В народе издавна бытует мнение, что ребёнок, родившийся в плодном пузыре («сорочке» или «рубашке»), будет счастлив, удачлив во всём, везунчиком. Хотя, конечно же, это далеко не так. Но всё же, по моему мнению, есть люди, которым словно на роду написано выходить невредимыми из самых, казалось бы, трагических и страшных ситуаций.  Некоторые из таких историй (слышанные ли, виденные ли) запоминаются надолго, если не навсегда.

Помню, как в далёком своём детстве я стала невольной свидетельницей разговора двух подруг – моей бабушки Нади и её подруги бабы Нюры. Обе они повидали немало горя в своей жизни. У моей любимой бабули в 1938 году был репрессирован муж Пётр (вторично она замуж так никогда и не вышла), а незадолго до его ареста умерла от скарлатины старшенькая из двух дочерей – Валечка.

Предчувствуя арест, Пётр посоветовал ей собирать в узлы вещички  (свои и младшей дочери Тамары) и уезжать поближе к единственному для неё родному человеку – брату Василию. «Бог даст, жив буду, приеду потом за вами. А если не судьба нам свидеться, всё ж не с чужими будете», — сказал он.

Началась война, и Василия забрали на фронт. К счастью, он остался жив, но домой вернулся только в конце сорок восьмого года. Побыл недолго, работать в деревне из-за тяжёлого ранения спины не смог, вот и уехал на заработки в город.

А бабуля осталась с младшенькой в деревне. «Всё на родной сторонке да возле тятиной могилки», — говорила она. Где похоронена её мать, толком не знала, – та умерла вскоре после того, как её родила. В войну бабуля моя работала поваром в детском саду (того старого здания уже давно нет, но с её слов я знаю, где оно стояло).

Окна детсадовской кухни выходили на реку. Никаких колодцев и колонок в те годы на соседних с речкой улицах не было – за водой ходили на «быстрянку». Лошади и водовозки в саду не было, всю нужную для готовки пищи, мытья посуды и полов воду женщины носили с реки в вёдрах на коромысле. Летом воды требовалось больше – надо было поливать овощные грядки.

Зимой ставили на санки кадушку и везли вдвоём в горку. А ещё женщины готовили дрова в лесу: пилили ручной пилой, обрубали сучки  и потом на санях свозили во двор, где опять распиливали, но уже на чурки, кололи и складывали в длинные поленницы. Дрова на зиму начинали готовить в середине лета, но бывало и так, что их на долгую зиму не хватало – ведь «отопительный сезон» у нас в Сибири ох какой длинный! Печки топят каждый день с середины сентября по май месяц включительно. В детсаду, чтобы не застудить детей, печки топили даже летом, если было холодно.

В войну садовских работников то и дело отвлекали «на помочь» колхозу. Вот и спешили они побыстрее заготовить дрова, привлекали ребят постарше, подкармливая украдкой («Не дай Бог, кто увидит!»)

Бабуля моя, тогда её звали уважительно Надёжей, наблюдала из окна, как зимой около проруби собираются бабёнки, о чём-то разговаривают, кто-то машет руками и плачет, размазывая по щекам слёзы. «Знать, похоронку получили», — думала, наверное, она. Были среди её знакомых и те, кто получил уведомление о «пропаже без вести». Но у тех хоть какая-то надежда была, что, может, ранены и лежат в госпиталях их отцы, мужья и братья. Может, попали в плен и всё же живы. Не век же этой проклятушшей войне длиться!  Женщины постарше помнили, как «из того ещё ерманского плена» возвращались в первую мировую их родные.

И только у неё, жены арестованного и «врага народа», не имевшего права переписки, такой надежды не было. «Надёжа без надёжи», — как-то сказала она о себе с горькой шуткой. А ей так хотелось иметь ещё одного ребёнка – обязательно мальчонку, сынка. (Но сыночка у неё не было, как не было сыновей и у её единственной дочери. Меня она почему-то в детстве частенько звала в мужском роде – «Иди-ка, иди-ка суды, внучек мой, сыночек мой!» Так рада была, когда у меня родилось двое мальчишек.)

