Так случилось, что первыми церковными песнопениями, которые я выучила в своей жизни, были тропарь, кондак, величание и первый ирмос Рождеству Христову. Тогда я ещё не собиралась не только петь на клиросе, но и вообще как-то приобщаться к церковной жизни. Хотя педагог, преподававшая в нашем музыкальном колледже предмет «Народное творчество», активно нас к ней приобщала.

Пожалуй, даже чересчур активно, вполне в духе «лихих 90-х», когда мы все зажигали один веселее другого, а в журнале «Православная беседа» запросто можно было прочитать про то, что «Хроники Нарнии» — вражья книга. На том основании, что главный герой там — животное лев, а поскольку написано, что, «диавол яко лев рыкаяй ищет кого поглотити», то вывод ясен…

Впрочем, я отвлеклась.

Предмет «Народное  творчество» не был профильным для нас, академических дирижёров, и нас больше заботило, что вместо выслушивания самодельных проповедей преподавательницы можно было бы, например, доделать задание по теории музыки, поучить программу про фортепиано, словом, заняться чем-нибудь действительно нужным и полезным. А так – полтора часа убиты на пафосную ерунду, и нужное с полезным придётся делать дома, когда уже хочется только рухнуть в кровать и не открывать глаза до следующего утра.

Тем не менее, будучи воспитанными девушками от 14 до 16 лет, большую часть этих лет проведшими в смиренном послушании родителям и педагогам музыкальных школ, мы безропотно записывали в тетради тексты колядок, чтобы тут же разучить и спеть их на три голоса. Сюда же были записаны тропарь и кондак. И ещё – первый ирмос канона, «Христос раждается». Разумеется, вся группа написала «рождается», в результате чего попутно поимела обзорную лекцию по церковнославянскому языку.

Уж не помню, каким образом на святки нас, почти полкурса, занесло в 1-ю Градскую больницу, в храмовую ротонду. Вообще-то в тот период учащиеся колледжей судорожно готовятся к сдаче зимней сессии. Но факт остаётся фактом: мы приехали и нашим девичьим хором профессионально спели на молебне тропарь, кондак и Величание празднику.

Не скажу за всех, только за себя: мне тогда буквально на днях исполнялось 16 лет, и моя душа везде жадно искала чего-то необычного и чудесного. А если не находила, то запросто выдумывала и вычувствовала. В ротонде с колоннами, выточенными из цельных кусков какого-то полудрагоценного камня – кажется, из хризолита, впрочем, не поручусь, я пыталась ощутить… что-то. Не то услышать шорох ангельского крыла. Не то увидеть отблеск ангельского одеяния…

Ангелы, надо сказать, заинтересовали меня больше всего. Мне подумалось, что они вполне смогут компенсировать мне отсутствие в этом мире эльфов. Когда на том же «Народном творчестве» мы добрались до основ вероучения и мироустройства, я с удовольствием записывала имена девяти Архангелов и слушала про девятичинную иерархию. Это было очень красиво и разумно. Ещё мне хотелось познакомиться с моим личным Ангелом-хранителем, но, похоже, это знакомство следовало отложить до моего исхода из этой жизни.

Смерть, бывшая моим самым большим и непреодолимым ужасом с ранних лет, перестала казаться чем-то важным и значительным. На уроке литературы, обязательном для тех, кто, подобно мне, не закончил полную десятилетку, мы проходили творчество М. Цветаевой. Учительница читала нам её стихи, и про строки

Ты дал мне детство лучше сказки –
Так дай мне смерть в семнадцать лет!

снисходительно говорила, что «такую чушь, конечно, могла написать только совсем молоденькая девочка». А я думала, что юная Марина была в сто раз умнее этих взрослых умных тётенек, так тяжело ходивших по земле, привязанных к ней всей своей усталой плотью. Я негодовала на них, потому что чувствовала то же самое: я хотела умереть не потому, что не хотела жить, а именно потому что — хотела. Мои глаза и мысли всё время стремились ввысь, к облакам и дальше, и больше всего я любила закат.

