В жизни каждого из нас случаются события. Они вряд ли могут произвести впечатление на других, но нами самими переживаются как исключительное и удивительное чудо. То самое, обыкновенное и согревающее.

Нелишние деньги

Мою добрую знакомую (назовем ее Ниной) я знаю много-много лет — с моих пяти, с ее пятнадцати.

Спокойная, улыбчивая, уверенная в себе, любящая жена, мать четверых детей, верующая. В ее вере нет показной религиозности, просто вся семья (кстати, двоих детей Нина и ее супруг взяли из детдома) живет нормальной, а потому христианской, и в быту, и по сути жизнью. Вот они все вместе идут в храм, вот расписывают яйца перед Пасхой, вот собирают посылку бедной семье из провинции, не забывая вложить утешительное письмо, а вот Нина со старшей дочерью пекут пироги.

Нина работает в системе образования, с недавних пор — на руководящей должности. Выкладывается целиком и полностью, устает страшно, но вида не подает. А некоторое время назад она узнала, что ждет ребенка.

Нина, вся сияя от нечаянной радости, бегала по врачам, волновалась. Но ей уже сорок, здоровье не идеальное, и она чувствовала себя неважно…

Шел многодневный пост, и Нина решила пособороваться. Договорившись с коллегами, она ушла с работы пораньше и отправилась в храм, где в тот день совершалось таинство. И, записываясь за свечным ящиком, в ужасе поняла, что ей не хватает денег.

Соборование стоило пятьсот рублей. У Нины было триста.

— Мой муж подъедет за мной к концу службы и подвезет, — объясняла она тетушке-свечнице.

— Я не имею права, — мотала головой та.

— Но, поймите, я не смогу второй раз уходить с работы! Я нездорова, неужели лучше будет, если я буду священников на дом звать? Они и так загружены. Войдите в положение, я верующий человек, хожу в соседний храм, я отдам деньги сегодня же, через пару часов! — Нина обезоруживающе улыбалась и старалась говорить максимально убедительно.

Тетушка отказывалась, ссылаясь на батюшку, который будет недоволен (от себя замечу, что батюшку из этого храма я знаю, и он мной не замечен ни в сребролюбии, ни в бессердечии, а здесь мы наблюдаем именно последнее). Нина расплакалась и отошла в сторону. Если говорить начистоту, то самочувствие ее было не просто плохим — оно было отвратительным: шалило сердце, болели ноги, язва, давление. Нина имела все основания попросить священника подъехать к ней домой, и никто бы ее не осудил. Но ей казалось, что она не может бросить работу, не закончив дела, а раз уж она доезжает до работы, то дойдет и до храма.

Нина, не переставая плакать, подошла к распятию и стала просить Христа помочь. Она не осуждала суровую храмовую работницу (а я бы осудила — поэтому со мной такие истории редки), а просто просила о помощи.

Когда Нина обернулась, на полу лежала пятисотенная купюра.

— Кто потерял? — спросила она у окружающих.

Вокруг засмеялись.

— Да что ты, милая, кто тут, кроме тебя, стоял? Сама и выронила. Загляни в карман.

Нина растерялась. В карманах было пусто, она это точно знала.

— У меня ничего не пропадало…

Но никто пятисотку так и не взял.

Подобрав бумажку, она снова встала в очередь к ящику и все-таки записалась на Соборование.

К концу службы за Ниной, как и было обещано, подъехал муж. Прежде, чем направиться домой, Нина взяла у него полторы тысячи рублей и протянула строгой свечнице.

— Если к вам придут люди, и у них не хватит денег, считайте, что я за них заплатила.

Булавка

Несколько лет назад я поехала в Святую Землю на половину лета — с конца июля по вторую неделю сентября. В основном путешествовала сама, а на Успенский пост присоединилась к группе паломников.

Путешествовала я не просто так: во-первых, хотела подучить иврит, а во-вторых, — похудеть. За спиной помещался пятидесятилитровый рюкзак, забитый до отказа, а в руках — учебник иврита. Гуляла я по городам и весям Израиля, ездила на автобусах и поездах, останавливалась у друзей, в дешевых гостиницах и в монастырях. Настроение было отличное, а объемы, вследствие активного образа жизни, стремительно сокращались.

К моменту встречи с паломниками моя любимая «храмовая» юбка с меня спадала. Поэтому я ее закалывала булавкой.

Глупо, конечно. Можно было догадаться, чем это кончится.

В один прекрасный день группа поехала в Иерихон. В Иерихоне, как известно, находится несколько святынь: дерево Закхея (смоковница, на которую, по преданию, влез мытарь Закхей, чтобы увидеть Христа — сейчас рядом с ней стоит греческий храм), дом Закхея (место, где Закхей принимал Божественного Учителя — русское подворье) и гора Искушения (уголок пустыни, где произошло второе Искушения Спасителя диаволом — ныне греческий монастырь Сарантариу). В последнюю точку можно попасть двумя способами: подняться на фуникулере до ресторана, находящегося в паре сотен метров от монастыря, и оттуда дойти пешком, или пройтись по пустыне.

В тот день мы решили побыть настоящими паломниками. И избрали второй путь.

Справедливости ради скажу, что на фуникулере подниматься очень страшно: кабинка ползет высоко над землей, покачиваясь на ветру, дорога кажется долгой, хотя ехать всего минут десять.

