Каким-то хазарам какой-то Олег
За что-то отмстил почему-то!
А. Галич «Съезду историков»

Всё началось с разговора с редактором. Обсуждая темы будущих публикаций, мы решили, что в надвигающийся пост было бы неплохо обратиться к литературе – к древнерусской. Например, к летописям. И тут меня унесло в воспоминания…

Помню, несколько лет тому назад пришлось рецензировать урок по «Повести временных лет» для одного православного издания. Так вот, на второй странице я с удивлением обнаружила, что самой-то летописи в уроке крайне немного – вместо неё составители ничтоже сумняшеся вставили куски какого-то позднего жития княгини Ольги, вставили – да и не сослались.

И, знаете, я вполне могу их понять – летописная княгиня, истребившая одно за другим два посольства, а затем и дружину древлян, хитростью уничтожившая их главный город Искоростень, а потом ещё изящно, но как-то всё-таки некультурно «переклюкавшая» византийского императора, упорно не хочет укладываться в рамки расхожего представления о святой. Вот и получается: видят люди текст на «церковном» языке и привычно ожидают от него поучения. Потом начинают разбираться, а там… Впрочем, если ожидания не сбываются, разбираться приходится скорее с ожиданиями.

В первую очередь давайте обратимся к житиям. Читая их, мы иногда совершенно забываем о мере условности этих сочинений. И правда, задача их составителей заключается именно в том, чтобы показать своих персонажей как христиан и носителей благодати, а также предложить читателю или слушателю душеполезное поучение. Именно поэтому жития, особенно древние, зачастую кажутся теперь однообразными и сухими – ведь их авторы, преследуя свои цели, старательно избегали именно того, что могло бы заинтересовать нас сейчас – психологических зарисовок и исторических подробностей. И даже если такие эпизоды подчас встречаются, то являются скорее отступлением от нормы жанра, чем его правилом.

Однако гораздо чаще повествование агиографа упорно стремится к набору стандартных ситуаций: рождение от благочестивых родителей, ранние примеры аскезы, постриг, дальнейшие подвиги аскезы, происходящие по молитвам святого чудеса и, наконец, сопровождающаяся теми же чудесами кончина – вот вкратце тот набор ситуаций, что повторяются в древних текстах от святого к святому. И, именно описывая эту закономерность, В.О.Ключевский в своё время утверждал: «Житие и историческая биография смотрят на лицо прямо с противоположных сторон».[1]

Летописи же, с которых мы начали наш разговор, заключают в себе совершенно иную картину. Все задачи и цели, которые двигали древнерусскими летописцами, на сегодняшний день всё ещё не вполне понятны исследователям, однако, несомненно, дело там обстоит гораздо сложнее.

Во-первых, в древности сочинения летописцев были официальной историографией и, соответственно, они просто не могли уронить ни честь страны, ни честь конкретного князя, на службе у которого к тому же нередко находились. Во-вторых, у летописцев тоже были свои представления о том, как должны вести себя князья положительные, а как – недостойные; и уж в зависимости от общей оценки, тому или иному историческому деятелю они стремились приписать порой те или иные поступки – вот именно так, пусть даже такая логика выглядит для современного читателя перевёрнутой. Ну и, наконец, на этот набор предварительных установок следовало нанизать ещё те сведения об исторических персонажах – тоже далеко не всегда достоверные, – которые оказывались в распоряжении летописца.[2]

Именно поэтому когда в «Повесть временных лет» попадают не слишком, казалось бы, благовидные поступки Ольги, современному читателю следует воздержаться от поспешных оценок и просто задуматься. Ведь для летописца Ольга в первую очередь – правительница, княгиня, и подобное поведение в конце концов позволило ей, находящейся в очень стеснённых обстоятельствах и, к тому же, женщине на троне, защищающей жизнь малолетнего сына, тем не менее, одержать физическую и моральную победу над противниками.

Так, составленная с женским хитроумием задачка без ответа («Я язычница; если хочешь крестить меня, то крести меня сам — иначе не крещусь» (статья 955 г.)), словно бы мимоходом заданная покорённому якобы её красотою византийскому императору (ведь жениться на язычнице он не смог бы точно так же, как не смог в итоге жениться на своей крестнице), оказывается в одном ряду с многочисленными рассказами о победах русичей над греками – независимость от Византии была важна для Руси того времени; а сама княгиня, в конце концов, получает у летописца прозвище «смыслена».[3]

Ну и попробуйте-ка объяснить за урок все эти летописные тонкости.

