Читайте также: Заседание 16. Депрессия: репортаж из преисподней. Выпуск первый

— Значит, про детей пока не будем, вернёмся к твоей собственной истории. Итак, с самого раннего детства ты привыкла к мысли, что тебе никто не поможет, что ты должна справляться со всеми трудностями самостоятельно. Ты знаешь, мне, однако, кажется, что это очень хороший подход. Во всяком случае, ты выросла деятельной, с активной жизненной позицией…

— Насчёт «выросла деятельной» — оно так, но вовсе не из-за особенностей воспитания, а просто у меня от рождения шило в одном месте. Да к тому же кипучая деятельность – это один из способов справиться с тревожностью. Мне повезло, что у меня были увлечения, иначе бы я, наверное, загнулась. А вот активной жизненной позиции у меня как раз не было. Вернее, она была такая… кособокая. То есть, если мне, допустим, чего-то очень хотелось, я старалась сделать это изо всех сил, но при этом ужасно боялась (правильнее сказать – была уверена), что у меня по каким-то причинам ничего не выйдет. То есть в успех не верила изначально.

Сомнение в себе – это было, как говорится, «моё всё». Шило в заднице толкало меня на подвиги, а внутренняя неуверенность заставляла постоянно бояться будущих разочарований. Я же привыкла думать, что я – маленькая и слабая, и никому до меня нет дела… то есть, дело до меня есть, даже очень, но не в хорошем смысле: все вокруг только и ждут, за что бы меня поругать и высмеять, а помогать никто не станет. Вернее, станет, но не в том, что нужно мне, а в том, что нужно, скажем, папе. Папа хотел, чтобы я занималась наукой (потому что когда-то он сам не смог, вот дочка и отдувайся), а я мечтала играть на пианино. А учить уроки сверх программы (да и по программе, чего уж там) ненавидела. На пианино меня тоже отдали, но с условием, что я буду учиться только на пятёрки и получу золотую медаль. А если не буду – то и пианино не будет.

К музыке у меня, кстати, были огромные способности, но это никого не интересовало. От домашних заданий по всем предметам я старалась отделаться поскорее и кое-как, за что и получила ярлык «лентяйка», несмотря на то, что за пианино я могла сидеть часами. Но пианино – это же мне нравилось, а в папиных глазах геройство заключалось именно в том, чтобы делать то, что не нравится.

— Не думаю, что твой отец мыслил очень оригинально. Это, по-моему, общая русская народная традиция.

—  Знаешь, мне, честно говоря, плевать, что это за традиция. Мне главное – что стало с моей собственной жизнью из-за этих традиций. Я же искренне поверила, что я «ленивая»! И ничего хорошего впоследствии из этого не вышло. До сих пор расхлёбываю. Ладно, давай по порядку, а то я сейчас вперёд начну забегать.

— Давай. Расскажи про то, как началась, собственно, болезнь.

— Собственно, болезнь начиналась долго и очень издалека. Когда мне было 12 лет, у меня начались так называемые панические атаки. Если я ничего не перепутала, ты в курсе, что это такое.

— Как это ты там сказала… не у одной тебя такая богатая внутренняя жизнь. Плавала, знаю. И до сих пор иногда бываю в тех краях, к счастью, проездом…

— Ну вот. Значит, понимаешь, что приятного мало. Особенно когда тебе всего двенадцать, и окружающие думают, что ты просто дуришь или прикалываешься, когда звонишь маме на работу и орёшь, что тебе страшно быть дома одной, что ты боишься, что вот прямо сейчас умрёшь, что тебе нечем дышать, что у тебя что-то внутри кольнуло, наверно, это кирдык…

— У меня был любимый глюк: иголка. В детстве, когда бабушка учила меня шить. Она приучала меня к аккуратности. Говорила, что если я буду терять иголки, то однажды потерянная иголка вопьётся в моё тело, дойдёт до сердца, и я умру…

— О, да твоя бабушка была ещё креативнее моего папы!.. Нет, мой любимый глюк был – внезапная и, главное, совершенно новая и неизвестная науке болезнь. Ну то есть опять моё любимое «мне никто не поможет». А ты замечала, что во время приступов панической атаки ты как бы оказываешься отдельно от всех, словно за стеклом, в совершенном одиночестве?