Итак, мы пошли пешком. Надо сказать, к этому моменту булавка на юбке погнулась, и одеяние на каждом шаге рисковало свалиться на землю. К тому же, было очень жарко и постоянно хотелось пить — вода, которую я взяла из автобуса, стала горячей, как бульон, минут через десять. К тому же, местные ребятишки все время дергали за руки и просили денег — в Палестине живут небогато, а попрошайничество не считается чем-то зазорным, тем более, в отношение туристов. Отпустить юбку было страшно — население тут более религиозное, чем во многих других регионах, остаться без одежды здесь — не просто забавный (или постыдный — кому что ближе) казус, но и, возможно, оскорбление местных жителей.

Добавим к этому то, что быстро идти я не могу, часто останавливаюсь передохнуть, а шли мы в самое жаркое время суток.

В общем, я была близка к отчаянию.

Итак, почти через час я, последняя из группы, буквально изнемогая, вползла на территорию монастыря Сарантариу. Двери нам открыл (группа стучалась в течение минут десяти) сонный греческий монах, старичок с ворчливым голосом и недовольным лицом: мы оторвали его от важнейшего дела — сиесты (в греческих монастырях соблюдается неукоснительно, по нашим наблюдениям). Говорил он при этом исключительно по-гречески.

Правда, оглядев наши красные лица, монах немедленно подобрел и стал выносить воду и конфеты. А лично мне, буквально упавшей на скамейку возле входа в один из пещерных храмов, даже вынес целую полуторалитровую бутылку только-только начавшего подтаивать льда.

Мне было так плохо, что я даже не смогла встать, чтобы поблагодарить.

Посидев немного с прижатой к голове ледяной бутылкой, я все же решилась пройти по храмам и помолиться у святынь (группа уже заканчивала петь молебен). Поднимаясь со скамейки, я опустила голову и даже не удивилась, когда увидела, что под ногами лежит, серебристо поблескивает, явно меня дожидаясь, новенькая английская булавочка.

Участие высших сил было столь явным, что даже не казалось уже чудом, как не показалось чудом наличие ледяной воды у одиноко живущего монаха. Монах предполагал, что придут паломники, а Господь и ангелы Его знали, что с меня сваливается юбка. И это было достаточной причиной для того, чтобы вмешаться в естественный ход событий.

Разумеется, такое чудо доказательством истинности православной веры не является. Один мой добрый приятель — иудей по вероисповеданию, прочитав эту историю в моем Живом журнале, тут же прокомментировал:

-У моей жены была точно такая же история! Правда, булавка была не новая.

-Это потому, что вы живете по Ветхому завету, а мы — уже по Новому, — откликнулась я.

Мы посмеялись и развивать богословскую дискуссию не стали.

Правда, если Господь повелевает солнцу всходить над добрыми и злыми, почему бы Ему не подбрасывать булавки всем нуждающимся — вне зависимости от полноты их познания Его?

Дети и Бог

Дети чутче реагируют на духовный мир, чем взрослые — это факт. Моей умненькой крестнице было года полтора, когда она строго спросила маму:

— Почему я больше не вижу ангелов?

— А ты видела? — удивилась моя кума.

— Раньше — да, — вздохнула малышка. — А сейчас что-то перестала…

Потом у моей кумы случился, скажем так, кризис церковности — в храм они стали ходить значительно реже. Каково же было ее удивление, когда четырехлетняя кроха, казалось бы, уже все про храм забывшая, разбудила ее рано утром и испуганно спросила:

— У нас есть святая вода и просфорка?

— Есть где-то, — снова удивилась мама. — Но они старые, просфорка засохла, а водичка зацвела уже. Я ее в цветы хотела вылить…

— Немедленно дай мне! — заявила девочка. — Кто-то прозрачный кусает меня за голову! Его нужно прогнать. И давай молиться!

После этого она даже несколько раз сама водила маму в храм. Да и сейчас, в десять лет, иногда звонит мне и просит с ней сходить в церковь в воскресенье или в праздник.

Другой ребенок, трехлетний мальчик, так был потрясен происходящим в храме, что несколько дней после воскресной литургии (на которой стоял тихо-тихо, как свечка) играл в священника: заходил в шкаф, закрывал дверцы, а потом выходил со словами: «Мир всем!»

Но больше всех меня поразила совершенно не знакомая мне девочка примерно того же возраста. Я встретила ее в какой-то праздник в храме.

Это был абсолютно обычный ребенок — малышка пыхтела и возилась в притворе, рисовала на добытом где-то листочке церковки и человечков, потом заходила в храм, целовала иконки, что-то спрашивала у мамы…

А потом ее повели причащаться. Девочка встала в очередь, сложила ручки — и я как-то потеряла ее из виду.

Когда я уже сама шла от Чаши, возле столика с запивкой она что-то втолковывала горько рыдающему мальчику — своему ровеснику. Я прислушалась. Оказалось, мальчик боялся причащаться, только что удрал от своей мамы, которая была где-то рядом и очень, ясное дело, огорчалась.

— Ну и чего ты ревешь? — бодро говорила ему моя юная героиня. — Чего ты боишься? Это же Боженька угощает!

Честно говоря, я внутренне поаплодировала не столько ей, сколько ее родителям. Никаких «сладких водичек», «вкусненького» и прочих несуразностей, напрочь отбивающих у детей благоговение к святыне — и четырехлетний человек сознательно участвует в Трапезе Господней.