Читайте также: Заседание 70. Интэлла. Глава пятая

Студент Иолли, позабыв обо всем на свете, сидел в Школьной библиотеке, куда он, не слушая протестов Жабиты,  сбежал, едва за Миллу закрылась дверь. Его глаза жадно бегали по мелким строчкам учебника. От умственных усилий студенту было жарко, и он давно скинул свою куртку с оторванным воротником. Иолли возбужденно ерзал на скамье, то и дело почесывая правой, босой ногой левую, обутую. Желая, во что бы то ни стало, найти чуду научное объяснение, он не обращал внимания ни на библиотекарей, взиравших на него в великом замешательстве, ни на громкое урчание в собственном животе.

Студент не услышал, как часы на Главной башне Школы пробили полдень. Зато раздавшийся внезапно голос доктора Эоннеса мигом заставил его очнуться. Доктор беседовал с кем-то, приближаясь к дверям библиотеки. Иолли до смерти не хотелось встречаться со строгим преподавателем — студент вспомнил, что нынче утром прогулял его лекцию. Иолли тихонько соскользнул со скамьи  и, захватив куртку и учебник,  спрятался под стол.

Осторожно приподняв край зеленого сукна, студент увидел, как в библиотеку, вместе с доктором Эоннесом вошел… Начальник Скурондской Стражи Интэллы.

Доктор Эоннес держался чрезвычайно напыщенно — как обычно, в последнюю неделю. Грозным голосом он повелел библиотекарям удалиться и закрыть двери.

— Но, господин доктор… — робко возразил один из них, бросая взгляд на стол, под которым прятался Иолли.

— Вон! — рявкнул, не дослушав, господин Эоннес. — Я ваш следующий Магистр и не потерплю неповиновения!..

Библиотекарей как ветром сдуло. Оставшись наедине со стражником, доктор Эоннес любезно пригласил того присесть за стол, по соседству с тем, под которым прятался студент.

— Здесь нас никто не подслушает, — сказал доктор, — так что мы можем спокойно закончить нашу беседу…

Начальник Стражи промолчал, и господин Эоннес вынужден был продолжать.

— Э… благодарю за то, что вы откликнулись на мое приглашение, — сказал он, — я знаю, как трудно вам бывает выкроить свободную минуту… А то, о чем я хотел посоветоваться чрезвычайно важно для меня, и я буду бесконечно признателен, если вы…

— К делу, — потребовал Начальник Стражи.

— Э… ну… — промычал совсем сбитый с толку доктор Эоннес. — Конечно… Итак, столь давно интересующий вас господин Ивар неизвестным мне образом смог оправиться от смертельного ранения. Не премину заметить, что этим он нанес моей врачебной чести непоправимый урон!

— Сочувствую, — с усмешкой проронил Начальник Стражи. — Итак, господин Ивар остался жив… Это очень хорошо!

— Но, господин Начальник… — растерялся доктор Эоннес.

— Меня бы крайне огорчила его смерть, — продолжал скурондец, — так как я все еще не узнал его настолько хорошо, насколько мне бы хотелось… А вам, как я понимаю, нужно обратное?

— Видите ли, господин Начальник… — пролепетал доктор Эоннес. — Иначе, боюсь, моя свадьба отложится надолго, что было бы крайне нежелательно… Вы же знаете, какой самодур наш Магистр! Мне нужно породниться с ним как можно быстрее. Иначе — кто знает! — он поддастся на уговоры своей несносной доченьки и снова переменит свое отношение к господину Ивару… а, стало быть, и ко мне!  И это значит, что кресла Магистра мне не видать. Тогда и то обещание, что я дал вам, станет трудновыполнимым!

— О, не волнуйтесь! — молвил Начальник Стражи. — Я легко смогу сделать так, что господин Ивар останется жив, но про этом совершенно утратит расположение господина Магистра!

— Вы — гений! — вскричал доктор. — Как же вы это сделаете?

— А вы твердо обещаете мне сдержать свое слово, когда станете Магистром? — спросил скурондец. — Вы согласны будете отдать Интэллу под власть нашего Короля? О, наш Король сохранит вам все ваши полномочия! Он совершенно не хочет вмешиваться в дела управления. Ему просто нужен красивый город, достойный называться его столицей!

— Красивых городов много, — усмехнулся доктор Эоннес, — просто Интэлла до сих пор не присягнула, а ваш король хочет владеть всем Востоком!..

— Предположим, вы правы, — кивнул Начальник Стражи, — хотя это и не вашего ума дело.

— А вы обещаете утихомирить студентов и навести в Интэлле порядок?- спросил, прищурившись, доктор.

— Разумеется, — ответил скурондец, — беспорядки устроены нами нарочно, и мы прекратим их так же легко, как начали. Мы уже добились того, чего хотели. Теперь упрямые интэллийцы спят и видят, когда наш Король вернется в город!

— Нужно, чтобы интэллийцы благодарили меня, — напомнил Эоннес, — а не Короля!..

— Король не задержится в городе. Мы будем пресекать беззакония вашим именем, — сказал скурондец.

— Могу ли я быть уверен в вас? — довольно дерзко поинтересовался доктор Эоннес. — Ваши речи, сладки, но я предпочел бы дело!

— А я предпочел бы более вежливое обращение, — заметил стражник, —   не скрою, я очень обижен. Обижен настолько, что отказываюсь помогать вам… сейчас вы все сделаете сами! Не смотрите на меня так удивленно. Лучше позовите кого-нибудь из служителей Школы и велите ему немедленно отправляться в дом господина Ивара. Пусть доктору передадут, что в Школе несчастье: Магистру стало плохо на лекции и он умоляет Ивара прийти к нему… Ну, что вы опять уставились на меня? Я не хуже вас знаю, что Магистр не был в Школе уже неделю. Делайте, что я сказал, и вы увидите, что будет.

