Воспоминания Л.В. Каледа подготовлены к печати В.Г. Каледой и М.А. Журин­ской. Впервые опубликованы в журнале «Альфа и Омега» № 31–32 и в книге  «Священник Глеб Каледа – ученый и пастырь», М., Издательство Зачатьевского монастыря, 2007. В 2005 году Лидия Владимировна внесла ряд уточнений и дополнений в текст воспоминаний. В 2010 году текст воспоминаний был опубликован на портале «Православие и мир» (разделение на подглавы приводится в версии pravmir.ru).

Господи, благослови!

Мне хочется начать свои воспоминания о нашей жизни с отцом Глебом его словами, запись которых я недавно нашла в письменном столе: «Амбарцумовы, мои родственники по жене, дороги и близки мне не только из-за наших родственных, с некоторых пор, отношений. Любовь и уважение к ним уходят в годы раннего детства. В 30-м году родители, взяв меня и Кирилла, поехали к проживающей в Загорске — бывшем Сергиевом Посаде — семье о. Владимира Амбарцумова…»

Так мы познакомились с Каледами. Я помню, как начался тот день: поехали в Троице-Сергиеву Лавру, осмотрели музей и обратно ехали на извозчике. Я не помню, был ли Александр Васильевич с нами, но Александра Романовна была. Мама, Кирилл Каледа и я поехали на извозчике, а Женя[1] и Глеб пошли пешком. Они бежали неподалеку, перегоняя лошадь. И где-то уже близко к дому попалась большая канава. Женя, большой уже мальчик, перепрыгнул ее, а Глеб не сумел.

Вечером кто-то из нас (мне кажется, что я, или хочется, чтобы так было) сказал: «Как хорошо бы нам всегда жить с Каледами». Так началось наше знакомство.

Когда мой папа, отец Владимир[2], прославленный ныне в лике священномучеников, познакомился с семьей Калед, я не знаю. Глеб к моменту нашего с ним знакомства был уже его духовным сыном. Он бывал у папы в Князь-Владимирском храме (на Горке, в Старосадском переулке). Женя к этому времени тоже бывал в этой семье и был очень близок с Глебом. И когда Женя в †1969 г. умер, то Глеб очень переживал. Он говорил, что потерял не только родного человека, но и самого близкого друга.

Еще в Сергиевом Посаде, в ноябре 1933 года, как-то вечером приехал Женя и выпалил: «Умерла Александра Романовна Каледа». Потом мама ему говорила, что не надо никогда на ночь говорить таких вещей. Значит, у Глеба и Кирилла умерла мама.

Зимой 1933/34 года мы переехали в Кучино. Там у нас часто жил Кирилл, младший брат Глеба, потому что после смерти мамы его взяли из школы. Туда нередко приезжал тосковавший по жене Александр Васильевич с Глебом, с которым мы ходили гулять в лес, много разговаривали.

В то время мне хотелось иметь дома какую-то живность, я попросила у него совета. Он посоветовал мне завести рыбок. С тех пор почти всегда у меня был аквариум.

В 1935 году мы переехали в Никольское. Своей квартиры у нас не было, поэтому мы снимали жилье в разных местах. Туда, в Никольское, к нам часто приезжали Глеб и Кирилл, который очень любил кататься на велосипеде, причем после своих гонок возвращался всегда просто мокрым. Мама не раз ему грозила, что больше давать велосипеда не будет.

После ареста отца

Арест священномученика Владимира Амбарцумова на глазах детей. Клеймо иконы

Осенью 1938 года, через год после ареста папы, мы с мамой переехали на Восьмую Просеку на той же станции Никольское, где нас приютили папины духовные дети — Андрей Дмитриевич Галядкин и Евгения Дмитриевна Бирюкова. Они нам бесплатно выделили небольшую комнату. Я училась в 9-м классе в Салтыковке, а мама работала в «комнате матери и ребенка» на Курском вокзале, в том помещении, где когда-то служил ее отец— Алексей Федорович. Глеб по-прежнему бывал в нашем доме, но я дружила не только с Глебом. Нас было четверо: Наташа Квитко (в замужестве Гоманькова, ††1984), Сережа Шик, Глеб и я. Мы вместе занимались у Александры Васильевны Филиновой (††1969), читали и разбирали Евангелие; мы ездили к ней на квартиру или она приезжала к нам.

После ареста папы я часто ходила в приемную НКВД на Кузнецком мосту, дом 3 узнавать, где он и что с ним. Приходилось стоять в очереди, записываться и через несколько дней идти в кабинет, где сидел человек, который, не поднимая глаз, смотрел в ящик письменного стола и неизменно говорил одну и ту же фразу: «Ваш отец осужден на 10 лет в особые лагеря, без права переписки». Этим все кончалось. Где-то неподалеку от приемной меня всегда ждал Глеб. Для меня эти посещения были очень тяжелыми.

