«Все тайное становится явным…» Помните историю из «Денискиных рассказов» Виктора Драгунского? Юный герой познал неизбежность расплаты за любой, даже самый тщательно скрытый поступок. Мальчики и девочки вырастают, но продолжают верить в то, что если ложь смешать с правдой, украсить подробностями и не терять самообладание, то срок хранения какого-либо секрета можно продлить на годы. Например, не говорить приемному ребенку, откуда он. А зачем его травмировать, правда? Или все же истина дороже любых возможных последствий? Мы обратились с этими вопросами к нашему постоянному эксперту по вопросам усыновления и социальной адаптации сирот, известному общественному деятелю, Александру Гезалову.

— Александр, сегодня хотелось бы поговорить с Вами о тайне усыновления: как Вы полагаете,  стоит ли скрывать от усыновленного ребенка, что он – не родственник по крови своим родителям?

 — На самом деле, тайна усыновления – это такое государственное приспособление, которое помогает усыновителю решать какие-то свои вопросы. Например, усыновители хотят, чтобы о том, что у них появился ребенок-сирота, никто не знал. Иногда выглядит странно: люди жили-жили – вдруг ребенок появился. Усыновители часто скрывают свой статус, некоторые женщины подкладывают подушку под одежду, чтобы создать впечатление беременности. Некоторые меняют дату рождения ребенка, фамилию, имя и отчество. Единственное, что нельзя сделать – это сменить пол. Я думаю, что усыновители и на это бы пошли, лишь бы сохранить в тайне то, что они стали обладателями ребенка-сироты. По большому счету, за тайной усыновления человек может прятаться, но при этом невозможно скрыть проблемы, которые начинаются внутри.

У ребенка есть право на знание себя, своей истории, фамилии, рода и так далее. Если ребенку открыто врут при поддержке государства, почему он должен адекватно отвечать на все это? Поэтому тайну усыновления надо, конечно, убирать, потому что никакой тайны здесь быть не должно.

Усыновители, которые принимают в семью ребенка, как мне кажется, не всегда адекватно воспринимают сам процесс, ту историю, которая у него есть. Поэтому тайна – это, скорее, такая дверка, которую можно закрыть на ключ снаружи, что государство и делает. Никакой поддержки, никакого сопровождения – ничего. Ты фактически один на один со своей жизнью, хотя и живешь вроде бы в семье.

У усыновителей много страхов относительно сирот, например, что те начнут искать своих родителей, поедут туда, где они родились, и останутся там. Получается, что дети не будут иметь эту возможность, а я считаю, что это несправедливо. Как бы там ни было, мать их родила, они вышли из другого чрева, они – дети своих родителей. Если мы будем воспринимать чужих детей как своих, а не делать их из чужих своими, то это никогда не даст нам ответа на вопрос: для чего я беру ребенка сироту? Для того, чтобы решить какие-то свои вопросы в жизни? Или я беру, чтобы просто помочь маленькому человеку?

— А как почувствовать грань между тем, превращаешь ли ты ребенка в своего или относишься к нему, как к своему? В чем различие?

— Давайте я сразу скажу свой взгляд на тему усыновления. Это никакой не подвиг, не подвижничество, а обыкновенная гражданская позиция: я хочу помочь ребенку-сироте, потому что я не хочу, чтобы он был сиротой. У нас часто берут, потому что считают: я беру ребенка, потому что у меня есть место, куда можно его поместить. Мне кажется, это неправильный посыл. Если мы берем ребенка, то приводим его в семью только потому, что в ней есть место для любви, сострадания и милосердия, а не просто свободные квадратные метры, где ребенок будет жить. Он не срастется с вашей семьей, он будет самим собой. Возможно, это совпадет с представлением усыновителя. Но зачастую родители на этом и спотыкаются: их предположение, что ребенок будет им служить, никак не сочетается с реальностью, потому что ребенок живет своей жизнью.

— Как мне кажется, такие разочарования свойственны и по отношению к собственным детям, не только к усыновленным. Ты думаешь, что он будет определенным, а он оказывается отдельным человеком, который делает то, что ему хочется.

