Некоторое время назад в комментариях на портале Матроны.РУ мы разговорились о странностях «Капитанской дочки». Имеет смысл изложить эти наблюдения более стройно.

От большинства пушкинских произведений, прежде всего, от куда как большего по объёму «Евгения Онегина», время в котором, по собственному признанию автора, «рассчитано по календарю», «Капитанскую дочку» отличает удивительная небрежность во временах и датах. Причём случайная, казалось бы, накладка со временем влечёт за собой целую цепочку странных совпадений.

В самом начале повествования автор сообщает, что отец главного героя «в молодости… служил при графе Минихе и вышел в отставку премьер-майором в 17… году». Невысокий чин старшего Гринёва, соответствующий только VIII классу петровской «Табели о рангах» (генерал-поручик, до которого дослужился кто-то из его бывших подчинённых, — это III класс), указывает на то, что карьера эта прервалась как-то незапланированно. Секрет раскрывается, стоит только полюбопытствовать, кто такой Миних.

Бурхард Кристоф фон Мюнних, он же Христофор Антонович Миних, родился ещё в 1683 году, успел на своём веку послужить и во французской, и в саксонской армиях. В Россию он попал во времена Петра I, потом даже был некоторое время генерал-губернатором Санкт-Петербурга и немало потрудился в северной столице как гидролог, осушив для застройки города целые районы и наладив судоходство на Неве.

При Анне Иоанновне он также прославился как полководец, основал Сухопутный Шляхетский корпус и два новых гвардейских полка (в числе которых — Измайловский). Участвовал в нескольких крупных походах, в том числе в войнах с Польшей и Турцией.

При Елизавете Петровне против Миниха был выдвинут ряд обвинений. Целых 20 лет фельдмаршал провёл в сибирской ссылке, откуда его вернул Пётр III. Поэтому, когда в 1762 году в результате дворцового переворота на трон взошла Екатерина II, Миних ещё некоторое время сохранял тесные отношения с прежним императором и даже советовал тому бежать в Ревель.

Очевидно, именно этот жест «политической недальновидности» и стоил карьеры находившемуся в подчинении у Миниха Гринёву-старшему. С другой стороны, как тут не вспомнить удивительный совет, который, в числе прочих, Петруша получает от отца, отправляясь на службу: «Служи верно, кому присягнёшь».

Императоры императорами, а арифметика у нас получается занимательная. Выходит, что папаша Гринёв вынужден был выйти в отставку в 1762 или 1763 году, поселился в своей Симбирской деревне, женился… А осенью 1773 года его сын, которому семнадцатый год от роду, уже гоняет по степям Пугачёва.

Поскольку вариант, что Пушкин до десяти считать не умел, мы исключим, возникает вопрос: зачем понадобилась автору эта накладка? Что она означает? И вот тут в «Капитанской дочке» открывается ещё много новенького. Оказывается, что весь роман каким-то чудом просто-таки развёрнут в первую половину XVIII века.

Начинается всё с того, что «в то время воспитывались мы не по-нонешнему». И пусть к моменту рождения героя полвека как вышли многочисленные петровские издания, предписывавшие учить дворянских детей математике, астрономии, фехтованию и манерам, Петруша Гринёв растёт типичным древнерусским недорослем. К двенадцати годам он умеет «русской грамоте», «здраво судить о свойствах борзого кобеля»; и даже Цыфиркин с Кутейкиным к нему не ходят.

Служить в Оренбург он отправляется к Андрею Карловичу Р., старому знакомцу отца, обрусевшему немцу, который до сих пор не вполне понимает по-русски. В письме к Андрею Карловичу Андрей Петрович вспоминает совместные похождения времён прусского похода Миниха, и мы понимаем, что генерал не просто «напоминает воина времён Анны Иоанновны» — он таков и есть. Более того, сам Гринёв-старший, скорее всего, неправдоподобно стар. Ведь для того, чтобы наслаждаться компанией некоей Каролинки в 1733 году, отцу Петруши, пожалуй, нужно было родиться самое позднее в середине 1710-х.  Однажды заставив время, как мы видели, бежать слишком быстро, здесь Пушкин его словно бы замедляет.

Так история семьи Гринёвых неожиданно охватывает почти весь XVIII век. А иные исторические ремарки автора относят нас и ещё дальше: например, лубочная картинка на стене в избе Мироновых изображает «взятие Азова» — первый крупный поход Петра в 1696 году.

Герои повести — Петруша Гринёв, Маша Миронова и их родители превращаются в портреты из истории русского дворянства XVIII столетия. Очень характерно показывающие эту историю в движении. Дальше начинается совсем интересное.

Для старшего поколения смысл жизни здесь — служба. Она разная: кто-то продвигается вверх по табели о рангах, кому-то важнее приучить жену к звуку стреляющей пушки. Но других вариантов старшее поколение, прочно усвоившее петровские заветы, для себя не мыслит.

Глубокая трещина в этой логике появляется у Гринёва-отца. Присягнув одному государю, через некоторое время он оказывается перед мучительным выбором, что главнее: совершившийся факт перемены власти, или российские законы, по которым Екатерина Вторая могла быть не императрицей, а только регентшей.