Так проходило время. С Глебом мы продолжали встречаться, но, как мне казалось, для него я была всегда только сестрой и самым близким человеком. Это можно видеть по надписям на его фотографиях, которые он мне дарил: Сестре, твой брат.

Началась война. Родители Глеба уехали в Томск, а его как призывника не отпустили. Он остался в Москве один, по-прежнему часто приезжал к нам в Никольское. Когда мама ночью дежурила, то он ночевал у нас. На ночь нам приходилось уходить в «щель» — так назывался ровик во дворе, в котором мы вместе с соседями прятались от бомбежек, а они бывали каждую ночь в определенное время. Однажды, когда мы с хозяевами стояли в сенях, где-то рядом упала бомба. Было ощущение, что дом немножко поднялся, и мне казалось, что сейчас он опустится вместе с нами, но все обошлось благополучно, и мы остались живы.

Глеб дежурил в противопожарной охране своего дома и часто во время бомбежек вместе с другими на крыше ловил и гасил зажигательные бомбы.

Война

В августе 1941 года Глеб был призван в армию. Прощаясь с ним, я проводила его до площади Курского вокзала. С нами был еще Николай Федорович Шмарин, который какое-то время жил у них в квартире. Да, здесь мы с Глебом поцеловались. Я как-то немножко смущалась, думала, как я буду с ним целоваться при Николае Федоровиче. Но все это получилось как-то естественно, тихо, и мы расстались. Глеб уехал. На следующий день он был отправлен на Урал, где проходил подготовку на курсах связистов.

Читайте также: Протоиерей Глеб Каледа Записки рядового

Всю войну между нами шла постоянная переписка, причем она была настолько регулярной, что мы нумеровали письма, чтобы знать, какое письмо пришло и какое пропало. В моей старой записной книжке можно найти номера писем, которые я отправляла Глебу в те годы, и даты их отправления.

16 октября 1941 мы с мамой из Никольского приехали в Москву. Немцы были на подступах к столице. Тогда большинство бежало из Москвы. Это был день, когда можно было, как говорится, голыми руками взять Москву. Но, слава Богу, святители Московские, празднование которых было 18октября, спасли город, и уже на следующий  день ситуация изменилась.

Мы приехали в Москву на Чистые пруды, к маминой сестре и ее мужу — тете Тане с дядей Колей, так как решили, что если немцы войдут в Москву, то лучше уж быть вместе с родными. Так мы остались у них жить. Вскоре маму там прописали. В то время я работала лаборанткой в больнице на Басманной. Моя подруга Наташа Квитко и ее мама пригласили меня к себе на Пресню, где меня и прописали. Мама часто к нам приезжала, а потом и совсем переехала на Пресню; ее оформили как домработницу и прописали. Мы пробыли у Квитко до 1944 года, когда должен был вернуться из эвакуации Алексей Алексеевич, Наташин дядя, в комнате которого мы поселились. Нам вновь стало негде жить. Тогда Сергей Алексеевич Никитин (будущий владыка Стефан, ††1963) посоветовал нам переехать на Зубовский бульвар к вдове писателя Чулкова, Надежде Григорьевне, нуждавшийся в уходе. Мама за ней ухаживала, и мы стали вести общее хозяйство. Мы жили в проходной комнате, а Надежда Григорьевна в дальней.

Во время войны Глеб несколько раз приезжал в Москву. Он служил в ракетных частях, на вооружении которых были прославленные «катюши». Их отправляли в Москву на ремонт. Для сопровождения обыкновенно командировали москвичей. Первый раз Глеб приехал 20 января 1942 года и жил до 25 марта в районе Госпитальной площади, куда мы с Наташей и поехали. Они жили в школе. Мы очень стеснялись, кругом было много солдат. Мы осторожненько вошли в дверь и попросили позвать Глеба Каледу. Солдаты нам приветливо улыбнулись и побежали искать Глеба. Он пришел, и мы пошли гулять. Оттуда, с Госпитальной, он уехал на Волховский фронт.

С апреля до июня 1943 года Глеб жил в палатках где-то около станции Лось. Я ездила туда вместе с мамой и Наташей Квитко. Мы часто его навещали, привозили какие-то продукты, но самое главное, общались. Оттуда он уехал на Центральный фронт.