— Да, и это, пожалуй, самый неприятный компонент данного расстройства. На мой вкус. И мир вокруг как-то неуловимо изменяется, как будто он весь ненастоящий. То есть ты настоящая, а всё вокруг – нет. Это называется «дереализация».

— Она самая. Ну и вот. Первое знакомство с нервно-психическими расстройствами у меня состоялось на тринадцатом году жизни. Было сильное переутомление, первые экзамены в школе, напряги с одноклассниками и занятия любимым пианино вопреки гриппу c температурой. Короче, организм не выдержал и помахал ручкой. Поскольку рвётся всегда там, где тонко, то основной удар пришёлся на мою повышенную тревожность. Не помню, сколько времени прошло, прежде чем родители поняли, что я не прикалываюсь, что меня надо отвести к доктору…

Кстати, в психологическом плане для меня это был прорыв: мне стало так фигово, что я даже начала жаловаться. То есть перестала бояться непонимания, насмешек и так далее, просто тупо ревела и просила помочь. Хотя потом, когда выздоровела, мне было ужасно стыдно вспоминать эту свою «слабость». Но тогда мне действительно помогли. Летние каникулы я провела в детской психоневрологической больнице. Надо сказать, отлично провела: лежала в санаторном отделении, а не в обычном, не за решёткой. С прогулками в город и дискотеками каждый вечер. Ну и, разумеется, со всем спектром лечебных услуг. Это ещё был Союз, то есть всё бесплатно. Больница была знаменитая, лежали дети со всего СССР.

Через пару месяцев меня выписали, сначала была на таблетках, а потом я начала забывать их пить (с них, кстати, примерно так и сходят). В общем, там уже началась подготовка к университету (МГУ, естественно, другое в семье даже не рассматривалось), экзамены, поступление… И первый курс.

На первом курсе один из предметов у нас вела православная тётенька, которая, видно, сама недавно воцерковилась. Поэтому вместо своего предмета в основном читала проповеди на тему «некрещёные не спасутся». Мы над ней посмеивались. Не, ну реально, когда взрослая тётя на полном серьёзе уверяет, что мумми-тролли — это бесы… А потом я как-то неожиданно для себя пошла в соседнюю церковь и крестилась. Ну, вернее, не то чтобы совсем неожиданно. В Бога я поверила, но не благодаря тётеньке-преподавательнице, но об этом я говорить не хочу, это слишком личное. А вот крестилась я не от любви к Богу, а от страха, потому что на мозги капали: не крестишься – попадёшь в ад! Ну я и подумала: покрещусь на всякий случай, а вдруг правда иначе в ад, а так – отмажусь…

Шла на крестины с такой же скукой, как на приём в пионеры в детстве. Но после Таинства определённо что-то изменилось. Но это, опять же, слишком личное. Короче, стала ходить в церковь, познакомилась с батюшкой, он узнал, что я увлекаюсь музыкой и сразу же отправил меня учиться церковному пению на любительский клирос. Спустя месяц-другой я уже  вовсю щеголяла в длинных юбках, платках и очи долу и ругала эльфов и мумми-троллей. Видишь ли, я ничем не могу увлекаться наполовину…

— Знаю, зёма, сама такая же.

— Ну да. Стало быть, раз уж православная – то, значит, огромное правило утром и вечером, каждую неделю на исповедь и причащаться, кроме известных пропусков, службы выстаивать свечечкой, книжки святоотеческие поглощать в огромном количестве… ну, всё как у всех. Все мы в девяностые годы отрывались по полной.

— Но ты, насколько мне известно, продолжала отрываться и в «нулевые»…

— Продолжала. К тому времени я настолько хорошо изучила церковное пение, что с моим начальным музыкальным образованием могла даже регентовать. Московские храмы потихоньку переходили на профессиональные хоры, потому что певчий-любитель сегодня пришёл, а завтра у него свои дела и петь получается некому. Ответственности-то никакой, не говоря уже про качество пения. И храмы перешли на профессионалов, как оно, собственно, и было всегда. Вот и я тоже начала работать: институт, стипендии хватало на два раза пообедать… Кроме того, я рассудила, что если я буду работать в церкви, то это будет гарантией посещения служб. Ты ведь, наверное, знаешь, как в воскресенье хочется спать, а не идти на Литургию.