Озадаченный и встревоженный Иолли увидел, как не менее озадаченный доктор Эоннес вышел из библиотеки. Вернувшись через несколько минут, он спросил у Начальника Стражи:

— И что теперь?

— Теперь пойдемте к окну.

Заговорщики встали из-за стола и скрылись за шкафами, так что Иолли больше их не видел. Потянулись томительные минуты. Иолли настолько испереживался, сидя под столом, что,  в конце концов, решился на отчаянный поступок. Студент, сняв с левой ноги совершенно лишний башмак, осторожно прополз к дальнему концу стола, под скамьями проскользнул под соседний… Тут он услышал стук и звон открывающегося окна и громкий свист.

— Господин Ивар скоро появится, — сказал стражник, — я велел встречать его…

Дальнейшего разговора студент не слышал, всеми силами стараясь бесшумно пробраться к выходу из библиотеки. Ему это удалось. Прикрыв за собою дверь, Иолли поднялся с четверенек и со всех ног припустил  вниз по лестнице.

Выбежав во двор Школы, Иолли перевел дух и огляделся. Вокруг все было тихо и мирно. Как обычно в это время дня, Школьная Площадь была полна народу. В основном, здесь были студенты и преподаватели. У статуи королевы-основательницы  топтались несколько подвыпивших парней. Один из них держал в руках ведерко с краской и кисть.   Проходившие мимо памятника студенты останавливались — около статуи уже собралась порядочная толпа. Студенты показывали пальцами на постамент и громко гоготали. Немногочисленные преподаватели неодобрительно качали головами. Там и сям в толпе маячили черные маски стражи.

Иолли разобрало любопытство. Он тоже поспешил к статуе, желая узнать, на что все смотрят… Пробираясь вперед, Иолли взглянул на Главную Аллею и увидел знакомую фигуру в синем плаще. Ивар быстро шел к воротам.

— Эй, Иолли! Нам сказали, что ты вчера славно повеселился! — перед Иолли, словно из-под земли, выросла большая компания однокурсников.

— То-то тебя сегодня на лекциях не было!

— Небось, только что проснулся?

— Даже одеться-обуться толком не успел!.. Да, видать, хороша была пирушка!

— Слушай, расскажи, как все было!

— Да, расскажи! С вами действительно был Начальник Стражи?..

— Ребята, мне сейчас некогда, — Иолли, не сводя глаз с Ивара, попытался вырваться из плотного кольца товарищей.

— На кого ты там заглядываешься? — засмеялись студенты.

— Красавиц высматриваешь?

— Сам знаешь, девчонок в Школе нет!..

Студенты, смеясь над собственными шутками, толкали Иолли в бока и махали руками перед его лицом. Иолли рассердился и отвлекся на некоторое время, чтобы влепить приятелям парочку затрещин. Приятели не остались в долгу, и потасовка уже готова была перейти в драку… Но вдруг из-за спин дерущихся раздались крики и лязг железа.

Куча-мала рассыпалась, и Иолли, вскочив с булыжной мостовой, оцепенел. Впрочем, оцепенел не он один. В ужасе и недоумении замерла вся площадь.

Жестокая битва кипела у подножия статуи королевы Гали. Девять черных  стражей бесновались вокруг человека в синем плаще, а он нападал на них, неистовый и бесстрашный. Меч его разил без пощады…

— Ивар! — вскрикнул Иолли.

Полно, да он ли это?.. Хотя все видели, что это он, но никто не узнавал кроткого доктора Ивара. Не меч, а молния, казалось, сверкала в его руке, рассыпая искры и звон, и сам он был, как порыв ветра — сокрушительный и неуловимый  ураган. Ярость кипела вокруг него и делала безумными его врагов, а его глаза были холодны и зорки, и смерть жила на острие его клинка. Третий… четвертый стражник упал… алые ручейки медленно просочились из-под черных одежд…. Внезапно люди очнулись:

— Кровь! Это кровь!..

В мирной Интэлле, на  Главной Площади, среди бела дня!..

Кровь скурондцев дымилась, быстро чернея под лучами солнца. Стражники изрыгали проклятья. Ивар сражался молча. Пот уже покрывал его лицо — жар смертельного танца начинал увлекать бойца. Все точнее становились его движения. На подмогу своим устремилось еще несколько стражников. Спокоен был взгляд, мельком брошенный на них…

И вдруг черное кольцо распалось. Оставшиеся в живых скурондцы отступили. Перед статуей остался лишь Ивар — и пятеро убитых им стражников.

— Доктор, бросьте, пожалуйста, оружие! — раздался вежливый голос из-за спины Иолли.

Ивар быстро обернулся. Его пылающее лицо было по-прежнему насторожено, взгляд пронзителен. Он сдерживал тяжелое дыхание, готовый, чуть что,  продолжить бой.  Уловив слева от себя какое-то движение, Ивар снова поднял меч…

В толпе раздались крики ужаса.  Стоявшие перед Иваром скурондцы расступились, и двое стражников бросили к его ногам… тело убитого интэллийца!..

— Доктор, за следующий ваш отказ подчиниться Интэлла поплатится еще двумя жизнями, — пообещал Начальник Стражи, неторопливо проходя сквозь толпу (за ним следовал бледный и трясущийся господин Эоннес).

Толпа отшатнулась было к воротам, но за спинами интэллийцев, оказывается, уже стояла сотня стражников с обнаженными мечами.

Ивар побелел, сам становясь похожим на мраморное изваяние.  Ужас и ненависть, ярость неоконченного боя и неутоленный гнев обрушились на него и пронзили, словно десяток мечей. Скурондский клинок отлетел в сторону, громко лязгнув о булыжник вблизи  убитого хозяина.  Не в силах совладать с собою, Ивар закрыл лицо плащом и упал ниц у подножия статуи.

Накатившиеся черные волны скурондцев заслонили его от глаз Иолли. Интэллийцы в панике покидали площадь.