С апреля по май 1944 года Глеб жил на Воробьевых горах. Поезд его стоял на запасных путях около Новодевичьего монастыря, возле моего института (я училась в педагогическом на биологическом факультете), и поэтому каждый раз после экзамена или консультации я прибегала к нему. Пятнадцатого июня, на Троицу, я пришла как всегда, но Глеба уже не было. Он позвонил, что находится где-то за Курским вокзалом и отправляется на фронт. Мы с мамой и тетей Шурой бросились туда, и в последний момент (было много поездов, все составы полны солдат) с большим трудом нашли его. Он вспрыгнул на площадку, когда состав уже тронулся. Так он в последний раз уехал на фронт.

Во время войны Глеб учился. Он всегда носил с собой учебники, заочно окончил курсы немецкого языка. Затем он поступил на заочное отделение Института цветных металлов. Мы все время посылали ему на фронт учебники. Сначала его начальство протестовало, что он занимается, носит учебники (у него и так была тяжелая поклажа — радиостанция), но потом с этим смирились. И к концу войны бывало даже так, что кто-то из начальства приходил и говорил: «Глеб, тебе надо заниматься. Пойдем дежурить по части». И полночи дежурил и занимался Глеб, а полночи его заменял у радиостанции дежурный офицер.

Пусть будет весна — весной!

Вскоре после Дня Победы я получила от Глеба из Германии открытку. На ней весна, улица, цветущие фруктовые деревья. Было написано: «Лидочка, с миром! Окончание войны совпало с Красной Горкой, словно Он восстал, чтобы сказать: “Мир вам!”. Это совпадение как-то очень… Ты понимаешь меня, ибо вероятно переживаешь то же. Радуйтесь празднику Неба и празднику Родины. Пусть будет весна — весной. Целую, твой брат Глеб. 9мая 1945 года».

Война кончилась. Ее окончание совпало у нас с Пасхой. Пасха была 6мая, и 8-го вечером мы собирались у Квитко на Пресне. Я жила на Смоленском бульваре, а Шики — Маша и Дима — на Зубовском, и мы пообещали друг другу, что как только объявят окончание войны, то сразу опять соберемся и пойдем куда-нибудь гулять. Но, к сожалению, у нас дома не было радио. Соседка только утром сказала нам, что объявили окончание войны.

Наступил долгожданный День Победы. На улице было много народу. Все ликовали. Говорили, что будет салют в 101 залп и надо закрывать окна, потому что стекла могут вылететь. Почему 101? Да потому что Петровский салют. Петр когда-то велел стрелять 100 раз, но ошиблись и выстрелили 101. Я пошла к Маше, и мы отправились гулять по городу. Салют должен был начаться часов в девять. Но когда мы вечером уже шли по Арбату, вдруг раздался салют. Мы так испугались, что пропустили салют Победы… Но оказалось, что был салют в честь какого-то взятого накануне города.

На Красной площади было очень много народу. Там мы даже увидали очередь из генералов, которые стояли около Спасских ворот, чтобы попасть в Кремль на прием; крупные военачальники проезжали на машинах, а остальные стояли в очереди. Потом начался этот грандиозный салют. Все небо было в фейерверках, все радовались, все рукоплескали. Уже поздно вечером мы пешком какими-то кружными путями добрались до Машиной квартиры на Крымской площади, а я доплелась до дома на Зубовском. Так закончился для нас долгожданный День Победы.

Похоронки

Но, к сожалению, в это время продолжали приходить похоронные повестки. Пришло известие о том, что Кирюша Каледа погиб 30 марта 1945 года где-то в Европе, ведя в бой свое подразделение. Сохранилось его письмо, где он так героически стремился в бой. Глеб его охлаждал и писал, что на фронте все далеко не так романтично — сырость, грязь, мокрые окопы и кровь — «от­дай свою душу в руки Господа и доверься Ему, и все будет хорошо». Кирюша погиб в первом своем бою, попав на минное поле. Александр Васильевич очень тяжело переживал его смерть.

Мне позвонила тетя Шура Филинова и сказала, что Кирилл погиб, Александр Васильевич в очень плохом состоянии, кроме того, он переживает, что нет писем от Глеба, а я в этот день как раз получила письмо. Я ей сказала об этом. «Поезжай сейчас же к ним!» Я засомневалась: «Куда же я поеду так поздно? Я приеду завтра часам к десяти». — «Нет, ты поезжай!» Я приехала, мне открыла изумленная тетя Женя. Она была очень рада, что я привезла письмо от Глеба, что он жив. Потом мы отпевали Кирюшу в храме Илии Обыденного. В главном приделе поставили канон, мама сплела из незабудок веночек и повесила его на крест, который на каноне. А тетя Женя тихонечко про себя отпела своего приемного сына Мишу, пропавшего в войну. Итак, из большой семьи Калед остался один Глеб, прошедший всю войну. Остальные дети погибли: Машенька в эвакуации разбилась, упав с качелей, Миша пропал без вести, а Кирюша пал смертью храбрых в Европе.