— Это другое. Ты принимаешь своего ребенка, потому что он – плод твоего древа, он – яблоко от твоей яблони. А там уже яблоко от другой яблони, а то и вовсе груши. И как бы то дерево ни плодоносило по-другому, но оно дала плод, который хочет попечителя, не пустого духом. Знаете, стоит пустое дерево, а к нему прикрутить для красоты красивое яблоко, чтобы показать, что яблоко умеет плодоносить, так же получается? Ложь.

У нас в стране 20% бесплодных пар. Давайте будем глубже смотреть, не просто в историю тайны усыновления. Тайна – почему человек бесплоден. Но я Вам приведу свои личные примеры, когда пара, которая не могла зачать ребенка, взяв ребенка-сироту, через год-два рожала своего ребенка.

Мы должны понимать, что человек берет этого ребенка, потому что его яблоня красивая, самодостаточная, но к уже имеющимся яблокам он хочет добавить и это яблоко. Я пытаюсь свое дерево доукрасить существующими плодами. Плод любви родителей – рожденные дети, а плод отношения к детям вообще – усыновленный ребенок. И это справедливо, это честно и на пользу обоим.

— Получается, я усыновляю ребенка не потому, что в стране очень много сирот и я хочу выглядеть хорошим, а потому что я в принципе люблю детей и готов этому ребенку дать столько любви и внимания, сколько в моих силах? Правильно я Вас понимаю?

— Почти. Вокруг много сирот, и у меня внутри есть место, куда я могу поместить всех сирот, сопереживая им, сострадая, но реально могу поучаствовать в жизни одного. То есть, беря одного, я спасаю всех. Знаете, как говорят: возьми, не храм построй, а сироту пристрой. Это какая-то внутренняя миссия, что я пришел на эту землю не просто суши кушать и красиво одеваться, а чтобы что-то отдать, обязательно отдать. Без отдачи мы — Коробочки из произведения Гоголя, все копим, копим. И вдруг появляется человек, которому он это все вместилище может дать. Я его беру не потому, что мне жалко, а я хочу спастись – это ключевое. Я не хочу спасти, я хочу спастись.

Потому что, знаете, нельзя кого-то спасать, если ты чувствуешь, что вы вместе погибнете. Но ты понимаешь, что есть определенные конечные рубежи, и ты держишь веревку до последнего. Как у Высоцкого про то, что «если друг оказался вдруг и не друг, и не враг, а так…» Соответственно, опять вопрос: насколько ты готов держать эту веревку до последнего? У нас веревка есть. Как только за нее вцепился ребенок, надо эту веревку ловить и вместе идти в гору. Потому что он будет все равно искать. Знаете, он летит, и вдруг мы ему спасительно бросаем эту лестницу, веревку, и он вместе с нами спасительно выходит к каким-то моментам.

— Вот как ни крути, а все равно образ усыновителя получается какой-то героический.

— Понимаете, в чем дело: сегодня такое интересное время, когда просто быть человеком – это уже некий героизм, патриотизм, потому что нравственные ориентиры размыты, ценности подменяются какой-то «шелухой», отношений между людьми портятся, и усыновление получается верхом гражданской ответственности. На самом деле это обыкновенная константа, есть более героические поступки. Когда человек отдает жизнь за жизнь другого человека – это героический, даже  подвижнический поступок. А это норма – принять живого и здорового ребенка, у которого все еще впереди. Настолько мы уже пришли в упадочное состояние, что обыкновенное для гражданина действие, которое до 17-го года исполняли любые люди, кто видел сироту (брали к себе, не задумываясь), что сейчас видим это каким-то героизмом. Это не героизм, это просто некоторые люди настолько внутренне повзрослели.

Я недавно прочитал, что одного льва, который попал в удавку, три года кормили другие сородичи. И когда его спасли, отрезали удавку, у него сейчас же начала отрастать грива. Вот мне кажется, что сейчас в нас начинается отрастание какой-то такой «духовной гривы».

— Те качества, которые Вы описываете, мне кажется, присущи в большинстве своем людям православным, религиозным, для которых вера и Бог – это непременная часть жизни.

— Я не считаю, что усыновление – это удел только верующих. Я знаю многих неверующих людей, которые могут любому верующему показать много чего. Дело не столько в каких-то проявлениях обрядовости или традиций: я вот верю, а моя история и традиция моей веры сподвигает меня, как в Коране, усыновить ребенка. Дело в том, что это скорее даже достижение души, она есть у всех и не у верующих тоже. Не только достижение веры и потом понимание, что «я жертва, потому что у меня есть вера, поэтому надо взять ребенка».