— Простите, дорогой господин Эоннес, — сказал стоявший неподалеку от Иолли Начальник Стражи. — Я не думал, что все так обернется. Я недооценил господина Ивара… Я-то надеялся на обычную драку… Знаете, его поступок заставил меня убедиться в незаурядности этого молодого человека…

Голос стражника вывел Иолли из оцепенения. Студент бросился вперед, туда, где толпа скурондцев связывала Ивару руки.

Ивар не сопротивлялся.  Студент подошел почти вплотную — насколько это было возможно — и жалобным голосом окликнул его. Молодой врач поднял голову; его полные муки глаза встретились с глазами Иолли… и указали на подножие памятника.

Студент посмотрел туда же, и его сердце пронзил холод. Ему все стало  ясно.  На белом мраморе у ног королевы, криво намалеванное краской, чернело гнусное бранное слово.

Толпа скурондцев с грубыми криками повела Ивара прочь, студент ринулся следом, но тут Ивар обернулся и взглянул на него еще раз. Его просьба была понятна без слов. Иолли остановился — хотя сердце его рвалось к другу, — и на несколько мгновений замер, в отчаянии глядя ему вслед. Потом повернулся и, ссутулившись, побрел обратно к памятнику.

Он увидел, как к вместе с ним к изваянию, бледные, словно оглушенные, подходят те, кто, вопреки страху, не покинул площадь. Их оказалось не так уж мало. Среди них были и студенты, и ученые, и простые горожане. Все они выглядели так, словно только что очнулись от долгого-долгого забытья. Подойдя, они становились чуть поодаль, глядя, как Иолли, опустившись перед статуей на колени, начал стаскивать с себя рубашку. Кто-то остановил его, сунув в руки сложенный плащ.

Иолли посмотрел на уродливые буквы, растекавшиеся по белизне мрамора… Подобными словами была исписана вся Интэлла, и к этому все давно привыкли. Но, видя его здесь, в самом сердце города, в храме красоты и знания, Иолли содрогнулся. Ужас охватил его — сиротливый, бездомный страх. Одно грязное слово — и будто все башни Школы рухнули разом…

Иолли с силой провел грубой тканью по гладкому камню. От черной краски на белоснежной поверхности не осталось и следа. Все стало как прежде… Но все поняли, что город погиб, и недолго осталось стоять прекрасной Интэлле.

Иолли прислонился лбом к прохладному мрамору.

—  Какой ужас! — прошептал он. — Мы сами погубили себя!… О, горе нам!

*   *   *

Магистр сказал, что будет ухаживать за больной девочкой сам, но сам он лишь сидел в кресле и беспомощно плакал, глядя на ее осунувшееся личико. Все заботы легли на Миллу. Она все утро не отходила от Анэ, успокаивая, меняя компрессы и заставляя принимать лекарство.

Было уже далеко за полдень, когда Миллу решилась оставить уснувшую Анэ на попечение другой сиделки. Магистр, утомленный тревогами прошедшего утра, тоже слегка успокоился и задремал. Девушка взяла свой плащ и бесшумно выскользнула из комнаты.

Миллу волновалась из-за своей непредвиденной задержки и утешала себя тем, что Ивар все это время был не один. Иолли, конечно — бестолочь, а Жабита — всего лишь маленькая лягушка, но вдвоем они, пожалуй, чего-то стоили…

— Куда это вы опять спешите, дорогая? — раздался внезапно голос доктора Эоннеса.

Миллу решила промолчать, но жениху ее ответ, похоже, и не был нужен.

— Можете не отвечать, — ухмыляясь, позволил господин Эоннес, — мне и так все ясно. Только на вашем месте я бы не стал больше навещать дом господина Ивара…

— Это почему? — резко обернулась девушка.

— Ну, во-первых, — нарочито медленно заговорил доктор, — потому что одинокая девица не должна посещать холостых молодых людей… Что бы там ни говорили наши западные друзья, а для нас на Востоке это было и остается позором. Уверен, что доктор Ивар был того же мнения. Зная его скромный нрав, я рискну предположить, что ваше присутствие весьма стесняло его…

Миллу вспыхнула до корней волос, но возразить ей было нечего.

— Ну, а во-вторых, — сладко улыбнулся господин Эоннес, — не подумайте, что я черствый злодей. Я в силах понять ваши чувства к господину Ивару. И, чтобы пощадить ваше нежное сердце, я говорю вам: не ходите. То, что вы там увидите, вероятно, будет для вас жестоким ударом… Впрочем, ты, мерзавка, никогда не слушаешь добрых советов, — договорил он, глядя вслед убегающей Миллу.

Полная самых дурных предчувствий, Миллу  неслась по парку. Ее косы растрепались, ноги подкашивались от усталости и страха, грудь разрывалась от тяжелого дыхания. Наконец, за поворотом узкой тихой аллеи, из-за толстых стволов деревьев показалась высокая чугунная ограда и темно-красная кирпичная стена. Миллу не могла больше бежать. Девушка медленно направилась к полуоткрытой калитке. Этот дом стал ей таким родным — и что ждет ее теперь за его дверью?..

Войдя за ограду, Миллу, осторожно ступая, подошла к крыльцу… дверь не была заперта. Девушка долго не решалась войти. Она прислушивалась в надежде уловить хоть один звук, который подсказал бы ей, что слова господина Эоннеса — всего лишь злая шутка… Но дом мертво молчал. Лишь ветки яблони с пожелтевшими листьями, сгибаясь от ветра, стучали в темное окно.

Миллу глубоко вздохнула и, закусив губу,  взялась за дверное кольцо.

С громким, протяжным скрипом дверь отворилась.