Среди игравших на бережку несадовских ребятишек заприметила она одного мальчишку. Худого, плохо одетого, нескладного, рыжего,  с растрёпанными волосами, веснушчатого-веснушчатого («Всяво яво мухи обсидели», — неодобрительно сказала жившая с ней мачеха). Звали его Володька.

Мать его, по общему мнению, была бабой «непутяшшей». Однажды я слышала, как бабушка рассказывала о ней бабе Нюре:  «Мужик-то ейный на фронте воевал, немцов бил. Ахвицер он был, Геннадий Петрович яво звали. В танке горел, по гашпиталям долго валялси. А баба-то ево, Гланька, кудри навьёт и на танцы в комендатуру. Секлетарь-машиниска она тама была. А робёнчишко-то один голодно-ой, дома-то у ей хоть шаром покати. Ни огорода у ей, ни козы, ни коровёнки – ничегось, как у путных-то баб, нету. Знат себе по чужим мужикам бегат, кудри крутит да рот красит! Ныряха она, как есть, ныряха, лахудра однем словом, чуть робёнка не заморила!

Видать, такой непутёвой бабе робёнок-то  был в тягость, ежели повела она его на речку топить. Усадила на мостки, а сама быстрёхонько куда-то побегла. Только издаля чево-то мальчонке кричит и ручонкой машет. Наказыват чё-то мальчонтишке-то.

И так-то чижало-чижало, так нехорошо на душе у меня стало! Я на куфне у плиты вожусь, обед готовлю робятишкам. Как ни гляну, он всё на мостках сидит. Видать, жарко ему стало, так он снял с себя курмушечку, ножонки-то в воду опустил, да и плешшеца, да и плешшеца. Глянь – а он уж из стороны в сторону качацца стал. Задремал ли чё ли, сердешный?

Долгонько он так однако сидел, а маманьки-то яво всё нету и нету. Ну, не выдяржала я тута, бросила эвон куда куфню свою, да и побежала к Володьке-то. Думаю, пускай покедова при мне посидит, покуль эта халда явится».

Чуткое материнское сердце вовремя подсказало ей бежать на те мостки. Только ступила она на них, как мальчонка, в  последний раз качнув головёнкой, сонный, упал в реку. Успела. Вытащила и принесла мокрого, плачущего Володьку к себе на кухню.

Посадила в таз с горячей водой, отогрела. Обняла и прижала к груди. Так и остался он с ней. «А лахудра-то та было подумала, что избавилася от него. Токо на другой день пришла на реку-то посмотреть, что да как», — продолжала  бабуля. Женщины на работе говорили ей, что Володька-то, верно, «в рубашке» родился. Я удивлялась: как это – в рубашке? Разве дети в платьях или рубашке рождаются?

Так Вовка стал её сыном. Без всяких бумаг и усыновления прожил у неё до 15 лет. Много сил и трудов положила она на то, чтобы поднять приёмыша. Отогрела своей материнской заботой и лаской, вылечила от испуга. То ли от того, что упал в реку, то ли от плохого ухода в младенчестве, страдал мальчонка (как бы теперь сказали – энурезом, а тогда говорили «недержанием») лет до 13. Однако потихоньку окреп, выучился в ремесленном училище, отслужил в армии, женился.

И такие письма писал своей «маме Наде» — добрые, ласковые и нежные! Я до сих пор помню содержание одного из них. Про то, чтобы кое-кто слушался бабушку, а не то он приедет и накажет ослушников плёткой. Я недоумевала: почему плёткой? Может, так его наказывала родная мать? Никто уж этого не узнает – Володя погиб в 1965 году, разбился на мотоцикле.

… Бабушка долго по нему печалилась. Плакала украдкой, глядя на фотографию молодого, кудрявого, красивого  улыбающегося парня: «Сыночек мой, сыночек… Не дал тебе Бог веку, не помогла тебе твоя «рубашечка», как тавды, кады ты на мостках-то сидел, горемышный ты мо-ой…»