В связи с днём рождения журнала Матроны.РУ, который случился неделю назад, мне пришла в голову мысль, что и я могу подвести некоторые промежуточные итоги… 
Впервые это случилось со мной, когда мне было шесть лет. Меня отдали учиться хореографии, и весь окружающий мир перестал для меня существовать. Вселенная сузилась (а может, наоборот – расширилась) до размеров балетного класса, в центре которого была ОНА.

Её звали Лилия (для нас, маленьких – Лилия Ивановна), она была настоящей балериной и казалась мне самым прекрасным существом на свете. Ради её похвалы я готова была вывернуться наизнанку и даже делать адажио. К счастью, я оказалась способной к танцу, и скоро ОНА начала выделять меня среди других девочек. Она позволяла мне дополнительно заниматься со старшими, она была так добра ко мне, а я не знала, чем отблагодарить ЕЁ.

Я хотела сделать ей что-то очень хорошее…Помню, как я мечтала связать ей шарф на день рождения, но нитки путались и рвались, ведь мне было всего шесть лет,  и я ревела от отчаяния…

Во второй раз это настигло меня в тринадцать. Я обманом, добавив себе три года, проникла на ипподром. Там, в одном из рысачьих тренотделений работала ОНА. Её звали Нина, а отчества её я так и не узнала. Она была старше меня ровно вдвое (если не считать трёх прибавленных лет).

Она была крайне сурова со мной поначалу, и я не слышала от неё ни слова похвалы или благодарности. Другие девочки сочувствовали моей неудаче: им достались гораздо более милые наставницы. Я, конечно, могла уйти и попытать счастья на другой конюшне, но… почему-то осталась. Стиснув зубы и заживо похоронив мечту когда-либо сесть верхом, я продолжала исполнять свою чёрную работу, стяжав уважение всего персонала конюшни, кроме…

Но однажды, когда все надежды умерли, в ответ на моё учтивое замученное «До свидания» ОНА всё-таки подняла голову и улыбнулась. Она оказалась обалденной, потрясающей, она не просто обучала меня, она (прекрасно зная, что мне не шестнадцать) воспитывала меня, водила в театры и давала читать книги… Девочки, которые недавно жалели меня, теперь мне завидовали.

Я помню, как я ревела в школьной раздевалке, не в силах подняться в класс, когда ОНА на целых две недели уехала в отпуск. В конный поход по степям Казахстана, чокнутая экстремалка. Скакать на диких ахалтекинцах. Я прекрасно знала, что может сделать с человеком лошадь, хотя сама ни разу не вылетала из седла на скорости 50 км\час. И я просто холодела от ужаса, думая о том, что ОНА может упасть… и больше никогда не вернуться ко мне.

Однажды я по ошибке назвала её мамой… И испугалась, что она обидится. А она, кажется, обрадовалась. Я знала номер её телефона, но позвонить осмелилась только два раза, и оба раза мои руки дрожали от волнения…

В третий раз это произошло со мной, когда мне было восемнадцать. Он был главный хормейстер нашего колледжа. Он был старше нас больше чем втрое, не слишком красив, но он был обалденный, потрясающий, он был гений. Он ничего не мог объяснить словами, он вообще не умел учить. Но когда он выходил на сцену, вставал перед хором и поднимал руки…

Я помню, как мы все (в количестве более чем пятидесяти человек девиц и мужиков) ревели, когда он вышел на сцену с лицом, белым, как воротничок его рубашки. Это был концерт, который какие-то добрые люди устроили на сороковой день после смерти его жены, тоже музыканта, в её память. Добрые люди предварили наш выход прочувствованной речью о том, какая она была обалденная, потрясающая и гениальная. Он сидел в зале на почётном месте и слушал. А потом он вышел на сцену, поднял руки и закрыл глаза. Мы пели и плакали.

После того вечера он вообще замолчал. Ходил по колледжу как тень с никаким лицом. Но мы его спасли. Мы узнали его адрес и, трясясь от сознания своей вопиющей, ни в какие рамки не лезущей бестактности, ввалились к нему неожиданной толпой — с блинами, самодельной плюшевой собакой и тремя наспех сочинёнными хорами, которые чуть было не исполнили прямо на лестничной площадке. Ему оставалось только посторониться, пропуская нас в квартиру…

В четвёртый раз мне было уже за двадцать, и жизнь моя повернула на второй круг. Это снова был ипподром и самый страшный тренер по верховой езде. К нему не шли ученики, ибо он был беспощадно строг. Но он любил учить, а я любила учиться, поэтому наша любовь оказалась взаимной. Он занимался со мной, даже если я оказывалась на плацу одна, а на улице был собачий холод, дождь, снегопад и прочие радости, особенно приятные старику-ветерану с Бог знает сколько раз переломанными в большом спорте руками и ногами.

О, его было за что уважать. И, поверьте, мало было вещей на свете, которые могли бы порадовать меня больше, чем внезапное осознание того, что и он начал уважать меня тоже. Я мечтала сделать для него что-то очень хорошее – например, совершить какой-нибудь безумно смелый подвиг…

Я помню, как однажды, после особенно тяжёлого занятия, мы возвращались на конюшню. В тот день занимался «ближний круг», самые преданные ученики, снискавшие благоволение в ЕГО суровых очах. Мы проезжали мимо него, и каждому было сказано нечто в назидание. Я ехала последней, и, взглянув на меня, он сказал только: «Очень хорошо». От нахлынувших чувств я, естественно, чуть не свалилась с коня.

В пятый раз это снова была ОНА, то есть женщина, вернее – старенькая старушка. Почти слепая и едва способная ходить. Но в её немощном теле ещё не угасли –  они не угасли до её последней минуты – могучий оперный темперамент и стальная воля военно-полевого хирурга.

