Посещая сеансы психотерапии в течение нескольких лет, сравнительно несложно получить некоторые знания об устройстве и работе человеческой психики. Гораздо сложнее их не получить.

Нет, правда. Особенно когда очень интересно. Но я всё-таки пытаюсь устоять перед искушением. Потому что я всё ещё надеюсь когда-нибудь побыть писателем. А для меня как для писателя нет ничего хуже, чем осознавать реальную психологическую подоплёку действий героев. Сразу скучно становится, а сказка норовит перетечь в реферат о «Роли тревоги в патогенезе деперсонализации», например. Или во что похуже. Есть у нас писатели в жанре fantasy, вовсю привлекающие к написанию свои знания о психиатрии, и эти писатели талантливы, известны и любимы читателями. Но это не я.

А это я к тому, что вот сегодня опять сон видела.

В смысле, я их всегда вижу, но сегодня видела не тот, где мне надо сдать экзамен по «общему фортепьяно» и я в панике считаю, за сколько дней мне нужно выучить программу, а тот, где я оказываюсь в каком-нибудь красивом, но грустном месте.

Например, на даче.

Шесть соток в Подмосковье, полученные родителями, когда мне было не то пять, не то семь лет. Конечно, ни тогда, ни годы спустя этот клочок подтопленной почвы не был местом ни прекрасным, ни грустным. Грядки, на которых после полной рабочей недели в Москве «отдыхала» мама. Дачный вагончик, наскоро построенный папой.  Одновременно папа готовил фундамент некоего грандиозного «главного» строения: когда оно было возведено под крышу, то оказалось самым высоким домом в нашем садовом товариществе.

Из-за своих необъятных габаритов дом этот так и не был достроен, и папина мечта о том, что на всех трёх этажах будут дружно жить любящие друг друга люди, не сбылась.

Спустя полтора десятка лет дача оказалась заброшенной, хотя мы с братом иногда приезжали туда — зачем? Просто побыть не в Москве. Я на ночь вытаскивала раскладушку на террасу, хотя крыша уже прохудилась, и не спасала от дождя.

Потом дача была продана соседке, не очень приятной женщине, почти за бесценок, но срочно нужны были деньги на операцию… В общем, первым делом соседка зачистила нашу бывшую дачу от всяких следов нашего там проживания. В первую очередь — от построек.

Но в моих снах я всё ещё приезжаю туда. И в моих снах это место — прекрасно и печально.

Я знаю, что дача уже продана, но во сне всегда находится объяснение: мол, тётя Маша разрешила ещё одно лето…

Во сне дача почти такая же: вагончик и недостроенный дом мечты… И в то же время всё совсем иначе. Около станции есть ветхая и грязная конюшня, где мне никогда не дают покататься верхом. А за соседним товариществом есть другая конюшня — чистая, большая, но я про неё не знаю. То есть, я каждый раз в каждом новом сне с удивлением узнаю, что она там есть и иду её искать. И никогда не нахожу.

В этих снах всегда сумерки. Такие сиреневые, печальные сумерки прощанья. «Ещё одно лето» и благодарность в общем не очень доброй тёте Маше за то, что оно у нас есть. И желание не наверстать — какое там! — просто ещё побыть, ещё подышать, забрать из несбывшегося дома ту картинку, где Глорфиндель скачет на своём белом коне на помощь Арагорну — на самом деле я её так и не забрала. Когда всё рухнуло, она так и висела на стене единственной доделанной комнаты, одна из немногих дорисованных мной картин.

В этих снах про дачу я всегда спешу. Потому что знаю, как мало у меня времени. И надо успеть всё: и на конюшню, и в лес за грибами… Лес тоже совсем другой, кстати, и грибов там почти не бывает, зато бывают целые моря земляники. И невиданной красоты лесные поляны. Или вся красота — от того, что во сне я всегда знаю: это в последний раз?..

С некоторых пор мне снится ещё и море. До которого я никак не могу дойти, хотя оно — буквально в шаге. Но у меня то купальника нет, то чемодан до номера не донесён, то ещё какая-то ерунда. А между тем море во сне так прекрасно, как никогда не было и не будет наяву. Море — это не печаль, море — это обещание.

Только однажды мне приснилось, будто оно сбылось.

Мне приснились несколько шагов по зелёной траве. Я знаю место: это над плотиной около бывшей дачи (кстати, тогда она ещё не была бывшей). Я знала это, но не видела, потому что шла по траве и смотрела только себе под ноги. В те несколько секунд сна, наполненные цветом, который с полным правом можно было назвать «вечнозелёным», уместился океан радости. Это единственный раз в жизни, когда я чувствовала бесконечность свободы, то есть, не чувствовала, а сама была её частью.

Так вот, возвращаясь к началу: я не хочу понимать эти сны. Я знаю, что их можно разложить по полочкам при помощи психоанализа и всё станет ясно и понятно — и я лишусь тайны, а это было бы для меня большой потерей.

…Почему-то в этих снах никогда нет Кирилла. Наяву он был; черноволосый синеглазый мальчик, почти юноша.  Нам было примерно пятнадцать, только он был старше. Мы дружили. В смысле, я не отказывалась прогуляться с ним или покататься на великах, а он понимал, что я совсем в него не влюблена, и всё-таки приходил, чтобы погулять и поговорить.

Однажды мы догулялись допоздна, и полночь застала нас на пшеничном поле. Тогда Кирилл сказал:

— Хочешь, я тебе покажу одну вещь? Пойдём.

И шагнул прямо в пшеницу. Я пошла следом, и колосья были мне почти по пояс. Конец августа, но почему-то было тепло…

Мы долго шли сквозь ночной ветер и шорох дозревающих хлебов. Потом Кирилл лёг на землю и сказал, чтобы я легла рядом.

— Да не бойся ты, — улыбнулся он, видя моё мгновенное смущение.

И я легла рядом с ним, лицом вверх.

— Вот, — тихо сказал Кирилл, — смотри. Это Россия.

В те гадкие — по-настоящему гадкие — времена, на улицах начали продавать газетёнку «Спид-Инфо» и бурно переживающие половое созревание одноклассники зачитывали её краснеющим девочкам вслух на перемене… Сатирики обучали покорный электорат под видом «здоровой самокритики» высмеивать всё родное, а мой дед, прошедший войну в сапёрных войсках, молча плакал, глядя в экран телевизора…

Кирилл не верил, что я такая же как все, хотя я была. Но при нём мне почему-то не хотелось быть как все. Я не была влюблена в него и не ответила на его записку, найденную однажды под полкой рукомойника рядом с ключами от вагончика. Когда всё окончательно рушилось, он писал, что их семья больше не снимает дачу в наших краях, и просил позвонить ему. И номер телефона. Я, конечно же, не позвонила. Прошло много, очень много лет. А я помню этот клочок серой бумаги, на котором еле видно, жёлтым (другого не нашлось?) карандашом отчаянно-торопливо нацарапана просьба о новой встрече.

И то, как мы лежали вдвоём, торжественно притихшие, на родной земле. Над нами, в рамке тяжёлых пшеничных колосьев, сияло звёздное небо.