В первые мгновения глаза девушки, все еще ослепленные сиянием осеннего полудня, не различили ничего. Переступив через порог, Миллу сделала два шага по темной прихожей, и вдруг что-то громко хрустнуло под ее башмаком. Следующий шаг отозвался таким же хрустом. Миллу шла по каким-то обломкам. Ее глаза постепенно привыкали к полутьме.  Вскоре она начала различать разбитую и покореженную мебель, осколки утвари, разорванные занавеси. Она шла вперед, словно зачарованная. Она входила в печальные холодные комнаты, где не осталось ни одной целой вещи, она поднялась наверх по лестнице со сломанными перилами. В бывшей спальне Анэ Миллу увидела деревянную лошадку с отломанной ногой и зачем-то подобрала ее с пола. В свою бывшую спальню Миллу не заглянула. Спустившись вниз, девушка сделала то, что не решилась сделать сразу: она пошла в комнату Ивара.

Там оказалось хуже всего. Миллу застыла на пороге, прижимая к груди сломанную лошадку. Ярость неизвестных ей злодеев усеяла остатки мебели мелкой щепой, обрывками бумаги, лоскутками занавесей. Груды хлама проваливались в дыры взломанного пола. Около опрокинутого стола, среди изрубленных книг тускло блестели осколки Жабитиного аквариума.

Слабо охнув, Миллу выронила лошадку и  присела на пороге. Для нее не оставалось сомнений: как ни было ужасно то, что сталось с несчастным домом, участь ее друзей была еще ужаснее.  Душа бедной девушки окаменела, и время замерло вокруг нее. В безмолвии разоренного дома не раздавалось ни звука. Словно одно ужасное мгновение тянулось и тянулось в мертвой тишине. Лишь ветка яблони, попавшая в оконную решетку, билась в окно, застывая на холодном ветру.

*   *   *

— Я сердечно благодарен вам, дорогой друг, — говорил вечером Магистр, пожимая руку доктору Эоннесу, — за то, что вы вернули мне дочь… За то, что вы избавили город от опасности…

— Да, этот Ивар поубивал бы половину Интэллы, если бы не стража,  — важно кивал головой доктор Эоннес. — Поверьте, Магистр, он сумасшедший!.. А эта шутка с оживанием…

— …низкое трюкачество! — нахмурился Магистр.

— А этот несчастный, ни в чем не повинный горожанин! — вздохнул господин Эоннес. — Можем ли мы обвинять в его гибели стражу?  Нет! Его тоже убил Ивар!.. Он убил его своим неповиновением! А сначала он едва не придушил несчастного студента, который всего-навсего написал на памятнике королеве одно слово… Слово, конечно, неприличное, но не будем ханжами: нам всем оно известно… К счастью, стражники  успели вступиться за беднягу… И что же?! Пятеро из них были убиты! Какова благодарность! Разве наши западные друзья могли это стерпеть? Мы истребляли их много веков подряд, и едва они понадеялись на нашу дружбу, как это происходит снова! Я соболезную семье убитого интэллийца, но как не понять и чувств наших защитников?

— О, да, да! — кивал головой Магистр. — Сколько бед принес нам этот Ивар!..

— И мне чрезвычайно жаль,  что ваша дочь…

— О,  моя бедняжка! — воскликнул Магистр. —  Прошу вас, доктор, будьте великодушны! Кто теперь пожалеет несчастную девочку? Она лишилась своего доброго имени, и теперь…

— Я готов дать ей свое! — высокопарно проговорил доктор Эоннес.

— О, вы так великодушны и благородны! — прослезился Магистр. — Поверьте, лучшего сына, чем вы, я не мог бы пожелать!.. Боюсь только, что…

— Красавица все еще капризничает? — господин Эоннес не смог скрыть издевки, но Магистр ее не заметил.

— Увы, — покачал головой старый ученый. — Когда слуги нашли ее сегодня в том проклятом доме и привели мою бедняжку домой, она только тихо плакала. Она умоляла меня позволить ей остаться со мной и с детьми, быть последней служанкой, лишь бы…

— Лишь бы отделаться от меня! — договорил, состроив скорбную мину, господин Эоннес.

— Поверьте, я не допущу этого! — воскликнул Магистр. — И вот вам доказательство…

Магистр прошел в другой конец своего роскошного кабинета и взял со стола лист пергамента.

— Это мой последний приказ, — торжественно проговорил он. — В нем я снимаю с себя звание правителя Интэллы и Магистра и передаю Школу и трон вам!

Господин Эоннес поднялся с кресла. Горящими глазами он смотрел, как глава города ставит на пергаменте свою подпись.

— Ну вот, дело сделано, — весело проговорил старик, — поздравляю вас, господин Магистр!

* * *

Была глухая ночь. По пустынной дороге ехала почтовая карета. Возница привычно дремал на козлах. Лошади бежали рысью, унося путешественников прочь из города. Все темнее и темнее становилась дорога под их копытами: все плотнее сходились тучи, и свет луны слабел с каждой милей, и звезды гасли одна за одной. Ясные небеса Интэллы оставались позади.

Ехавших в карете людей погода, впрочем, совсем не интересовала. Почти все они клевали носом и зябко кутались в теплые плащи, стараясь уснуть. Лишь один пассажир бодрствовал, глядя в маленькое окошко. За окном было не видно ни зги, только качающийся на козлах фонарь  бросал тусклые отсветы на пыльное стекло. Но пассажира это не смущало. Он сидел, повернув лицо к окну для того, чтобы попутчики случайно не увидели, что он плачет, и не удивились — отчего этот немолодой уже человек так  радостно улыбается, заливаясь слезами. И впрямь: чем может порадовать человека дальний путь в тряской и скрипучей карете — теснота, пыль, сквозняки, жесткие сиденья или жестокая бессонница?