¯¯

Становление характера

Глеб по своему характеру был человеком очень замкнутым, одиноким и очень ранимым. Конечно, такой характер мог сформироваться и от его семейной ситуации; ведь, потеряв в двенадцать лет любимую, очень близкую по духу мать, Глеб остался один. Отец в это время как-то отошел от Церкви, хотя и не перестал быть верующим. Крупный экономист, он был увлечен работой в Центральном статистическом управлении (ЦСУ). Глеб с мамой были церковные люди. Александра Романовна была очень духовным человеком; умирая, в полусознательном состоянии она читала наизусть Евангелие от Иоанна. Когда один из друзей спросил ее, как случилось, что Александр Васильевич, в молодости глубоко верующий человек, стал таким индифферентным, она сказала: «Вы не понимаете, но он прошел школу “егоровщины”».

Был в Петрограде такой священник Егоров, о судьбе и смерти его Александр Васильевич никогда не говорил, но там, видимо, было что-то похожее на обновленчество. Надо сказать, Александр Васильевич и Александра Романовна в молодости были близки с Александром Введенским, и он даже крестил Глеба. Потом, когда Введенский начал уклоняться в обновленчество, Александр Васильевич почувствовал это и на одном собрании, которое тот проводил, прислал записку Александре Романовне, чтобы она ни на что не соглашалась и уходила. Так они порвали с Введенским.

Глеб потерял маму и остался один. Духовной матерью ему стала Александра Васильевна Филинова — тетя Шура. Она его очень поддерживала. Глубоко верующий православный человек, она была членом христианского студенческого движения, которое в 20-е годы возглавлял мой отец. Александр Васильевич, овдовев, очень скоро вновь женился. Его вторая жена, Евгения Павловна, давно любила его и надеялась выйти за него замуж еще в молодости. Тогда, по ее мнению, этому помешали некоторые обстоятельства. В годы Гражданской войны Александр Васильевич был направлен в Уфу, снабжать голодный Петроград продовольствием, и позвал ее с собой. Но она не могла поехать, так как у нее была больна мама.

Тетя Женя всегда любила Александра Васильевича и поэтому не вышла замуж. Но ей очень хотелось иметь ребенка, и в 1925 году она взяла из роддома на воспитание мальчика Мишу. В то время она преподавала в Питере в какой-то школе. Но вскоре там случилось ЧП (школу, кстати, возглавляли бывшие дворяне): кто-то из учеников выстрелил в портрет Сталина. Школу разогнали, а Евгению Павловну, молодую учительницу, вызвали «куда следует» и предложили убраться из Питера. Там ей показали карту и предложили ткнуть в нее пальцем. Палец попал в Воронежскую область, в село Гавриловку. В считанные часы собравшись, она с мамой и ребенком уехала в это самое село, где стала преподавать в местной школе.

Когда умерла Александра Романовна, тетя Женя пригласила мальчиков к себе, где они прожили целое лето. Там был большой фруктовый школьный сад, который, как она рассказывала, они быстро ободрали. Затем туда приехал и Александр Васильевич. Через какое-то время они поженились. Это было естественно, она любила Александра Васильевича, Александр Васильевич давно и хорошо ее знал. Мой папа приветствовал и благословил этот брак. Тетя Женя была вполне счастлива.

Но жизнь была, конечно, очень сложной. Комната двадцать восемь метров. В ней живут: Александр Васильевич, тетя Женя, как ее все звали, Кирилл и Миша, одновозрастные, но совершенно разного характера мальчишки. Кирилл был живой, энер­гичный, любил драться. Иногда он умолял Глеба: «По­де­рись со мной». А Миша был тоненький, худенький, но очень острый на язык мальчик. Он писал стихи (они сохранились в наших архивах), мог сочинить едкую эпиграмму. Они, мягко сказать, не очень дружили, но зато здорово дрались. Тут же еще оказалась мама тети Жени (Наталья Николаевна, если я не ошибаюсь). Глеб сразу как-то стал очень самостоятельным, перестал говорить, куда и зачем он пошел.

После смерти мамы Глеб в течение года не учился, поэтому школу окончил на год позже меня. Он окреп, повзрослел, в зимнее время много ходил по Подмосковью на лыжах. Кто-то из врачей сказал тете Жене, что детей у нее не будет. Но вскоре она забеременела и была очень счастлива. Ее, правда, тут же огорчили (но она не расстроилась), что ей должны будут сделать кесарево сечение. Она была готова на все, лишь бы только у нее был ребенок. В 1939 году появилась на свет Машенька, или, как они ее звали, Мирочка. Она родилась ослабленной; во время беременности тетя Женя перенесла грипп, возможно, в связи с этим ребенок был очень плаксивым. Ее часто приходилось укачивать на руках — и все это в 28-метровой комнате. После того как в начале войны они эвакуировались, как я уже говорила, Глеб остался один. Александр Васильевич через год-полтора вернулся из Томска, а семья осталась там. К этому времени Мирочка погибла, упав с качелей. Александр Васильевич очень скучал без семьи и часто бывал у нас на Пресне, иногда даже ночевал.

