И вот, объявили посадку на рейс Подгорицы-Домодедово. Наш Ту-214 уже стоит около аэровокзала: примерно час назад он доставил в Подгорицы свежую партию отпускников. Они прошли мимо нас, сидящих в зале ожидания, длинной радостной цепочкой. Так же, как мы две недели тому назад. Только я этого почему-то совсем не помню. Наверное, слишком волновалась.

Лететь обратно желающих значительно меньше: по списку всего 34 пассажира. Пока экипаж закупается в дьюти-фри, мы вяло топчемся у выхода номер один и вслух надеемся, что пилоты не выпьют всё купленное прямо во время рейса. А то на отмечание удачного приземления не останется… ну, просто у некоторых из нас аэрофобия, а страх часто делает человека несправедливым и подозрительным. Мы ведь и сами только что в том же дьюти-фри отоварились, и пить вовсе не собираемся.

Наконец мы в последний раз слышим пожелание счастливого пути на сербском. Уже смеркается. Мы полетим навстречу ночи. Вернее, чуть-чуть наискосок.

На самом деле, мне уже очень-очень хочется домой. Во-первых, кот наверняка скучает, он у нас такой. Во-вторых, мы скучаем по коту, хотя и понимаем, что коты — в принципе твари холодные и неблагодарные. Но наш-то всё равно не такой. В-третьих, я скучаю по России. Да, вот так неожиданно и без всякого пафоса скучаю.

Пока мы стояли на остановке, ожидая автобуса в аэропорт, хлынул ливень: во второй или в третий раз за день. Бечичская бухта проводила нас грозой и штормом. Но едва мы, вымокшие до нитки, влезли в автобус, дождь слегка угомонился. А к тому времени, как автобус собрал по окрестным отелям всех отбывающих, прекратился совсем.

Я точно помню, что сюда… в смысле, туда… ну то есть две недели назад, мы ехали совсем другой дорогой. Не то чтобы совсем по равнине – их в Черногории почти нет, но и не очень-то по горам. Наверно, водитель был другой. Потому что этот решил побаловать нас напоследок автобусным альпинизмом. И отправляется штурмовать перевал.

Узкий двухполосный серпантин. Знак ограничения скорости — не больше 60 км/ч. – заставляет нервно хихикать. По-моему, здесь больше, чем двадцать — уже самоубийство. И тем не менее. Мне повезло сесть с той стороны, с которой постоянно оказывается пропасть. С высоты полутораэтажного автобуса полуметровые заградительные столбушки выглядят особенно эффектно. Обочины нет: сразу за столбушками начинается обрыв. С каждым витком серпантина он становится метров на двести глубже. Заградительные сооружения не то просто старые, не то через них действительно регулярно кто-то сигает вниз…

Но если предположить, что это случается не с каждым проезжающим, то можно надеяться, что и у нас как-нибудь обойдётся. Да и вообще, глупо тратить время на страх, когда из автобусного окна открываются совершенно умопомрачительные виды, заставляющие то и дело хвататься за фотоаппарат.

В высшей точке подъёма мы ехали чуть ниже, чем летают самолёты. Горизонт загнулся чашей. Море, тучи, дожди и солнце смешались в ней равномерно. А прямо под нами, пропадая из виду далеко внизу, серели каменные дома и церквушки, разбросанные по горным склонам. Мы видели провалившиеся крыши и стены, оплетённые диким вьюнком. И не видели ни одного человека. Печальны и молчаливы вершины Черногории.

Словно бы это совсем другая страна, не та, что на узкой полосе побережья… И я знаю, что там, дома, я не буду скучать ни по морю, ни по древним стенам и тесным дворикам Будвы, ни по людям, чье слишком пристальное по московским понятиям внимание тем не менее исполнено добродушия. Но я буду вспоминать тихие развалины, дремлющие в высоте над вечной бирюзой Адриатики, и редкие обитаемые домики, и серый камень горных церквей, так не похожих на наши…

… В Бечичской церкви св. апостола Фомы служили только воскресные Литургии. Продрав глаза к половине восьмого и позавтракав, мы вышли гулять на пляж, а я решила слазить на горку, на которой, собственно, и стоял местный храм. Застала уже Причастие. Маленькая церковь была полна, но давки не было. Не было также следивших за порядком, но порядок соблюдался сам собой. Мужчины стояли справа, женщины слева (тут я заметила, что и я сама тоже встала слева, хотя у нас это правило уже нигде почти не соблюдается). Русских паломниц среди молящихся можно было вычислить сразу: по длинным юбкам и платкам на голове. Местные прихожанки почти поголовно были в брюках, а с головными уборами не заморачивались.

Снаружи храм был как все старинные постройки: каменную кладку ничем не штукатурят. Изнутри не было никаких росписей, просто белые стены. Хор не претендовал на звание художественного коллектива. На клиросе стояли три монахини, из которых одна пела, а две других пытались подпевать. Слова песнопений были те же, что у нас, а вот читаемые молитвы узнавались через два слова на третье. После отпуста, когда все вышли на улицу, священник стал готовиться к венчанию: вынес и поставил на столик старинные потускневшие венцы. Я вспомнила, что у сербов венцы надевают на брачующихся, которые во время венчания держатся за руки: левой за левую, а стоящие позади свидетели держат венчальные свечи.