Между тем, странный пассажир был рад и холоду ночного пути, и запаху дорожной пыли, и скрипу колес, и даже неудобной лавке, которая не давала ему заснуть и забыть о том счастье, которое настигло его так внезапно в тот час, когда он уже не чаял когда-либо снова почувствовать себя счастливым… Глядя на мерцающий в окне свет дорожного фонаря, путешественник снова и снова погружался в воспоминания, воскрешая в памяти странные, таинственные и незабываемые события минувшего вечера.

Всего несколько часов назад он, всемирно известный ученый-искусствовед, собрав все свои вещи и одевшись по-дорожному, сидел у окна своей комнатки и отдыхал в ожидании отъезда. Хозяин дома, получив деньги, раскланялся и ушел, пожелав бывшему постояльцу счастливого пути. Теперь ничто не мешало ученому в тишине и покое предаваться неторопливым размышлениям.

Над скатами городских крыш в ясном небе пылал закат. В углах маленькой пыльной каморки уже прятались прохладные вечерние тени. О, для чего свет зари так прекрасен и печален? Почему каждый вечер небесная даль над миром загорается этим дивным огнем? Земля словно становится причалом у берегов великого моря, безнадежно зовущего человека в неведомые заповедные страны… Но нет у нас кораблей, чтобы отправиться в желанное плавание. Мятежная юность, провожая глазами тающие зори, не верит в свое бессилие, но правда печальна: ни слезы, ни песни не приблизят нас к нашей заветной мечте!..

Искусствовед тряхнул головой и печально улыбнулся. Что это с ним? Откуда эти мысли? Неужели и для него настало время смиренной грусти и ласковых насмешек над пылкой молодостью, которая упрямо ломится в запертые двери и не хочет верить, что ключа от них не дано несчастному человеческому роду!..

Да, наверно, это она, старость… Недаром его сердце перестало трепетать при звуках музыки, а глаза стали замечать все больше недостатков в полотнах художников!.. Как редко восторг охватывал его даже в прекрасной Интэлле! Старые песни и картины были давно знакомы ему, а новые не тронули его ни капли… Он почувствовал, что их молодые создатели не хотят прикоснуться к тому таинственному огню, по которому так тоскует его странная душа. Теперь он подумал, что они, наверно, правы…

Закат  угасал. Холодные тени выползали из темных углов, по-хозяйски ложились на пол, на стены, наполняли сумраком каменные колодцы улиц. Умирающий день уплывал, как воин на погребальной ладье, и след его таял в небесных морях, и снова никто не знал, зачем приходил он и куда ушел… Но чье сердце хоть раз в жизни не стремилось последовать за ним за грань этого мира, в неизвестные прекрасные края?..

Ученый вздохнул. Ах, и он сам желал когда-то улететь. Он тоже рвался в небеса. Он изучал искусство, потому что ему казалось, будто древние поэты и художники знали какой-то способ, позволяющий человеку обрести крылья… Он, конечно, потерпел неудачу. Но разве тогда, много лет назад, он поверил бы печальному седому старику, который стал бы утверждать, что он занят пустым делом?.. Нет, ни за что. И он был бы прав. Да, он гонялся за призраками, зато он прожил прекрасную жизнь. Куда бы он ни шел, его путь окружала красота. Его не тяготили грубые мирские заботы. Звезда великой цели озаряла его дорогу. Пусть она была всего лишь мечтой — какие надежды дарила ему она!.. Любой старик скажет, что надеждам рано или поздно настает конец, и тогда все они — призрачные и настоящие — оказываются обманом… О, как же это печально!..

Далеко на Школьной башне пробили часы. Как долго еще ждать! Почтовая карета уйдет из Интэллы только через два часа… Глядя в темнеющие небеса, искусствовед спокойно размышлял о том, что пора, пожалуй, положить конец бесконечным странствиям. Тому, кто состарился, положено быть мудрым. Он уедет куда-нибудь в тихое, красивое место, купит маленький дом, разобьет маленький сад… Ученый знал, что настоящий мудрец должен уметь радоваться простым вещам. Он тоже этому научится. Искусствовед представил себе, как он будет сидеть на низеньком крыльце, а перед ним будут благоухать, сверкая росой, нежные лепестки цветов…

Ученый вздохнул и покачал головой. Нет, он не сможет радоваться цветам: они слишком прекрасны. Они снова напомнят ему о несбыточных мечтах юности. Пожалуй, он не будет разбивать сад. Он запрется в своем доме, занавесит окно, и так, в покое и грусти, станет доживать свои  дни…

За окном наступила ночь. На небе зажглись звезды. Впервые в жизни ученый не любовался ими. Он сидел у окна, устало закрыв глаза, и ему казалось, что он чувствует, как остывает его кровь, как  лениво движется она по жилам, как дряхлеет его тело и засыпает душа…

Как тихо стало вдруг там, внизу, на темных городских улицах! В сон погрузились дома и мостовые. Тихий ветер гулял над холодными скатами крыш… А когда над ними взошла луна, откуда-то из-за темных домов до слуха бедного ученого донеслась музыка.

Какой-то сумасшедший полуночник бродил по сонным улицам с гитарой, не боясь ни стражи, ни гнева разбуженных обывателей. Искусствовед вздрогнул, невольно отвлекаясь от печальных мыслей. Давняя привычка заставила его слух насторожиться. Чтобы лучше слышать, ученый встал из-за стола, приоткрыл окно и высунулся наружу, облокотившись о подоконник.

Звуки приближались. Ветер играл с ними, уносил в глухие закоулки, задувал, как огоньки свечей.  Но все же вскоре искусствовед с грустью понял: то, что пытался исполнить незадачливый гитарист, нельзя было даже назвать музыкой.

Жалостливо улыбаясь, ученый прислушивался к бестолковому дребезжанию, которое издавали скверно настроенные струны под неловкими пальцами горе-музыканта. Песня, которую тот пытался сыграть, была довольно простой. Но бедняге все никак не удавалось связать между собою несколько незатейливых аккордов.