Иногда, впрочем, дело оказывается ещё сложнее, и на княжеское описание влияет даже то, какое положение занимает тот или иной правитель по отношению к великокняжескому престолу. (Потому что пока князь не достиг сей вожделенной цели, как оценивать его – неясно, но уж великий князь является Божиим избранником и примером для своих подданных по определению). Например, про Ярослава Владимировича летописец словно бы никак не может решить, положительный он герой или отрицательный.

Летописный Ярослав то ссорится из-за дани и даже собирается воевать со своим отцом Владимиром, то мстит сводному брату Святополку за убийство других двух братьев – Бориса и Глеба, одерживая патетически описанную победу на Альте (1019 г.). Кроме того, летописному князю в своё время пришлось пройти через ряд военных конфликтов, из которых создаётся впечатление, что он не особо силён как полководец: то дружина почти что ставит его перед фактом, что завтра самостоятельно отправится воевать со Святополком (1016), а то Ярославов воевода вдруг выходит вообще за всяческие рамки и начинает при всех громогласно дразнить польского короля (проступок, по представлениям Средних веков, тем более вопиющий, что чужеземный наёмник здесь позволяет себе прилюдно унижать феодала).

Завершение этого конфликта предсказуемо: польский король без промедления  решается наказать обидчика, а в итоге и сам Ярослав бежит от него до самого Новгорода и хочет бежать ещё дальше – за море (1018). И лишь почти через 20 лет, когда Ярослав Владимирович остаётся единственным претендентом на великокняжеский престол, летописец, словно внезапно прозрев, замечает наконец, что князь любит книги, собирает библиотеку и покровительствует монахам, и отныне изображает его не иначе как книгочеем и храмостроителем: «Заложил Ярослав великий город <городские стены> Киев, у того же города Золотые ворота; заложил и церковь святой Софии, Премудрости Божьей, митрополию, и затем церковь каменную на Золотых воротах — святой Богородицы Благовещения. <…>. И любил Ярослав церковные уставы, попов любил немало, особенно же любил черноризцев, и к книгам имел пристрастие, читая их часто и ночью, и днем» (1037). Вот такая бурная получается биография.

Впрочем, через несколько веков в истории древнерусской литературы случится ещё и пример того, когда на княжеский образ окажет сильное влияние этический идеал эпохи – вот только результат опять выйдет сомнительным. В одном из известнейших воинских произведений Древней Руси, «Сказании о Мамаевом побоище», главный герой Дмитрий Иванович Донской внезапно оказывается… не в меру слезлив. Скорее всего, причиной тому стали аскетические настроения времён Сергия Радонежского, когда идеалом автора оказывается уже не князь-богатырь и храбрый воин, но погружённый в размышления о духовном монах. В конце концов, о князе автор именно так и говорит: «Государь же князь великий Дмитрий Иванович — мирный человек — образцом был смиренномудрия, небесной жизни желал, ожидая от Бога грядущих вечных благ…»

Однако приводит это всё к тому, что впечатление в целом князь оставляет странное. И вроде бы делает он всё то, что положено было по древнерусским представлениям приличному князю, – собирает войска, рассылает гонцов, испрашивает благословение на бой, но делает это, постоянно «восскорбев сердцем» и «проливая слёзы». В довершении всего и само княжеское участие в битве в изображении автора почему-то оказывается крайне скромным: «И самого великого князя ранили сильно, и с коня его сбросили, он с трудом выбрался с поля, ибо не мог уже биться, и укрылся в чаще, и Божьею помощью сохранен был». Вот так, и это – отнюдь не попытка автора дискредитировать исторического персонажа, как можно было бы подумать, просто таковы уж были его идеалы.

Итог сего разговора можно обозначить таким образом: каждое повествование, будь то житие или летопись, имеет свои законы жанра, которые, оценивая его содержание, неплохо бы иметь в виду. В случае с летописями историкам зачастую приходится быть крайне осторожными – ведь выкапывать крупицы фактов в них нужно из-под груды авторских оценок, которые, к тому же, проявлялись не прямо, а в приписывании персонажу тех или иных поступков, в его описаниях и характеристиках.

Иногда к этому добавляется ещё целый ряд скрытых аллюзий, вроде уподобления князя тем или иным библейским персонажам, так что в итоге текст приходится не столько читать, сколько толковать. Вот такое оно дело – летописи.  И, кстати, ироничный Галич был не так уж неправ: с Олегом там тоже всё непросто.