Пришедше на запад солнца, видевше свет вечерний, поем Отца, Сына и Святаго Духа Бога…

Летом после первого курса, гуляя с младшим братом по полям вокруг дач, мы разучивали обиход и гласы – к тому времени я уже их знала. И больше всего нам нравилось повторять напевы панихиды. Было в этом много подросткового позёрства, разумеется, но смеяться над нею – осмеять нашу тогдашнюю чистоту. Нет, ни за что.

Однажды брат пришёл и сказал, что у храма, мимо которого мы много лет ходили в школу или в магазин, открыта дверь. Старая, рассохшаяся облупленная дверь, в которой я все эти годы время от времени пыталась найти щёлочку и заглянуть внутрь: а что же там, во тьме ушедших времён? Из пыльной замочной скважины тянуло затхлым, сладким запахом древней пыли…

И вдруг – она открыта. Внутри оказалась облезлая, холодная, сырая каморка, в которой растерянно сидел немолодой толстый батюшка, игумен Варсонофий. И бурно радовался каждому вошедшему.

Я проходила певческий «курс молодого бойца» в совсем другом месте, а брат был свободен и мог ходить к отцу Варсонофию каждый день, что и делал. Отец Варсонофий, брошенный на восстановление поруганной святыни, решительно не знал, с какого краю к этому делу подступиться. Ведь для начала требовалось куда-то деть расположенные там в течение последних пятидесяти лет мастерские, а это значило – ходить и ругаться. Ругаться отец Варсонофий не любил, да и ходил с трудом.

Батюшка сидел в холодном притворе – единственное незанятое станками место, сразу за нашей таинственной дверью, радовался всем входящим, раздавал бумажные иконки и пытался служить молебны. У отца Варсонофия не было ни слуха, ни голоса, да и службу возглавлять ему не приходилось: всю жизнь вторым или третьим священником просидел на «советских» приходах. Брат помогал и раздуть кадило, и книжку раскрыть в нужном месте. Отец Варсонофий всё время пытался отблагодарить деньгами: «возьми, Вадюша, на мороженое!»

Там на ящик этого мороженого было…

Из мебели в каморке были только стул и стол. А наш папа как раз потерял работу: с развалом СССР геологическая разведка перестала быть актуальной, как и многое другое. Брат привёл папу к отцу Варсонофию, который уже знал, что папа – безработный, и с порога попытался оказать тому материальную помощь. Папа от неожиданности деньги взял, но тотчас твёрдо заявил, что желает их отработать. Так в храме появились аналогий, тумбочка для книг и много чего ещё.

Потом папа взял библию и уехал из дома на дачу ещё на два месяца. Вернувшись, он сказал, что всё обдумал и хочет креститься.

Отца Варсонофия, вследствие его полной неспособности ни к чему, кроме раздачи денег нуждающимся, скоро перевели с настоятельства на более привычную ему должность третьего священника в храм Троицы в Сребренниках, что у Яузских ворот.

А к нам пришёл маленький, похожий на озябшего воробушка отец Андрей. Тихий батюшка как-то тихо и незаметно договорился с мастерскими, и мы начали вскрывать гнилые деревянные полы в приделе, чтобы добраться до исторических  — каменных.

Из тех времён я помню горы мусора, клубы пыли и радостные улыбки.

Второе Рождество мы чествовали молебном: креста на храме не было, и служить Литургию мы не могли, да и места было маловато. Много лет спустя я, пробегая мимо сияющего куполами, очаровательного как пряничный домик восстановленного храма, заглядывала помолиться и посмотреть висевшие на стене фотографии «История восстановления».