— Разве вера как раз не сподвигает человека интересоваться другими, участвовать в их судьбе?

— Я вот сейчас скажу фразу, из-за которой, возможно, на меня все нападут: сейчас у нас время удобного православия. То есть можно крестик носить, в храм ходить, крошку нуждающимся  бросать – это все засчитывается. Глядя на человека, на его глаза, поступки, даже на одежду, можно определить его существование, в какой он сущности пребывает. Существование – это то состояние, которое выражается во всех внешних проявлениях. Вот я сейчас общаюсь с женщиной, у которой 8 своих детей. Я ей написал: «Таня, у тебя под ресницами есть какой-то ответ на вопросы, которые многие даже не задают».

Она смиренно воспринимает все, что происходит, и еще при этом она тот человек, который созидает своих детей. Мне кажется, что вот этот конформизм какой-то, удобство в жизни, которое человека обрекает, по сути говоря, не позволяет ему в эти удобные места вносить кого-то другого. Это вопрос, почему человек еще не готов усыновить, — может быть, он еще сам себя не усыновил. Вот это вопрос. Знаете еще, у Высоцкого есть такое стихотворение:

Я когда-то умру – мы когда-то всегда умираем.
Как бы так угадать, чтоб не сам, чтобы в спину ножом.
Убиенных щадят, отпевают и балуют раем, –
Не скажу про живых, а покойников мы бережем.

То есть, мне кажется, сейчас какое-то время покойников. Вроде бы остановилось что-то в голове, самоумерщвилось. А для того, чтобы что-то дать ребенку, нужно и себя сначала вытащить откуда-то.. Недаром же в сказках есть живая вода, а есть мертвая вода. Вот сейчас время мертвой воды.

— Вы говорите про мертвую воду, а между тем, последние несколько лет я вижу просто бурнейшую активность по поводу какой-то помощи кому-либо: больным детям, здоровым детям, старикам. Волонтеры туда поехали, там деньги собрали, ту операцию сделали…

— Дело в том, что когда состояние в обществе такое, что государство перестает вообще выполнять обязанности перед детьми и стариками, Вы знаете, кто в этом виноват? Не государство, а общество. Поэтому в обществе другие какие-то люди пытаются решить те вопросы, которые они профукали, выбирая депутатов, ставя над собой начальников. Не должно быть так, чтобы в богатейшей стране культурного, исторического, материального наследия все бегали и собирали деньги. Пока у нас будет история государства такова, что общество отдельно, а государство отдельно, мы будем носиться по замкнутому кругу и друг у друга собирать деньги, чтобы спасти кого-то. Мы выбираем этих депутатов, инициируем всякие разные институты, которые нас же потом и не принимают всерьез.

Я не считаю, что это то волонтерство, которое нам нужно. Я лично взываю к власти и стараюсь обратить ее внимание на те проблемы, которыми она должна заниматься по закону. Социальному клиенту нужен социальный работник, а не разовый волонтер. А их нет, потому что все идут в бизнес, и, будучи в бизнесе, эти же люди идут в добровольчество. Почему Вы не стали социальным работником изначально? Получается, человек сначала себя материально обеспечивает, а потом кому-то чем-то помогает. Это уже не служение, а тимбилдинг — использование положения ребенка для получения прибыли, коей является то же образование команд в компании, например. Исключительно унизительный процесс.

Добровольчество – это наивысшая точка гражданской позиции. А у нас получается, что вчера я отдыхал с пивом, а завтра пошел добровольцем, зажевав все это густо жвачкой. Так не бывает. Социальному клиенту не нужен вчерашний пьющий доброволец. Ему нужен всегда трезвый человек, который помогает, потому что хочет отдавать себя и у него для этого есть какие-то внутренние ресурсы. То ли Господь подвигает, то ли он сам так решает.

Причем, если Вы считаете, что то, что добровольцы делают, это сложно, то я Вам скажу, что это не так. Есть вещи очень сложные, и мало кто туда идет. Мало кто помогает бездомным, старикам, лежачим больным. Потому что это уже не добровольчество, а служение. И вот как раз эта разница между аллюром добровольчества и служением просто колоссальна, она диаметрально противоположна. Поэтому если мы хотим сегодня, чтобы социальный клиент получил надлежащего ему человека, то надо выбирать совершенно других людей. Возможно, мы к этому когда-то придем.