— Ещё бы…

— В общем, я так рассудила. В общем зачёте на данный момент я проработала в церкви двадцать лет. Причём первые двенадцать из них не просто проработала, а прожила  так, как, вроде бы, и должна жить православная христианка. То есть, правило – исповедь – причастие регулярно, все посты по уставу, среды-пятницы, никаких гулянок с противоположным полом…

— А чё, сейчас, значит, пиво-водка-мужики?

— Не. Зелёный чай, иногда сакэ и… ну, мужики, да. Регулярно — на тренировках. Не выпендривайся, сама знаешь, о чём я.

— Это я не выпендриваюсь, а вношу динамику в интервью…

— Ну, вноси, вноси (смеётся). Ладно. Замуж я вышла за своего коллегу по клиросу, когда мне уже ближе к тридцати подкатило. По любви. Первый мужчина, всё такое. Мы с ним познакомились на одном приходе. А потом вместе перешли на другой – первая заповедь регента и певчего, как известно, звучит так: «как бы ты хорошо ни устроился, рано или поздно тебя попрут». Ну, и попёрли моего жениха, слишком талантливый музыкант, всё у него легко получалось, вот батюшка и решил, что совершенно не за чем платить деньги профессионалу, когда щас он любую девочку возьмёт, и она так же ему всё сделает. Ну, конечно, обломался батюшка тот насчёт «все так могут», но это, опять же, другая история.

А нам с женихом предложили очень хорошее место. Реально хорошее, как нам казалось тогда.  Далеко от Москвы, но там служил молодой иеромонах, который мечтал о полноуставных службах и вообще был весь такой светло-восторженный. И мы с мужем тогда такие же были, несмотря на то, что нас уже «кидали» свои же, православные батюшки. У того иеромонаха был духовник, почитаемый за прозорливого старца. Я имя не называю, очень известная личность, как оказалось. Почему не называю – а потому что хорошего не могу сказать. Но это дальше.

Так вот. Мы начали работать на том приходе, и поначалу было так здорово. Небольшой посёлок, деревянный храм, построенный молодым православным бизнесменом. Монастырские службы, которых сейчас даже в монастырях не поют. Всенощная – больше четырёх часов. Строгой жизни иеромонах-девственник. Благочестивые беседы в трапезной. В той церкви мы с женихом и повенчались…

— Мда, здесь по закону жанра нужно написать: «И жили они долго и счастливо. Конец».

— Не тут-то было. Это как раз было самое начало…

Прослужили мы на том приходе года три или четыре, не помню. Жить приходилось на два дома: полнедели в Москве, полнедели там. Два с половиной часа на машине в одну сторону. Особенно летом, когда жарко (а машина – «Жигули», ни кондиционера тебе, ничего), в пробках на МКАД выхлопов надышишься, приезжаешь домой прокопчёная и свежезавяленная, упасть бы и лежать сутки, но надо убираться, готовить и так далее. А через пару дней – обратно ехать. Начала я как-то сильно уставать.

Ну ещё плюс то, что у церковных певчих больничных не бывает. То есть больная или здоровая, с температурой или как хочешь, а приходи и пой. А Всенощная у нас меньше четырёх с половиной часов не шла. И отпусков тоже не было. Вернее, у нас их не было, потому что наш иеромонах никогда в отпуск не ездил. Хотя нафиг ему был тот отпуск, если ему от храма до дома на озере десять минут на его «Ниссане»… В общем, за усталостью наш пионерский пыл начал как-то угасать. Ведь на нас не только служба оказалась, но и все закупки в Москве, организационные вопросы, жилищные…

Понимаешь, мы мечтали послужить Богу, Церкви, людям, но потом стали замечать, что чё-то мы одни служим, а батюшка уже совсем самоустранился, только жалуется, как тяжела монашеская жизнь и что про него в Епархиальных Ведомостях не пишут, а пишут про отца N, который на его территории воскресную школу организовал и детские праздники проводит, и с народом общается. Я не понимала, говорю: «Батюшка, ну ведь если бы Вы сами за это взялись, но Вы же не хотите…» А он: «Ох, мне и так тяжко, это ему легко, он там себе воздыхательницу завёл, она ему бесплатный хор, музыкальную школу, а я совсем один, и правило большое, и вообще скоро Конец Света».