Я считала себя самой тупой из её учеников. И она иногда говорила мне то же самое. Она обзывалась ужасно обидно и ядовито, она оскорбляла меня и доводила до белого каления. Я, взрослая женщина, ревела от злости, она не могла этого видеть, но она всё слышала и говорила, что с такими нервами мне надо работать дворником и даже не помышлять о сцене. Я бесилась ещё больше, горло перехватывало, а она кричала: «Пой!». И я, мечтая расстрелять свою мучительницу, разжимала стиснутые в бессильной злобе зубы, и голос внезапно находил выход из тупика, и я слушала сама себя и удивлялась…

Я помню, как я стояла, отвернувшись от неё, в другом конце комнаты и молча думала над началом арии, а ОНА вдруг сказала мне: «Ты неправильно готовишься. Ты хочешь издать звук. А ты должна родить мысль».  И я вдруг смогла сделать это. Единственный раз в своей жизни. Ни я, ни она не могли знать того, что повторить этого мне не суждено, как не суждено и доучиться. Она сказала мне тогда, что я поняла её как никто другой за пятьдесят лет. Что я буду великой певицей. Мне хотелось быть великой. А ещё мне хотелось быть ковриком в её прихожей, чтобы не расставаться с ней никогда. Но мне пришлось её хоронить.

… Где-то между четвёртым и пятым разом затесался ещё один. ОНА была старше меня на год, но она была настоящая балерина. Я считалась одной из лучших в нашем ирландском классе, ибо когда-то в прошлой жизни со мной повозилась Лилия Ивановна, но Полина  была обалденная и потрясающая. Я горько жалела, что не курю. Ибо тогда я могла бы разговаривать с ней в перерывах… Подойти просто так я боялась и, пребывая в состоянии немого обожания, порой весьма пугалась своих пылких чувств.

Однажды Мама Полли  решила дать нам отдохнуть после огромной порции прыжков. Пока мы отпыхивались, вывалив языки, стоя в шахматном порядке по стойке «щас помру», она села перед нами верхом на стул. Я не помню, с чего начался её рассказ, но хорошо помню, чем он закончился.

— … а ещё у нас бывает «балетная любовь», — говорила Мама Полли, вертя в пальцах  сигарету (незажжённую, ибо курить в классе – немыслимо), — мало кто из обычных людей о ней знает. Кто видит со стороны, думает, что это какое-то извращение. Может быть, так оно и есть,  не знаю. Хотя балетная любовь может возникнуть между девочкой и мальчиком, между двумя юношами или девушками, но только к обычным извращениям эта любовь не имеет никакого отношения. Поверьте мне, это самое прекрасное чувство, которое может испытать человек. В нём нет места никакой грязи, никаким низменным мыслям или желаниям. Это одно лишь восхищение. Мы восхищаемся друг другом, восхищаемся друг в друге теми достоинствами, которых нет в нас самих. И, конечно, самую сильную любовь мы испытываем к нашим учителям. Как жаль, что вы, скорее всего, никогда этого чувства не узнаете…

Мама Полли вздохнула, а многие из нас подумали про себя, что она очень ошибается. Потому что многие из нас уже не могли точно сказать: они ходят сюда из любви только к ирландским танцам или потому что влюблены в Маму Полли. Влюблены, несмотря на наличие любимых мужей или жен, да и дети есть уже у многих.

Наверное, из-за всего этого я и влюбилась в Японию. Собственно, не во всю Японию целиком, а практически только вот в это их «да, сенсей», произносимое с глубочайшим поклоном и едва не со слезами на глазах. Кажется, ни в одно другое слово потомки самураев не вкладывают столько нежности.

… Всё в моей жизни имеет тенденцию возвращаться рано или поздно. Вот, я снова в седле, и новый учитель, далеко не такой суровый, как тот, прежний, о чём я безумно жалею, и далеко не старый, просит оказать услугу: позаниматься с новеньким.

Новенький – не то чтобы совсем новенький. Рысь уже освоил, с галопом пока неважно, но у Юры есть одно главное качество, которого нет у многих других молодых людей, приходящих на конюшню, – желание научиться. Он хочет заниматься, а не красоваться на лошадке, воображая себя крутым ковбоем. Юре двадцать лет или чуть больше, но ни капли инфантилизма. И я не чувствую нашей разницы в возрасте, с Юрой мне интересно – и заниматься, и так, поговорить.

Еду по манежу с ним рядом, поправляю, а сама кошу глазом в сторону конюшни: а вдруг тренер вернётся раньше и ещё успеет чему-нибудь поучить меня?

— Вот, — вздыхаю я печально, — представляете, Юра, а ведь скоро в моей жизни будет так, что все мои учителя будут младше меня… По-моему, это ужасно.

— Мне кажется, что вы ошибаетесь, — отвечает Юра, как всегда, немного подумав перед тем, как заговорить. – Просто уже скоро вы сами станете учителем.

— Я?! Учителем?! Нет, нет, ни за что. Я ничего не умею и, главное, я не умею учить…

— А мне нравится, — опустив голову, признаётся Юра. – Мне кажется, что вы уже хороший учитель…

И тут я вдруг понимаю, в чём дело. Мне просто не хочется взрослеть. Младшей быть легче и приятнее. Послушание сладостно, а ответственность – тяжела… Но ведь, в конце концов, это необходимо – вырасти, встать на ноги, принять новую роль. Иначе все те, кто был в моей жизни, тратили на меня свои силы зря.

— Да, сенсей, — говорю я и улыбаюсь. – Давайте-ка попробуем поехать галопом.