Похоже, что Гринёв-старший выбирает закон, удалившись в отставку, но при этом записав сына в гвардию. Ведь если бы ситуация развивалась в соответствии с законодательством того времени, служба Гринёва-младшего пришлась бы уже на время царствования вступившего в совершеннолетие Павла Петровича. Кто же мог заранее сказать, что мать не отдаст престол собственному сыну в положенный законом срок? Когда это, наконец, становится очевидным, вместо Петербурга Петруша отправляется в Оренбург, и возникает странный, полный неопределённости отеческий завет: «служи, кому присягнёшь».

Дальше количество вариантов продолжает расти. В начале повествования мысль о службе связана для Петруши с представлениями «об удовольствиях петербургской жизни». Удовольствия будут и позже — игра с Зуриным на бильярде в Симбирске, дуэль со Швабриным (который явно превратил свою службу в цепочку гусарских похождений).

Но потом стороны и роли перемешаются совсем. Офицер Швабрин, остриженный «в кружок», примет из рук Пугачёва звание коменданта крепости. Офицер Гринёв, чей дядька даже в лицо то и дело пытается назвать Пугачёва «злодеем», внезапно поймёт, что едет с Пугачёвым в одной кибитке, и «всё счастие его жизни» зависит именно от этого бунтовщика.

Но как только мир перестаёт быть чёрно-белым для Гринёва, перестаёт он быть таковым и для Пугачёва. Маски сброшены — и вот перед нами уже не «великий государь Пётр Феодорович», а самозванец, открыто, в лицо собеседнику рассуждающий, что «и Гришка Отрепьев царствовал». И в ответ на эти размышления в душе Гринёва возникает… сочувствие. Несмотря на сословные и служебные роли, самозванец-Пугачёв лично ему гораздо симпатичнее «злодеев» своей же собственной свиты.

Так Пушкин рисует нам постепенное продвижение и литературы, и сознания XVIII века от сословной роли — «дворянина» — к человеку.

В «Капитанской дочке» есть и ещё одна еле заметная оговорка на ту же тему. Как помним, скучая в Белогорской крепости, Петруша развлекается написанием «стишков». Среди его творений оказывается и та несчастная «песенка», что послужила причиной дуэли со Швабриным. Выяснению отношений между героями здесь предшествует весьма любопытный эпизод.

Несмотря на то, что причиной неудовольствия Швабрина оказывается в конце концов неудачное сватовство к Маше Гринёвой и зависть к более счастливому сопернику, его отзыв о гринёвском стихотворении — более, чем дельный. «Песенка» Гринёва действительно походит на ранние «куплетцы» Тредиаковского и значительно уступает творениям более поздних литературных авторитетов — в частности, Ломоносова. Двустопный ямб (а в поэзии того времени стихотворный размер был литературным новшеством, причём Василий Кириллович Тредиаковский признавал именно двудольные метры) соседствует здесь с церковно-славянскими местоимениями «высокого штиля». По правилам Ломоносова так писать было уже нельзя.

Однако, если мы посчитаем, что Пушкин зачем-то включил в своё сочинение ещё и лекцию по теории литературы, то, вероятно, ошибёмся. Очень настораживает упоминание в связи со всей этой теоретической дискуссией… Сумарокова.

С одной стороны, всё правильно: Александр Петрович Сумароков, придворный драматург, автор «Эпистолы о стихотворстве», в которой он излагал многочисленные советы литераторам и правила написания различных жанров, вполне мог выступать экспертом в литературных вопросах. Более того, Сумароков, чья собственная лирика, честно говоря, уступала его же трагедиям, вполне мог и одобрить нехитрую любовную песенку в духе Тредиаковского.

Интересно другое. Время своей встречи со знаменитым литератором Петруша обозначает как «несколько лет после» 1773 года. А значит, состояться она могла где-то в самом конце жизни литератора, умершего в 1777 году.

Но этот же период был для Сумарокова весьма неприятным. Прежнее покровительство Елизаветы Петровны сменяется резким неблаговолением Екатерины к автору трагедии «Димитрий Самозванец». Один из положительных героев этой пьесы всё время пытается высказать мысль: если бы Самозванец был просвещённым и благоразумным правителем, вопросом о законности его претензий на престол легко можно было бы пренебречь. Однако в целом в 1770-е пьеса уже выглядела недобрым намёком на царствование самой Екатерины II.

Более того, драматурга, женившегося вторым браком на бывшей своей крепостной, в это время начинают преследовать и в конце концов разоряют родственники первой жены. Пытающемуся восстановить на московской сцене одну из своих ранних пьес Сумарокову организуют мощный театральный провал; причём зачинщиком этой травли выступает сам московский генерал-губернатор.

Похоже, общение с Пугачёвым особым образом сказалось на привычке Петра Андреевича Гринёва выбирать знакомства. И уж, конечно, с автором пьесы о Самозванце пушкинскому герою было что обсудить.