К концу войны из эвакуации вернулась тетя Женя со своей мамой. Они получили несколько участков земли (в это время все занимались посадкой картошки, потому что надо же было жить) и часто приглашали меня к себе. Я ездила сажать и копать эту картошку. Участки были где-то на Луговой, по Савеловской дороге. За это Александр Васильевич отдавал нам свою карточку на картошку. Карточки были разные: рабочие, служащие, были всякие литеры: литер А, литер Б — «литераковцы», «литербэковцы» и «ника­ков­цы», как тогда говорили. По своим «литерам» Александр Васильевич имел право получать 10 кг картошки; эту карточку он отдавал нам с мамой, а кроме того, когда мы собирали урожай, нам, конечно, еще немножко перепадало.

В июне 45-го года Институт цветных металлов вызвал Глеба на сессию. Его отпустили. Приехал он в Москву 26 июня и стал интенсивно готовиться, чтобы сдать экзамены за первый курс. Заниматься ему было трудно, у него часто болела голова, он был утомлен войной и всем пережитым.

Тетя Женя отвела его к своей подруге, которая работала в одной из московских больниц. Та дала ему направление, и Глеба положили в больницу. Врачи отнеслись к нему очень хорошо. Они понимали, что война окончена, ему надо учиться, и дали «белый билет», освободили его от армии. Так Глеб остался в Москве.

Но поступать в Цветмет он передумал, хотел пойти в университет, а там его встретили очень недоброжелательно, заявили, что «белобилетники» им не нужны. К этому времени вступительные экзамены уже закончились. Он пошел в Московский геологоразведочный институт (МГРИ), где его приняли без всяких экзаменов.

Когда Глеб вернулся после войны в Москву (в это время мама тети Жени уже умерла), он привез из Минска свою бабушку Викторию Игнатьевну, мать Александра Васильевича. Александр Васильевич когда-то говорил, что ему очень хочется, чтобы мама жила у него. В Москве они вышли из поезда, Глеб взял вещи, а бабушке сказал: «Иди!» Каким-то образом она прошла через кордон милиции, который задержал Глеба для проверки документов. Когда он оглянулся, бабушка была уже где-то впереди. Она чудом прошла кордон, так как документов у нее не было. Потом с большим трудом ее прописали; Глеба вызывали в паспортный стол, бабушку чуть ли не отправляли обратно в Белоруссию, а Глебу говорили, зачем привез сюда старуху, которая была у немцев. Умерла она в 1952 году, когда ей было уже 93–94 года, точно не известно, по паспорту столько, а на самом деле, говорят, больше. Приезд Виктории Игнатьевны вызвал новые трудности, потому что тетя Женя была недовольна, что бабушку привезли. Отец Александр Ветелев, который в это время стал их духовным отцом, чтобы дома было мирно, благословил Александра Васильевича снимать дачу. Тетя Женя чуть ли не с апреля по сентябрь жила на даче, и Александр Васильевич к ней туда ездил. Надо сказать, что после смерти Мирочки они оба вернулись в храм. Тетя Женя каким-то образом познакомилась с отцом Александром Ветелевым, который, по-моему, служил тогда в храме Пимена Великого.

Глеб, вернувшись с фронта, почувствовал себя лишним и стал сторониться семьи. Я-то думаю, что он многое преувеличивал. Тетя Женя была очень благоразумным человеком. Я никогда не говорю, что она мачеха Глеба; она не была мачехой, но все-таки не была детям Александра Васильевича матерью, как для меня стала моя крестная — Мария Алексеевна Жучкова.

Глеб бывал у нас, мы ходили вместе в храм Илии Обыденного, который мы с мамой начали посещать примерно с 1944 года. Когда служба кончалась, мы шли пешком переулками до Каретного ряда, где прощались. На Садовой он сажал меня в троллейбус, и я ехала домой.

