Когда мир станет обыденным и реальность бога уйдёт из каждого дерева и грозовой тучи, тогда умрут мифы и придёт время низких потолков, пустых сердец и рассудительных взглядов.
(Г.Л.Олди. «Ожидающий на перекрёстках»)

Любите ли вы фантастику так, как люблю её я?

Любовь эта началась где-то в далёком детстве. Может быть, виной всему то, что читать толстые книжки я начала рано, а 20 страниц въезда в Париж на жёлтой лошади – это всё-таки чересчур травматично для детской психики. В итоге, история благородных мушкетёров меня как-то не впечатлила, зато были добросовестно проштудированы многочисленные приключения «девочки, с которой ничего не случится».  Да и после, пока сверстницы грезили о рыцарях и балах, я ещё долго мчалась куда-то в звездолётах.

По мере того, как росла я, «росла» и фантастика. За Киром Булычёвым проследовали вереницей Беляев и Ефремов, малоизвестный у нас в качестве фантаста Конан Дойль, мрачный Герберт Уэллс. Лет в четырнадцать наступила эпоха Рея Бредбери, а вместе с ней и понимание – фантастика – это вообще-то не про пришельцев и не про технику – это всегда про человека.

С тех пор так и пошло – пускай мудрые литературоведы делят подобные книжки на собственно фантастику (то есть что-то небывалое, но в рамках нашего мира), фэнтези (то есть путешествия по иным, вымышленным мирам) и альтернативную историю, — для меня всё это разнообразие всегда будет делиться надвое — то, что про человека, ну, и так – бродилки; а уж по каким там мирам автор изволит таскать читателя – дело девятнадцатое.

Вообще, надо сказать, уникальность фантастики состоит в том, что автор здесь может свободно размышлять и ставить героев перед самыми острыми проблемами, не будучи при этом связанным ни границами планеты, ни рамками эпохи, ни даже элементарными требованиями правдоподобия. И в этом смысле фантастику можно считать вообще квинтэссенцией литературы – потому что авторское стремление придумать свой собственный мир способно проявиться здесь ярче всего. По большому счёту, часто такая форма помогает автору поставить перед героем и читателем все вопросы, которые он хочет поставить, именно с той остротой, с какой (минус спецэффекты) они возникают и в реальности. Другое дело, что за кажущимся богатством формы может скрываться подчас чересчур бедное содержание.

Ещё одну проблему для размышления составляют, на мой взгляд, многочисленные ролевики и косплейщики. Нет, в 15 коcплей, несомненно, органичен и прекрасен. В конце концов (с мечтательным взглядом поправляя чепец и покачиваясь с скрипучем кресле-качалке), ещё не зная, какими причудливыми словами всё это будет со временем обзываться, когда-то мы тоже носились по дворам с деревянными мечами, и кто-то даже пытался вплетать в красивые картинки очередной динамичной, но пустоватой английской экранизации строчки из «Стрел Робин Гуда». (Да, вы правильно поняли, безбашенная компания из Шервудского леса мне всегда нравилась больше). Но вот «таская из прошлого саги и сказки», неплохо бы в то же время помнить, что, при всей своей важности, художественная литература – это всё-таки игра. И в 30 человек, упорно продолжающий «по серьёзу» жить среди хоббитов и эльфов, выглядит уже несколько застрявшим между мирами. Или же попросту – не желающим взрослеть. Ну да я, собственно, сегодня не о том.

На цикл Генри Лайона Олди (за которым на самом деле скрываются два глубоко наших человека – Дмитрий Громов и Олег Ладыженский) друзья навели меня в прошлом году, как раз тогда, когда старательно растягиваемые запасы Льюиса мучительно закончились, а градус понижать не хотелось. Причём цикл откровенно спасло то, что, не сразу сообразив, что книг там много, я «въехала» в него с середины. Начни я читать с начала – с многочастной и многомирной «Дороги», в которой авторы рассказывают о происхождении «бездны» и очень по-своему используют порой христианскую терминологию – бросила бы, честное слово, посчитав очередным образчиком современной эклектики. Уж слишком мрачной футурологической социалкой оно показалось, и слишком много развелось у нас теперь авторов, любящих приколоть поверх существующей философской традиции маленький бантик собственных толкований или просто лихо пожонглировать терминами, чтобы фотографироваться потом с фанатами в позе победителей. Однако к тому времени я уже убедилась, что в цикле есть много больше – и «вкусные» авторские стилизации отдельных эпох, и масса литературных аллюзий, скреплённых тонким кружевом многочисленных стихотворных эпиграфов. И ещё — какая-то сквозная идея, которую упорно упускали из вида добросовестные пересказыватели фабул…

В итоге цикл был прочитан раза полтора, заброшен, прочитан вновь, и только тогда до меня дошло, что вся эта гонка по многочисленным мирам, иные из которых очень напоминают то Древний Рим, то Древний Восток, то нашу современность, то футурологические прогнозы того же Бредбери, закручивается, по сути, вокруг одной идеи – человеческого творчества.

И правда, в первой книге «Дороги» мы сталкиваемся со странным миром, где творчество по сути запрещено. Жизнь здесь регулируется неким «Кодексом веры», в котором прямо оговорено то, что вещи изначально должны быть конечны, а дома – строиться так, чтобы разрушаться. Дух тления буквально висит над первой частью романа, и стоит ли удивляться, что высшим проявлением человеческой свободы здесь считается реализация «права на смерть». Так, сходу озадачив читателя, перевёрнутой с ног на голову системой ценностей, авторы постепенно рассказывают ему и историю нашей планеты, где люди, исподволь отказываясь от творчества в пользу удобства, в конце концов, стали рабами одушевлённых вещей.

Тема творчества тесно связана в «Бездне» с темой религии. Магическую силу имеют слова в «Витражах патриархов», характер древней мистерии возвращается к актёрской игре в «Войти в образ»; тот же мистический актёрский дар становится настоящим проклятием в «Шутов хоронят за оградой»; в «Ожидающем на Перекрёстках» над поддержанием веры неустанно трудятся особые мифотворцы, и в финале люди вновь обретают свободу верить — во что пожелают.  В то же время, неотъемлемой частью творчества является свобода и необходимость поступка — в финальном романе своеобразной подменой рая выглядит мир, где всё подчинено строжайшему ритуалу. Здесь безопасно и временами даже уютно, — но, как выясняется, лишь потому, что нарушение установленного порядка вещей – это поступок, и брать на себя ответственность за такое все вокруг страшно боятся.

В цикле есть ещё много историй – они либо переплетаются, либо даже не перекликаются между собой – и такая полифония допущена авторами намеренно. И из них мы узнаем, что непримиримые враги – не всегда враги; что настоящая любовь преодолевает любые преграды, а жизнь ценна именно из-за своей конечности, хотя то, что кажется концом, иногда бывает началом; что детям неведом страх;  что власть рано или поздно сжирает тех, кто мыслит себя её обладателями…

Всё, больше не расскажу. Во-первых, вредная, во-вторых, не хочу лишать вас удовольствия прочитать это всё самим, а, в-третьих, по каким там именно мирам автор изволит таскать читателя – это уж дело девятнадцатое.