Вот сейчас вспоминаю это и удивляюсь: как я могла быть такой наивной? Знаешь, это похоже на влюблённость: достоинства предмета восхищают, недостатки – умиляют… Как в розовых очках. Нет, я не в батюшку была влюблена, мы всей семьёй были влюблены в нашу собственную «православную жизнь», а Батюшка – это её вершина, так сказать… Даже когда он рассказал, что у него кошка «согрешила» и забеременела, и он её за это из дому прогнал  — и тогда как-то не покоробило, хотя это уже за гранью добра и зла, я считаю.

— Офигеть. Кошка «согрешила»?!

— Угу. И он беременную кошку из дома вышвырнул. Добрый батюшка, да. К нему, кстати, многие прихожане, особенно старые, осторожно относились. Молодые из интеллигенции – да, те, как мы, по-пионерски. А нормальные крестьянские бабки – очень осторожно. Он всё пытался делать так,  как в Москве привык: я благословил – все сделали, а бабки ни в какую. У них и так жизнь тяжёлая, им лишних забот не нужно. И взгляд у них трезвый, как у прокурора, без тени умиления… Мы тогда их, помню, втайне за чёрствость осуждали. А сами впахивали, как лошади. Ну, и довпахивались однажды. В смысле, я.

Однажды перетрудилась, опять с гриппом – и здрасьте вам снова, мои старые знакомые панические атаки. Помню, ночью после всенощной в доме причта спать легла, и меня как заколбасило… Утром Литургию петь, а меня трясёт. Ну, мы куда – к батюшке, конечно! Мы же православные! Батюшка, известное дело, про страхования бесовские начал. Какую-то молитву надо мною прочёл, лучше от этого не стало, от исповеди с Причастием тоже, кое-как отработала, и муж меня в местную больницу – давление-то уже зашкаливает, дышу как паровоз…

А там врачи с полпинка распознали. Ампулу феназепама вкололи, я успокоилась и отрубилась. Всю дорогу до Москвы проспала, а там сразу к доктору, благо уже знала, к какому именно. Плохо только что я не в ПНД пошла, а к платному. Я не говорю, что все платные – плохие. Просто тогда не повезло. Тётя конкретно мухлевать начала, я это просекла, но, увы, вместо того, чтобы начать искать нормального врача, просто бросила лечиться. Решила, что буду – постом и молитвой. Я же, блин, православная…

— Эммм… Видишь ли, твой сарказм на нашем ресурсе могут и не понять. Многим, по их словам, как раз Церковь помогает справиться с неврозами.

— Знаешь, если человек впервые пришёл в церковь после того, как у него начался невроз, вполне возможно, что ему поможет. Хотя, скорее всего, просто новизна скажется, и на какое-то время болезнь отступит. Или даже действительно пройдёт, если кто-то, скажем, бросит колоться, воровать в особо крупных или жить с каждым встречным… Шутка. Просто если обретёт смысл в жизни. Вот ему говорили, что Бога нет, и все умирают навсегда и на могилах только травка вырастает – и все радости, больше никогда ничего не будет…

— Брррр, мне в детстве так и сказали, с тех пор я себе невроз и заработала…

— Ну вот. А тут – Бог есть, и всё нормально, будем жить. Таким, конечно, может и помочь. Но когда ты второй десяток лет из церкви вообще не вылезаешь, стараешься всё соблюсти от чистого сердца (ну, насколько там оно чистое это вопрос, но во всяком случае, не притворяешься), и тут вдруг снова к тебе эта гадость прицепляется… Вот тогда всё, полный крендель. Врачам не веришь, батюшки на бесов кивают, а ты сама как знаешь, так и выпутывайся.

— Невесело…

— Да, не очень. Но это ещё были цветочки, как выяснилось. Потому что настал в моей жизни день, когда свои страдания от панических атак я стала вспоминать с нежностью и ностальгией, как навсегда потерянное счастье, которое, дура такая, не ценила и ещё смела жаловаться на то, что мне плохо…

— Что, и так бывает?

— Представь себе. Потому что, пока я изображала из себя пионера-героя и сурово игнорировала «бесовские страхования», продолжая пытаться жить и работать как ни в чём не бывало, болезнь благополучно мутировала в ту, которая значится в заголовке. Вот тогда-то я, наконец, и узнала по-настоящему, «что такое плохо»…

Продолжение следует.