Глеб с увлечением и очень успешно занимался в геологоразведочном институте. Летом он обыкновенно уезжал в экспедиции в Среднюю Азию. Выбор этого региона для геологических исследований связан со стремлением бывать в Ташкенте, где служил его духовник архимандрит Иоанн (Венд­ланд), который был секретарем епископа Гурия (Егорова). С архимандритом Иоанном Глеб познакомился в Троице-Сергиевой Лавре. Тетя Женя представила Глеба наместнику Лавры архимандриту Гурию, которого она знала по Петербургу, где занималась у него на богословских курсах. А архимандрит Гурий передал его архимандриту Иоанну, который был геологом. В1946 году отец Гурий был посвящен в епископы и отправлен в Ташкент вместе с архимандритом Иоанном. Таким образом планы Глеба работать на севере изменились; он решил, что будет работать на юге, чтобы видеться со своими духовными руководителями. Каждый год с Дмитрием Петровичем Резвым[3] он уезжал в Алайские горы и на Алайскую долину, которые очень полюбил. Он всегда проезжал через Ташкент, где встречался и с владыкой Гурием, и с архимандритом Иоанном.

Глеб хорошо учился, уже на втором или третьем курсе он получил сталинскую стипендию, 800 рублей, по тем временам очень большие деньги. Причем и преподаватели, и студенты решили, что именно он должен получить эту стипендию. Но секретарь комсомольской организации был против. Он заявил, что даже если Глеб и прошел войну, но не был ни пионером, ни комсомольцем, то за этим что-то стоит. Общественность все-таки победила, и Глеб получил сталинскую стипендию.

Глеб зарабатывал хорошие деньги; часть отдавал в семью, часть откладывал. Регулярно помогал мне, давал рублей по сто, потому что мама моя была в это время больна. Я работала лаборанткой, с окладом 880 рублей, мама пенсии не получала, поэтому жить было очень трудно. Глеб помогал нам и другим, но вот в своей семье чувствовал себя очень одиноким.

Он мне всегда был братом, и для него я всегда была почти самым близким человеком. Об этом можно судить по письмам (их целая коробка, хватит и правнукам, и праправнукам разбирать). В одном из них он пишет мне — подчеркиваю, только мне, — о том переживании заутрени, которое было у него однажды, еще до войны. И второе, опять только мне, в котором он описывал свое отношение к ровикам, которые рыли солдаты для укрытия.

Вот эти письма.

Письмо № 1.

«Я помню наше условие. На днях стал читать, как открылось. Это была 14гл. Мрк. И. Х. Сам показал нам, как мы должны молиться: “Авва, Отче! Все возможно Тебе; пронеси чашу сию мимо Меня; но не чего Я хочу, но чего Ты”. Это образ молитвы для всякого христианина в решительные моменты его жизни, в моменты крутых поворотов его судьбы. Обрати внимание, что это место открылось само. Если можно, то я не поеду на фронт. Да будет воля Отца! Человек наделен в известных пределах свободной волей. Это и ответственность большая (иногда даже страшная), и счастье.

В театре крови я буду являться одним из важнейших винтиков (радист, через которого проходят все команды) машины убийства (скажи, где правые, где виноватые?). Смерть. Нам, простым людям, конечно, хочется жить, особенно молодежи, но разве так уж важно долго жить; разве смерть близкого человека, тяжело переживаемая всеми нами, не приоткрывает слегка дверь в другой мир? Помнишь, кн. Марья и Наташа, когда умер кн. Андрей, плакали не от горя, а от умиления перед простым, но торжественным и глубоким таинством смерти. Первые христиане на похоронах одевали голубые одежды как символ вечности.

В 39 году я был в Пасхальную ночь в церкви. Как всегда, было много народа, и еще до заутрени многие выходили через боковые двери на улицу. Многие стояли, ожидая чего-то радостного и великого. И вот из глубины храма раздалась торжественная, поющая о победе песнь: “Христос воскресе из мертых…”, и десятки, сотни людей через несколько мгновений подхватили ее, охваченные единым чувством восторга и вдруг проснувшейся любви, и песнь эта взлетела под высокие своды храма, светлая и прекрасная. Радость, которая до этой минуты таилась где-то в глубине сердец, вы­рвалась наружу, осветила и наполнила душу неизъяснимым счастьем.

“Христос воскресе!” носилось по ночному храму, слышалось за его пределами и улетало в таинственную высь. Было тесно и душно, но из глаз юноши, что стоял возле меня, исходил свет счастья. Мы понимали, что телесные невзгоды — ничто перед радостью Пасхи.

Вот меня сдавило волной толпы, я не мог дышать, и ребра, казалось, еще минута — сломаются. “Ведь в этой тесноте может прекратиться моя земная жизнь”, — подумал я, но новое чувство наполнило мою душу; я ощутил бессмертие. В случае телесной смерти, чувствовал я, я поднимусь под высокие своды храма, куда взлетают слова, говорящие о победе Христа над смертию, о вечности жизни.

