Люблю я Новый год. Первого января утро начинается ближе к вечеру, и все часы в доме, включая наручные, отсчитывают секунды нехотя, словно бы и им тоже некуда спешить. Есть в этом нечто такое, чего отчаянно не хватает человеку в наше торопливое время. Часка в два-три пополудни, проснувшись и выпив свой утренний кофе, мы лениво одеваемся и идём прогуляться. Нет ничего более умиротворяющего, чем прогулки по центру Москвы в первые дни наступившего года.

Время как будто бы повернулось вспять. Полупустые переулки с несколькими припаркованными у тротуаров машинами, неубранный снег, редкие прохожие, бредущие неторопливым шагом, и чувство, что все друг с другом знакомы. И то сказать: сегодня не работают бесчисленные конторы, офисы и магазины, и в старинных переулках гуляют только местные жители. Дома у нас тут по большей части невысокие, малоквартирные. А живут в них наследники небогатых коренных московских семей, те, кто упорно не желает эмигрировать с насиженного места. Даже перспектива получить три новых квартиры за одну старую их не прельщает. У меня такой перспективы, ввиду многих обстоятельств, нет, но даже если бы были, я, право, задумалась бы…

В мою квартиру на четвёртом этаже дома, принадлежавшего, по преданию, Страстному монастырю, никогда не заглядывают прямые лучи солнца. Когда я просыпаюсь, я вижу в окно окна противоположного дома: до них метров шесть, не больше. Но я живу на последнем – четвёртом – этаже (потолки у нас высоченные, лестницы крутые, а лифта, понятное дело, нет), и поэтому кроме верхнего ряда окон такого же четырёхэтажного дома напротив мне видна только полоска неба. Весной и осенью она бывает такого пронзительного голубого цвета, что я вполне могу представлять себе, что я проснулась в какой-нибудь Венеции. Хотя, если вдуматься, Москва мне нравится больше. Потому что, как это ни странно, за всю свою жизнь я не удалялась от неё больше чем на тысячу километров.

После архитектурных экзерсисов предыдущего градоправителя старинные переулки обогатились некоторым количеством запредельно дорогого жилищного эксклюзива и, соответственно, столь же непростых иммигрантов. Но, к счастью, все они предпочитают встречать праздники где-нибудь подальше (да хоть в той же Венеции), и на несколько дней Старый город погружается в собственное прошлое, без толпы приезжих, без пафосных иномарок, без гонки и шума…

На Патриарших прудах непривычно тихо. Матери с колясками. Пожилые пары с пожилыми собачками на поводках. Москва снова стала маленькой и уютной «большой деревней», какой была на моей памяти четверть века назад.  Правда, тогда на углу Малой Бронной не было кафе «Маргарита», а сейчас есть, и оттуда уже доносятся звуки скрипки и рояля. Да, иногда приятно погрузиться в прошлое. Но и настоящее мне вполне по душе.

Потому что даже в самый страшный час пик на станции «Площадь революции» затуманенный спешкой и заботами взгляд вдруг словно спотыкается: в одной из ниш, рядом с человеком в шинели времён Гражданской войны, сидит собака.  Её бронзовый нос блестит чистым золотом: из пучины людских потоков то и дело поднимается чья-то рука, чтобы тронуть его «на счастье». Много десятков лет верный сторожевой пёс хранит зыбкую границу между прошлым и будущим: то призрачное мгновение, которое называется «сейчас». Я не отвлекаю пса от несения службы. Но всегда здороваюсь с ним издали: «Привет, Бобик, как дела?»

А ведь ещё лет пятнадцать-двадцать назад я бы с негодованием отвернулась. Как всё-таки странно устроена наша душа…

«Обновится, яко орля, юность твоя», — сказал когда-то пророк, и я всегда думала, что это не более чем поэтическая метафора.

Но однажды, когда в садике около нашей церкви распустилась сирень, несколько прихожан, выйдя по отпусте со Всенощной, самозабвенно бросились искать в душистых дебрях  цветок с пятью лепестками. Был такой тёплый вечер, и ветер поздней весны закружил людям головы. Взрослые, солидные дяденьки и тётеньки радостно ахали, когда кто-нибудь победоносно вопил: «Ура! Есть!»

— Ешьте скорее! – кричали счастливчику. – И желание, желание не забудьте загадать!

И вечно суровый отец диакон, и его всегда весёлая жена, которой особенно везло в отыскивании заветных пятилистников и поэтому она раздавала их менее везучим соискателям, увлечённо жевали свои счастливые находки. Владыка-серб заинтересованно слушал лекцию алтарника о том, что «у нас, русских, есть такая примета…» и улыбался, глядя с крутого прияузского пригорка вдаль, на закат.