— Вернемся от добровольцев к теме усыновления и тайне усыновления. Вы говорили, что у усыновителей есть множество страхов, которые изначально мешают им найти контакт с ребенком. Не могли бы Вы рассказать о них подробнее?

— Конфликт номер один: дети-сироты — все сложные. Второе: дети-сироты часто приходят из маргинальных семей, от родителей-алкоголиков, и усыновители страшно тревожатся о наследственности. Третье – это то, что они могут начать искать своих родителей, или родители сами их найдут. Дети могут искать своих братьев и сестер. Все эти страхи очень простые и понятные, но они, по большому счету, сидят в голове усыновителей, мешая им осуществить задуманное. Они боятся того, что еще даже не начало происходить.

— Я так понимаю, в основном люди боятся, что они будут вкладывать очень много любви и сил в воспитание ребенка, а он потом уйдет, потому что не может не искать своих родителей, например. Это же закономерный страх?

— Это больше страх за себя, нежели за ребенка. Это то, о чем мы как раз и говорили: усыновление ребенка для него – эмоциональный порыв, не более. Внутри у человека не проработаны внутренние барьеры, которые позволяют принять ребенка таким, какой он есть.

— Я поняла Вашу позицию по поводу тайны усыновления, что не надо ничего скрывать, нужно сразу же рассказывать ребенку, кто он и откуда. А если, например, по своим каким-то убеждениям родители не сказали ребенку, что он усыновленный, но со временем возникает опасность, что он узнает правду, причем не от семьи, а от посторонних людей. Не у всех родителей есть смелость покаяться и сказать: «Прости, мы хотели как лучше».

— Когда потенциальные усыновители приходят подавать документы в органы опеки, психолог, который с ними работает, в курсе, будут ли они говорить тайну или нет. Здесь надо довериться специалистам, довериться истории других людей, которые уже это сказали. Или тем, кто уже брал ребенка-сироту и сказал ему правду. Если человек ищет оправдания «своей тайны», возникает вопрос: как же он будет с ребенком дальше-то жить? Без правды, но с оправданием.  Не тянуть до последнего и не думать, что проскочишь. Не проскочишь. Не надеяться на авось, а все-таки постараться сказать правду, потому что это нормально.

— Но как это сказать? Есть ли правильные слова?

— Во-первых, нет правильного алгоритма, потому что истории у всех разные: мальчик, девочка, сколько лет провел в детдоме и т.д. Здесь, конечно, нужно посоветоваться со специалистом, который сопровождает семью. Надо найти точный момент. Часто предлагают кино посмотреть, сходить куда-то, еще что-то сделать вместе. Какой-то событийный ряд, который выведет на определенный разговор. Это все интуитивный момент, его готовят. Человек должен быть готов к тому, что он будет раскрываться.

— А что касается возраста?

— Я знал, что будет этот вопрос. Все, опять же, исходит из того, какие отношения в семье, сколько времени прошло с момента усыновления. Может быть и 3 года, и 7 лет, и 8, 10 или 12. Все зависит от того, насколько сам человек подготовился. Например, в 15-16 лет говорить уже поздно, потому что в пубертатный период ребенок особо восприимчив ко всему, и подобные новости могут подтолкнуть его к непредсказуемому поведению.

— Тайна усыновления как-то охраняется государством? У родителей есть поддержка со стороны законодательства?

— Это государственная норма. Когда родители решают сохранить факт усыновления в тайне, выносится судебное решение, охраняющее их от возможного разглашения. Нарушение этого закона уголовно преследуется. Никто — ни орган опеки, никто другой — не сможет вмешиваться в эту историю.

— Когда Вы консультируете людей, которые хотят усыновить ребенка, какие советы по поводу тайны усыновления Вы им даете?

— Не скрывать, конечно. А как это скрыть? Все в этой жизни будет явным. Ребенок не виноват в том, что мы не полностью готовы к его появлению в семье. Если мы скрываем что-то от ребенка, значит, мы не готовы быть за него ответственными. Всякая ложь не продуктивна. Берегите себя от своей же ложной жизни, ребенку в ней нет места. К счастью.

Беседовала Вероника Заец