Это реальное ощущение бессмертия и краешка потустороннего является самым ярким и сильным воспоминанием моей жизни, вызывающим во мне прилив радостных чувств. Чтобы понять, что я пережил в ту минуту, надо самому пережить ее. Но смерть на Пасхе это совсем другое. Мне хотелось бы только не умереть за “работой”. Пусть лучше страдание. Мое желание ты, конечно, понимаешь. Я просил бы тебя это письмо, особенно где я пишу о Пасхальной ночи, сохранить между нами. Мне слишком (очень) дорога эта ночь.

Москва, февраль 1942 года».

Письмо № 2.

«“Плачь, если в то время, как тебя уносит поток времени, ты не несешь с собою вечности!”

Это одна из цитат, которыми начинается твое, Лида, письмо № 18, полученное мною сегодня. Его я получил утром, когда занимался математикой, начал только писать, приказ — вперед. Взяли на плечи радиостанцию и пошли.

Мы Его последователи. Сказано не “не волос с головы человека”, а “вашей”. Судьба наша слагается несколько иным образом. Нам надо отдать себя Его воле — и только. Что нам опасность? Разве наш дом здесь? Разве не мы поем: “не убоимся ужасов в ночи, стрелы летящей днем”. Неужели и здесь мы далеки от слов песни. “Падут тысячи и тьма одесную тебе”. О как это все справедливо! На войне личным опытом все это постигнуто.

Буду откровенен с тобою в том, в чем мне обычно невозможно признаться, стыдно как-то. У меня есть глубокое ощущение, что для меня лично не нужны ровики, ибо то, что будет со мною, совершенно не зависит от них. Оно очень глубоко и прочно. В них не ощущаю потребности. Ровики, конечно, рою, ибо приказывает начальство и неудобно уклоняться от работы, когда работают товарищи. Разве нет у нас Сильнейшей защиты? Не думаю, конечно, что я бравирую. Я помню: “не искушай Господа”. И бессмысленное бравирование как раз и будет искушением Его.

Макаров говорил, что во мне самообладания и спокойствия в опасности больше, чем у кого-либо другого во взводе. Шофер Майеров передавал, что они не раз, разговаривая между собою, отзывались обо мне как о самом спокойном радисте. Я не хвастаюсь, ибо все иначе не может, не должно быть, в этом нет и капли моей личной заслуги. Все дело в том, что я обладаю ощущением своей защищенности. Почему я пятого числа испытал чувство не страха, а прилившейся бодрости. Как ты это объяснишь с общественной точки зрения? Я хочу, чтобы ты прониклась этим. Ведь слово “более опасно”, точно сохранность свою мы будем измерять тем, сколько осколков падает в разных местах на квадрат площади, а не Его Волею, свою защищенность — сделанным нашими руками ровиком, а не своей верностью, не своим желанием Его воли над нами. Последнее, самое главное, что своими добрыми делами мы не сохранимся, ибо грехов во много раз больше их. Да, увы, их бесконечно больше.

Пусть будет это между нами; о таких вещах не говорят, да и немногие поймут. Мои домашние тоже. Потом тут много очень сокровенного для меня. Ты пишешь — убит Дима. Я не знал его лично. А помнишь, что писала и говорила мне о Коле П.? Ведь его судьба не противоречит вышеприведенным цитатам и написанному. Я, правда, не знаю, что испытывал он. Что нам опасность! Наш дом не здесь. Мы поем: “не убоимся ужасов ночи, стрелы, летящей днем”. “Долготою дней насыщу его”. Почувствуй это ты, Лидочка, и как-нибудь постарайся это хоть в некоторой степени передать нашим, моим, папе. О письме не говори. У папы: “все-таки война, фронт, кто знает”. Я говорил уже об условиях этого письма…

С приветом. Твой брат Глеб. 30–31.8.44 года».

Всегда спокоен и рассудителен

У Глеба была такая совершенно твердая вера, поэтому, конечно, он и остался жив, пройдя всю войну и попадая в такие тяжелые обстоятельства, когда другие, даже офицеры, удивлялись, каким чудом он остался жив.

На фронте Глеб в трудные моменты всегда был спокоен и рассудителен. Он был начальником радиостанции в дивизионе гвардейских минометов. Начальство всегда на него могло положиться. Как-то был случай, что один молодой офицер, впервые попав в тяжелую обстановку, потерял самообладание. Потом офицеры ругали Глеба: «Ты старший (а он был рядовым), ты должен был как-то на него повлиять». Надо сказать, что Глеб не стремился к званиям. После окончания с отличием школы радистов ему присвоили звание сержанта, однако, уезжая на фронт, он специально не стал получать об этом документы. Его несколько раз пытались посылать на офицер­ские курсы, но он всячески отказывался, потому что хотел вернуться на «граж­дан­ку» и учиться.