Однако полуночный бродяга отличался завидным терпением. Снова и снова повторял он неудавшиеся ноты, и старый искусствовед понемногу исполнился уважения к его упорству. Радуясь каждой мало-мальски удачной попытке, ученый и не заметил, как музыка проникла в его сердце и там зазвучала так, как, должно быть, задумал ее тот, кто ее сочинил…

Ах, нельзя было терять бдительность! Ученый стиснул руки, чувствуя, как слезы наворачиваются ему на глаза. Светлая мелодия, подхваченная нежным дыханием ясных гармоний, уплывала в неведомую, прекрасную даль по волнам закатного моря… А он слишком стар, чтобы вновь поверить в мечту, чтобы предаться ей без скорби и отчаяния!..

Отшатнувшись, искусствовед хотел захлопнуть окно, но вместо этого… снова бросился вперед, опасно перегнулся через подоконник и, увидев далеко внизу юношу с гитарой, крикнул, совсем позабыв о том, что теперь ночь:

— Эй, парень, ЧЬЯ ЭТО МУЗЫКА?!

Музыкант оборвал игру и испуганно вскинул голову. Вероятно, он хотел ответить на вопрос ученого, но тотчас где-то внизу стукнули, распахиваясь, ставни.

— Безобразие! — послышался чей-то сердитый голос. — То бренчат, то орут, как резаные! Вам известно, который час?!

— Ни днем, ни ночью покоя нет! — донеслось из дома напротив. — Совсем ошалели!

— Да чтоб вам всем пусто было! — забранилась женщина из третьего окна. — Стоило только детям уснуть!..

Спустя каких-нибудь пару минут проснулась вся улица. Соседи, на чем свет стоит, ругали музыканта, а заодно и друг дружку. Ученый, тем временем, торопливо спускался по лестнице, стараясь не оступиться впотьмах.

Минуя последние ступеньки, ученый услыхал, что шум на улице как-то поутих. До его слуха донеслись грубые голоса стражников. Выбежав на улицу, искусствовед, к своему ужасу, увидал, как отряд стражи скрывается за углом, волоча за собой упирающегося музыканта.

С криком «Постойте!» ученый устремился следом. Бежать быстро он не мог, так что стражников он настиг лишь когда те, остановившись у какого-то кабака, объявляли задержанному его вину и наказание.

— Ты нарушил тишину, — выговаривал начальник караула, — тебя надо наказать. Но Король тебя прощает. Он велит тебе выпить за…

— Пожалуйста, только не сегодня! — умолял юноша. — Я едва запомнил эту песню, а, если я напьюсь, я ее точно забуду!..

— Музыка — дрянь, — отрезал начальник караула. — Пей!

— Нет, я не хочу! — воскликнул студент, но стражники с радостными воплями скрутили его и потащили внутрь кабака.

— Постойте! — ученый, задыхаясь, подбежал к начальнику караула. — Отпустите этого юношу, ведь он ничего плохого…

— Ты тоже нарушитель? — спросил стражник.

— Нет, нет, я просто…

— Или ты хочешь вина?

— О, нет, нет, ни в коем случае!

Ученый, испугавшись ледяного тона блюстителя порядка, поспешил убраться подальше от дверей кабака. Притаившись за ближайшим углом, он пытался сообразить, что же делать дальше.

Он видел, как начальник караула, немного потоптавшись около кабака, зашел, наконец, внутрь. Спустя еще некоторое время дверь харчевни отворилась вновь, и на улицу, пошатываясь, выбрался только что наказанный студент.

Бедняга медленно побрел по улице. Его то и дело заносило в сторону, и гитара, болтавшаяся у него за спиной, звонко ударялась о стены домов. Ученый, убедившись, что стража решила остаться в кабаке, поспешил ему навстречу. Он подоспел как раз вовремя, чтобы подхватить падающего юношу.

— Ты кто? — студент уставился на нежданного благодетеля, с большим трудом заставляя глаза не косить.

— Я искусствовед,  — представился ученый, — но это неважно…

— Искусссс… О! Как же они здорово меня напоили!.. — удивился студент. — Ну, и чего тебе надо?

— Я только хотел спросить, — заторопился ученый видя, что студент скоро лишится дара речи, — кто сочинил музыку, которую ты играл, когда… словом, только что?

— О! — юноша неожиданно издал горестный стон и тотчас пьяно зарыдал, уткнувшись лицом в плечо искусствоведа.

— Они напоили меня насильно! — проговорил он, всхлипывая. — Вчетвером держали!.. Подлые скоты! А он… он больше не сможет… наиграть мне… Нет, ты слышал, какая музыка?!  Я вообще-то… ну, старинную не люблю… хотя, он сказал, что эту сам сочинил… А как он  ее сыграл!.. Веришь, нет — я целые сутки был счастлив… как дурак!.. А он еще говорил, что на гитаре не умеет!..

— Кто — он? — допытывался ученый.

— Он? — студент уже перестал реветь и теперь тупо ухмылялся. — Да этот… как его… доктор Ивар!..

— Что?! — вскричал потрясенный искусствовед. — Тот самый, с которым я так и не смог встретиться? О, недаром я так желал увидеть его! Я  сейчас же пойду к нему и…

— Куда пойдешь? — громко рассмеялся студент. — Он же того… в тюрьме!

— Как, в тюрьме? — растерялся ученый.

— Ты что, с луны свалился? Он же нынче… кучу народу… укокошил!.. — студент икнул и вдруг по его лицу снова поползли слезы. — Я забыл песню!.. Он больше мне не сыграет!..

С этими словами студент улегся на булыжную мостовую — как ни препятствовал ему ученый. Искусствоведу больше ничего не оставалось сделать, как только укрыть юношу его же собственным рваным плащом. Молодой пьяница еще некоторое время мычал нечто невразумительное, а потом захрапел. Ученый стоял над ним, соображая, что же теперь делать. С одной стороны, ему было страшно идти к темнице через пустынный парк. К тому же, его поразило известие о том, что Ивар — преступник. Но… разве это может быть правдой?! Ведь он сочинил такую дивную мелодию!.. Ученый уже и не думал, что хоть кто-то из ныне живущих музыкантов может создать нечто подобное!..