Вот она, эта рождественская служба в притворе. На «клиросе» — пятнадцатилетний Вадюша рядом с маленьким отцом Андреем. Я – суровая девица в платке и очи долу. Молящихся полный храм, не протолкнуться, человек пятнадцать, наверно. Папа в своём лучшем выходном костюме. Где мама – непонятно, она всё время куда-то пряталась…

А на этой фотографии крест устанавливают. Временный, самодельный. Уже весна, и мы очень хотим, чтобы на Пасху у нас была Литургия. На чердаке нашего дома папа нашёл две огромных старых доски. Из них он соорудил крест. Я помню как покрывала его бронзовой краской в несколько слоёв. Крест воткнули среди берёзок, росших на остатках купольной башенки. Фанерный алтарь доделывали в спешке: вот эта фотография, папа с циркуляркой, в своих рабочих брюках, я их ещё с дачи помню, он в них дом строил…

Разрешение архиерея и антиминс брат привёз за несколько часов до начала Пасхальной службы. После была трапеза там же, в храме, на столах из досок, кто что принёс, тем и разговлялись после Великого Поста, первого в нашей жизни и запомнившегося по причине жареной скумбрии: удивительной вонючести блюдо! Но другой рыбы в магазинах не было.

А вот фотография — мы освящаем колокольню. На колокола денег не было, батюшка купил била. Если представить себе детский металлофон, но в масштабе 6:1, то примерно получится оно. Звонили на них вдвоём или втроём, железными молотками. Недолго: руки отваливались. И обязательно в наушниках, иначе полслужбы не слышишь, что поёшь.

На освящении Вадюша уже в стихаре. Папа сшил. Из простого оранжевого ситца. С крестами из ситца белого. У брата уже такая же угрюмая физиономия, как и у меня (мы были уверены, что выглядим суперблагочестиво!) и волосы, отросшие до плеч. Рядом Соня, студентка из Рубцовска и её впоследствии несостоявшийся жених… Отец Андрей с водосвятной чашей. Все в куртках: осень или весна… не помню уже.

Двадцать лет. Двадцать с лишним лет назад всё это было. Теперь храм восстановлен полностью. Недавно я снова  зашла по дороге домой – помолиться, вспомнить… Новые двери из резного дуба открываются мягко и закрываются сами, медленно и беззвучно, а в это время в притворе с чуть слышным щелчком автоматически зажигается свет. Бронзовые ручки. Мраморные мозаичные полы.

Только та стена, где висели наши фото, — пуста!  Вдруг. Ещё недавно мы здесь были. И вот – нас уже нет. Что поделать, не вписываемся мы в исторический интерьер.

Да и в этом ли дело?

Ведь нас – тех – действительно уже нет. Нет и креста из покрашенных бронзянкой досок, и Вадюшиного ситцевого стихаря. И меня, желавшей умереть поскорее, чтобы начать жить по-настоящему, тоже уже нет. Вместо меня той есть я эта; той абсолютно всё в жизни было ясно и понятно. Эта понимает только то, что сказать или подумать что-то полезное и правильное может исключительно по недоразумению.

… Нет и смешного отца Варсонофия, которого в Троицком храме в шутку, любя, называли Варфоносием. Который после Евхаристического канона обычно появлялся из алтаря с заплаканными глазами, хлюпая носом. Пришёл однажды домой после праздничной службы, присел в кресло отдохнуть — и упокоился навеки.

Сейчас, когда я пишу, до начала ночной Рождественской службы остаётся два часа. Я «выпала из обоймы»: сегодня ночью я – неожиданно — нигде не пою. И вообще, сижу дома. Я вспоминаю.

Я вспоминаю, как каждый год, когда декабрь начинает пожирать остаток дней, и ночи становятся бесконечными, на всенощной под Введение впервые поются ирмосы Рождества, и тогда та во мне, которая не умерла, но спит, снова улыбается, не открывая глаз.

Христос рождается – славьте!
Христос с небес – встречайте!
Христос на земле – возноситесь!
Пой Господу, вся земля!
И с веселием воспойте, люди,
Ибо прославился.