Когда я, как следует всё рассмотрев, вышла на лужайку перед церковью, ко мне немедленно подошёл кто-то со стаканчиками и бутылкой кока-колы. Мужчинам предлагали также ракию.  Пока мы пировали, по лесенке с пляжа поднялась небольшая компания: трое взрослых и несколько детей. Сначала мне показалось, что детей вели привязанными за верёвочку. Но на самом деле веревочка была протянута между двумя взрослыми, а дети за неё только держались. К верёвке были привязаны бубенчики. Компания влезла на церковную горку и ушла на полянку за храм, где и расположилась под сосенками на пикник.

В Бечичи у меня не было ощущения, которое, вероятно, знакомо многим у нас: когда, входя в храм, мы словно попадаем в другой мир, а выходя из храма – соответственно, возвращаемся (и возвращение это, как правило, не слишком приятно). Не знаю, отчего так бывает здесь, но там этого почему-то не было. И в церкви, и на лужайке рядом, и на пляже, и в пляжных ресторанах. И в магазинчиках города (там, где было поменьше туристов) всё было примерно одинаково. Причём, одинаково в хорошую сторону: в кафе было так же тихо, спокойно и благопристойно, как в церкви.

А не в церкви как, блин, на вокзале… гм… извините, наболело за столько-то лет.

На чём я… Ах, да.

В наш последний день мы упаковали вещи, сдали номер и, оставив чемодан в холле, пошли прощаться с полюбившимися за две недели местами. Погода не сильно способствовала лирическим переживаниям: то и дело начинался дождь, а море было серое и сердитое. Мне подумалось, что оно ждёт-не дождётся, когда мы наконец перестанем пытаться ощутить горечь предстоящей разлуки.

«Нечего тут мне. Валите домой, там куча дел и тоскующий кот в придачу. И не делайте вид, будто вам грустно. Всё равно не поверю».

И правильно. Лично мне грустно действительно не было. Вот помню, когда я уезжала из Должанки два года назад… впрочем, про это в следующий раз.

Итак, грустно мне не было. Потому что – а зачем грустить, когда я в принципе могу в любой момент снова сесть на самолёт и снова очутиться здесь всего через три часа? Ну да, конечно, для этого нужны деньги и отпроситься у театрального начальства. Но деньги – они как прыщи, всегда откуда-то да возьмутся… а если не возьмутся сами, то я их достану. Где, как… да какая разница. Достану же. Мне кажется, я теперь чего хочешь достану. И кого хочешь. Даже начальство…

С этими новыми для меня мыслями я сидела в любимой кондитерской и в последний раз (в этом сезоне) пила черногорский термоядерный кофе, заедая его местным аналогом нашего пирожного «Наполеон», который здесь называется «крем-пита». Крема в нём действительно больше, чем в «Наполеоне».

Мурва была мокрая, и хотя я тоже была мокрая, но мокнуть дополнительно мне не захотелось. И сидеть на мокрых камнях над обрывом, где мы частенько медитировали в последние две недели – тоже. Даже идти в конец залива в кактусы не хотелось, но мы пошли, потому что нужно было попрощаться и поблагодарить. Ну, и бесплатную ракию от заведения на посошок выпить.

А ещё мы снова встретили того рыжего горного пса. Он лежал под навесом на одном из пляжей. Я обрадовалась, что у меня как раз есть булка, которую я свистнула с завтрака. Я дала её псу. Пёс понюхал булку, подумал и, оставив угощение, побежал за нами.

А потом была гроза, автобусное восхождение на трёхтысячник, аэропорт… после взлёта и ужина немногочисленные пассажиры разбрелись по салону и залегли спать на свободных рядах кресел. Я ещё некоторое время смотрела в окно. В окне рядом были звёзды, а далеко внизу – редкие огоньки в разрывах туч. Потом я тоже достала подушку и плед и легла спать. Командир экипажа перед вылетом предупредил, что мы полетим на высоте свыше десяти километров и «на эшелоне возможна болтанка, так что вы там поосторожнее». Турбулентность действительно имела место быть и приятно убаюкивала.

Я вспоминала всё увиденное и думала, что всё было прекрасно. Но больше всего мне нравился запах мокрой травы по утрам, потому что он напоминал детство и дачу в Подмосковье. И ещё – подгорицкая равнина, по которой автобус ехал последние полчаса. Она тоже была похожа на сельскую местность где-нибудь в Тверской губернии. И ещё я вспоминала слова одной дамы, с которой мы когда-то в прошлой  жизни оказались в одном конном походе в Бронницком районе. Эта дама, в целом довольно вздорная и не слишком приятная особа, с которой дружно не дружил весь личный состав, как-то раз сказала :«Я где только не отдыхала. Всю заграницу облазила. Нигде нет ничего красивее наше средней полосы».

Всемирно знаменитый и богатый композитор Рахманинов, живя в мире вдали от бед, до конца дней тосковал по русским берёзам, хотя американские ничем от них не отличались.

А мы летим домой.

И я не скучаю по Черногории, так же, как и Черногория не скучает по мне. Мы обрадовались друг другу и расстались без печали. Мы не знаем, увидимся ли мы вновь (главным образом – захотим ли этого так сильно, что новая встреча состоится), но где-то у Петроваца наш отважный автобус проехал прямо под радугой, внезапно осенившей наш путь.