Внезапно его пронзила мысль, яркая и дерзкая, словно в юности.

«Может, это неспроста? — подумал искусствовед. — Может быть, этот Ивар знает древний секрет вдохновения?.. А вдруг он сможет рассказать мне о нем?.. Возможно, я снова поступаю неразумно. Ведь я искал ответа всю жизнь, но так и не нашел. Я  вчитывался в строки древних рукописей, — но мертвые гении скромно молчали, я спрашивал у живых… но пусты были их тщеславные речи. И все же,  я не смогу спокойно сидеть в своем маленьком домике, зная, что мне было дано спросить об этом еще один, последний раз, а я побоялся и не спросил!..»

Издалека снова донесся бой часов. До отъезда остался час!.. Ученый заволновался. Всего один час на завершение поиска всей жизни. Всего один час на то, чтобы понять — была эта жизнь напрасной, или нет!.. И решение было принято. Забыв о страхе, возрасте и усталости, искусствовед бегом устремился в сторону парка.

Он бежал по темным городским улицам, изредка останавливаясь, чтобы перевести тяжелое дыхание. Вот, наконец, и ворота. Вбежав за ограду, ученый свернул в темную боковую аллею. Какое счастье, что он знает, куда идти! Изучая интэллийскую архитектуру, он подробно ознакомился с парком и  с самим зданием Школы Наук.         Темница находится в подвале Южной башни. Вряд ли стража пропустила бы его внутрь — да он туда и не собирался. Как-то раз, гуляя вокруг Школы, он приметил в стене башни маленькое забранное решеткой окно — оно находилось у самой земли. Это окошко смотрело на реку и на старинное кладбище. Возможно, древние педагоги считали, что вид могил способен настроить набедокуривших студентов на более серьезный лад…  Итак, нужно добраться до кладбища.

К нему вела самая дальняя аллея. Горожане, очевидно, очень редко посещали эти места. Да и служители парка ухаживали за ней кое-как. Аллея была усыпана опавшими листьями и сухими сучьями. Луна светила по-прежнему ярко, но часто скрывалась в густых ветвях разросшихся деревьев. Несколько раз ученый чуть не упал, споткнувшись об их корявые корни. В конце аллеи поскрипывала сломанная калитка. За ней начиналось кладбище.

Оно было совершенно заброшено. Пробираясь сквозь густые  заросли, Ученый то и дело натыкался на треснувшие, поросшие мхом могильные плиты, полуразрушенные склепы и остатки надгробных изваяний. Лица статуй искрошены временем, руки рассыпались в щебень, лишь позеленевшие каменные торсы все еще скорбно склоняются над безвестными могилами… Печальное, одним словом, было место.  Часы на башне отбили четверть часа… К счастью, сквозь деревья уже белели, освещенные луной, высокие стены Школы.

У опушки заросли оказались особенно густыми. Продравшись сквозь последние, самые колючие кусты, ученый  выбрался на лужайку и прислонился к стволу дерева, вытирая платком пот со лба. Вот удача! Он вышел прямо к Южной башне. Переводя дух, искусствовед разглядывал могучую каменную кладку. Вон и тюремное окошко чернеет у самой земли…

Ученому повезло, что он не отправился туда сразу, как вышел из лесу. Ибо вскоре после того, как пробили часы, из-за поворота стены показался целый отряд стражи. Дозорные неторопливо шли вдоль Школы. Остановившись у окошка, они начали стучать в решетку сапогами и грубо хохотать. Вдоволь повеселившись, они продолжили обход и вскоре скрылись из виду. Это заняло еще несколько минут. Ученый понял, что не успеет поговорить с узником. Ему стало не по себе. Зачем он вообще пришел сюда? Не хватало только, чтобы его тоже арестовали!..

Он едва не повернул назад, и лишь сожаление о проделанном тяжком пути удержало его. Он вышел из лесной тени и, настороженно озираясь, направился к Южной башне.

На открытом месте луна светила беспощадно ярко. Ученый понимал, что его видно, как на ладони, даже издалека. В случае опасности спрятаться ему будет негде.  Он вздрагивал при каждом звуке, которыми полна любая ночь. Под его ногами шелестела жухлая трава, где-то в поднебесье шумели, качаясь, вершины деревьев, скрипели их старые сучья… Эти несколько шагов дались ему труднее всего предыдущего пути. Но вот, наконец, и стена. Дрожа от страха и холодного ветра, старый ученый опустился на колени около темничного окна и заглянул внутрь.

Темница была невелика и ничем не примечательна. Небольшая сводчатая каморка с сырыми  стенами, каменным полом и охапкой соломы на нем. На соломе, прислонясь к холодной стене, сидел узник. Склонив голову на плечо, он, похоже, дремал. Его лицо скрывала глубокая тень. Его тонкие руки, бессильно лежащие на синем шелке плаща, нежно белели в свете луны.  Глядя на него, ученый позабыл о холоде и опасности. Странное чувство заставило его сердце забиться сильнее.

О, недаром он столько лет провел в странствиях, изучая творения великих художников! За несколько десятилетий глаза его стали зоркими, и взгляд без труда проникал в глубину полотна, читая сокровенную мысль живописца. И теперь, — хотя перед ним был не разрисованный красками холст, а настоящие камни, солома и настоящий юноша, —  в этой живой картине искусствовед сразу же уловил  зов знакомой мечты…

Позабыв обо всем на свете, ученый вглядывался в нее до боли в глазах. С каждым мгновением он волновался все больше и больше. Сколько скорбных и возвышенных чувств рождало в его душе это видение! Как жаль ему было нежную молодость, томящуюся в древнем подземелье! Как трогало  отзывчивую душу кроткое мужество одинокой печали!.. И все же, ученому казалось, что он не видит чего-то главного… Он беспокойно заерзал на месте и, не сдержавшись, громко вздохнул от досады. Узник вздрогнул и, подняв голову, обернулся к окну.