«Всё мне позволено, но ничто не должно мною обладать», — сказал когда-то апостол. Тогда, в саду, я поняла, что для потерявших крылья свобода всегда будет иметь горьковатый привкус – до тех пор, пока мы не обретём крылья вновь.

Много лет назад, когда я была  старой и умной, мне не было позволено ничего из того, к чему я чувствовала склонность (и не было позволено никем иным, как мною же самой). И при этом  мною обладало столь многое из того, к чему я склонности не ощущала, что жизнь моя была похожа на старинную фотографию, отретушированную так старательно, что изображённое на ней вполне смахивало на идеал. С одной оговоркой: живое не может быть идеальным.

Каждый день в назначенный час я представала перед своим суровым Богом, таким же мёртвым, как и я сама, и прилежно молилась о том, чтобы стать ещё более мёртвой. В остальное время я печалилась о том, что мне всё ещё иногда хочется почувствовать себя живой. А ещё – о том, что мой Бог есть Бог Авраама, Исаака и Иакова… но не Бог Поллианны. Пока однажды…

… Надо сказать, что свою жизнь я расчертила на годы вперёд. Тогда это казалось мне взрослым и разумным. Сначала – получить диплом. Потом – нелюбимую работу. Окончательно избавиться от юношеских мечтаний и надежд. Выйти замуж по послушанию. Образцово исполнять долг жены и, возможно, матери. Скончаться в мире, покаянии и без сожалений — по возможности, пораньше. Во всяком случае – до того момента, как подобное существование окончательно мне опостылеет, и я таки сделаю некий роковой «шаг в сторону», за который немедленно и расстреляю на месте сама себя…

«Жизнь – это не жареная лягушка и не пирог с угрём, — благочестиво размышляла я, сидя на кухне и ожидая, когда закипит чайник. – Да, чудеса в ней случаются, но только правильные, рациональные чудеса. Вот, например, чудо исцеления. Или «помолились – получили квартиру». Или ребёнка. Или ещё что-нибудь практичное и разумное. Жизнь – штука серьёзная, ответственная, и относиться к ней нужно… соответственно. И всё-таки… и всё-таки, как было бы хорошо, если бы иногда в ней случалось что-нибудь глупое, но весёлое!..»

Чайник закипел, я достала чашку и включила телевизор: начинался мой любимый американский сериал про врачей. Моя влюблённость в него была одним из тех проявлений жизни, с которыми мне пока не удавалось окончательно расправиться.

«Почему моя жизнь такая серая и скучная? – горевала я, заливая кипятком пакетик чая. – Вот я тут сижу одна в четырёх стенах. И мама всё время сокрушается, что я выхожу из дому только в институт или в церковь. И волнуется, что я никогда ни с кем не познакомлюсь и не выйду замуж. А зачем мне замуж? Ну ладно если бы вдруг вот прям сюда, совершенно случайно вдруг приехал прекрасный молодой доктор на белой «Скорой помощи»… Но только это было бы уже за гранью моего разумения…»

Едва я кинула в чашку два куска сахару, как вдруг… в дверь позвонили. Весьма удивишись, я пошла открывать. Как и положено любой благоразумной девице, я сначала спросила: «Кто там?»

— «Скорую» вызывали? – донеслось с той стороны.

Не веря своим ушам, я распахнула дверь. За нею стоял молодой (и довольно симпатичный) доктор в синей форме, с пластиковым чемоданчиком.

— Не вызывали… — промямлила я, пялясь на него во все глаза.

— Это квартира 11А? – продолжал допрос мой внезапный гость.

— Нет, просто 11, 11А — это, кажется,  в другом подъезде, — объяснила я, — если вообще не в другом корпусе… Мы тут в наших доисторических трущобах сами путаемся…

— Можно от вас позвонить? – спросил доктор, и минут десять выяснял что-то по телефону, пока я стояла рядом и размышляла о… да ни о чём я тогда не размышляла. Наконец-то настал момент в моей жизни, когда я поняла, что ничегошеньки в ней не понимаю.

Нет-нет, с тем молодым доктором у нас ничего не завязалось, положив трубку, он извинился и ушёл искать квартиру 11А. А я – пить остывший чай и смеяться от изумления. Я сидела перед окном и видела в нём окна противоположного дома, а над его крышей – яркую полоску пронзительно-голубого неба.

… С тех пор прошло много лет, в течение которых я честно пыталась стать молодой и глупой. Многие считают, что мне это вполне удалось. Но, как известно, нет предела совершенству. Я всё еще бываю захвачена «серьёзной» суетой и спешкой, я всё ещё забываю о многих важных делах.

Например, оказываясь в час пик на «Площади Революции»,  я постоянно забываю подойти к бронзовому псу и от всей души пожать ему лапу. Не «на счастье» — просто так. Чтобы Господь видел: я рада быть одной из Его шуток.