И ученый ахнул. Ясный взгляд прекрасных синих очей, просияв из мрака подземелья, проник в его сердце тихим лучом весны. Картина ожила. Сквозь дымку неожиданных слез, ученый видел, как узник, поднявшись со своего убогого ложа, приближается к окну. Тепло сердечного привета светилась в тонких чертах его лица. Он что-то сказал… но ученый не услышал. Он в отчаянии смотрел на узника и знал, что ни о чем не станет спрашивать.

«Стану ли я вопрошать цветок — зачем он расцвел? — подумал он. — Или звезду — для чего она сияет?.. Музыка, которую создал этот юноша — лишь слабое отражение его собственной красоты. А он сам, похоже, и не ведает о том, как он прекрасен!.. О, горе мне! Снова я вижу свет — и не могу приблизиться к нему ни на шаг! Я темный, нищий человек, и мне так и суждено умереть во мраке своего убожества!..»

Не сдержав рыданий, ученый прижался к холодным прутьям решетки. Плача, он почувствовал легкое прикосновение и поднял голову: узник,  озаренный серебряным светом, стоял перед ним с участливым вопросом в глазах. В отчаянии, ученый поймал его руку, и горькие бессвязные жалобы неудержимым потоком полились из уст старика.

— Тебе жаль меня, добрый юноша,  — говорил он. — ты прав, я достоин сожаления… Я, безумный бродяга, всю жизнь скитался по земле, на которой мне было тесно… Наверно, я родился уродом: меня вечно тянуло куда-то за горизонт!.. О, эти зори, эти золотые облака!.. Даже старость не сделала меня мудрее. Я все никак не могу смириться с тем, что настанет час — и меня зароют в эту самую землю, в плену которой я томился весь свой век, и я никогда не увижу далекого берега моей мечты… Я изучал искусство лишь потому, что мне казалось, будто древние гении знали какой-то тайный путь из этого мира печали… Ах, я произнес множество речей, гадая о том — откуда же  в музыке земли столько неземной радости… Я написал множество книг, трактуя старые поэмы, но так и не понял, что за иносказание скрывается за этими легендами о Крае Света!..

Рука, которую сжимал старый ученый, вздрогнула. Искусствовед умолк, изумленный тем, как изменился при его последних словах облик  узника. О, лишь очень искушенный глаз мог уловить эту перемену! Но недаром столько лет оттачивал взор сердца, проникая  пытливым оком в тайны великих замыслов!.. Подобно тому, как со дна колодца к поверхности темной воды, тихо колыхая неподвижную гладь, восходит струя незримого источника,  — так, необъяснимо и неожиданно, посветлел взгляд прекрасных синих очей, и в их глубине, рассеивая лунный мрак, далекой звездой загорелась память неведомого, неземного, бесконечного счастья…

Пальцы ученого разжались. У него перехватило дыхание. Он подумал, что умирает, когда свет уже не чаемого ответа коснулся его сердца. Старик, дрожа, отпрянул от темничного окошка.  А узник, чья таинственная красота больше не была загадкой, все смотрел на него, не двигаясь, и лицо его по-прежнему было печальным, словно тот свет, который когда-то увидели его глаза, был слишком ярок для слабого смертного тела.

…На башне ударили часы. Глухой, хриплый звон оглушил старого ученого, словно раскат грома. Старик очнулся — и вовремя: из-за поворота башни, звеня оружием, топал скурондский дозор.

Искусствовед вскочил на ноги и, не оглядываясь, бросился прочь от темницы. К вящему ужасу, за своей спиной он услышал гневные вопли: стражники, конечно, заметили непрошенного посетителя!

Окунувшись в спасительную тень старых кладбищенских деревьев, ученый, не разбирая дороги, вломился в густые заросли. Вскоре он понял, что погоня отстала, однако, не замедлил шаг. Раздвигая руками буйные ветви кустарника, натыкаясь на обломки статуй и древесные стволы, он шел вперед, не чувствуя более ни страха, ни усталости. Сердце его горело.

Кладбище кончилось. В пустой, нехоженной аллее, ученый, наконец, остановился. Его поразила тишина и танец теней на песке лунной дорожки. Он замер, прислушиваясь к шепоту сонных деревьев. И вздохи ветра, и мерцавшие меж ветвей звезды, и шорох травы — все вокруг говорило ему об одном.

«Какой же я дурак! — подумал ученый. — Всю жизнь я стоял перед ответом и не видел его! Я искал разгадку там, где не было загадки!.. О, как же все просто, как просто!»

Слезы радости набежали на глаза старого искусствоведа. Он сделал шаг и пошел вперед по забытой аллее, чувствуя, как с каждым мгновением молодеет его душа и как отзываются в ней звуки воскресшего мира.

«Край Света! Вот о чем тосковал я всю жизнь! — думал ученый. — Вот о чем пели мне скрипки и птицы, вот куда звали меня вечерние облака!.. Вот куда пойду я теперь, самый счастливый странник на земле!»

Когда он выходил из парка, часы пробили без четверти полночь. У искусствоведа едва оставалось время на то, чтобы, добежав до дома, схватить дорожные баулы и в последний миг вскочить на подножку уходящей почтовой кареты. Конечно, в ней ученому досталось самое плохое место.

Но он не унывал. Глядя на качающийся за окном отсвет фонаря, он думал о том, как будет сидеть на крыльце своего маленького дома и смотреть, как раскрываются на заре лепестки цветов, и радоваться, ожидая, когда и для него самого настанет желанное утро иного дня.