Еще до войны, когда мы дружили, мне в голову не приходило, что я когда-нибудь выйду замуж за Глеба. Я в общем-то была обычной девушкой, еще в школе в кого-то влюблялась, кто-то меня провожал. Когда во время войны я работала в Немчиновке, неподалеку стоял строительный полк, где был очень приятный, интересный офицер, намного меня старше. Я, к сожалению, забыла его имя. Он командовал этим «стройбатом», а я летом была заведующей столовой института зернового хозяйства. Мы с ним очень хорошо проводили время, вечерами гуляли. Он был очень деликатен и никаких вольностей себе не позволял. Мне было с ним хорошо. Потом он провожал меня до Москвы. Как-то раз я даже к нему ездила. Он мне потом прислал письмо, что, к сожалению, он намного старше, и наше знакомство с ним кончилось.

Глеб был мне настоящим братом. До войны у меня не сложились отношения с моим родным братом. Потом, когда Женя стал священником, мы были очень близки. В начале 30-х годов папа забрал его из Сергиева Посада, и они вместе скитались по Москве. Он долго не мог поступить в институт, потому что был лишенцем — сыном «врага народа». Он работал в какой-то лаборатории, проверял измерительные приборы. Женя, по существу, с того времени исчез из семьи, потому что в 1936 году он все же поступил в институт, а жил на то, что давал уроки. Надо отметить, что учился Женя на филфаке, а уроки давал по физике и математике. Вот такую подготовку по этим предметам ему дал отец. А потом он познакомился с Таней, в 1939 году они поженились, и он вообще отошел.

Глеб был человек, который не признавал влюбленности; было ощущение, что для него совершенно безразлично, кто с ним рядом идет, «юбка» или «брюки». На него это, как казалось, не действовало совершенно. Сколько девчонок в него влюблялись, чуть ли не делали ему предложения, он всех их отваживал.

Мое же отношение к нему к концу войны несколько изменилось. Я уже полюбила в нем не только брата, а большого друга. И конечно, когда после войны мы с ним гуляли, мне все казалось, что, может быть, он сделает мне предложение, и мы поженимся. Но Глеб продолжал учиться, ему было не до этого. На семейную жизнь, как потом мы с ним выяснили, он смотрел как на серую сторону жизни. (Впрочем, через год после свадьбы он рассуждал уже по-другому.) Учиться ему было нелегко, потому что различные инженерные и другие предметы ему были трудны. Его очень интересовала, увлекала собственно геология. Из экспедиций он возвращался уже поздней осенью, чуть не к зимней сессии (однажды его собирались даже выгнать из института за пропуски).

У нас дома он бывал очень часто. Мы всегда с ним ходили к Пасхальной заутрене. Правда, однажды было такое: он сказал, что не пойдет со мною к заутрене (я не помню, это была вторая или третья заутреня после войны), что он хочет пойти с папой. Но у них произошло какое-то разногласие, и Глеб был один у Обыденного, и к нам он даже не подошел. Ночью один гулял по Москве и даже подходил к нашему окошку. Я его спрашивала: «Что ж ты не пришел?» Но он посмотрел через окно, как мы там сидим, потом пошел на пристань, и так всю ночь провел один.

Моя мама в конце 40-х годов начала немного настороженно относиться к Глебу; ей стало казаться, что Глеб от меня отходит, и она мне стала об этом говорить: «Глеб отходит, и, наверное, он не собирается на тебе жениться… В общем, это некрасиво, нехорошо это, вот вы так много вместе бываете», и так далее, и так далее… Положение складывалось довольно сложное. Я пошла к отцу Александру Толгскому, настоятелю храма Илии Обыденного (††1962), и стала ему объяснять, что вот у нас такая непростая ситуация, мама протестует против наших встреч, а Глеб молчит. Он знал и меня, и Глеба. Я спросила: что мне делать? Он сказал просто: «Возьми и поговори с ним сама. Я тебя благословляю». А в этот день, когда он мне это сказал, Глеб был в Лавре и отправлял письмо архимандриту Иоанну (Венд­ланду), в котором спрашивал его благословения, что ему делать после окончания института, стать ли монахом или жениться.

Шестнадцатого января ответ был написан, причем письмо отправлялось с иподиаконом владыки Гурия, будущим протоиереем Игорем Мальцевым (††2000), Царство ему Небесное, и с будущим архиепископом Ярославским Михеем (††2005), тогда он был иеромонахом. Они учились в Лавре и на праздники ездили к Владыке.

И вот, в день памяти св. Павла Фивейского, 28-го января, Глеб мне сказал, что он едет за ответом.

Благословение

Вот это письмо.

«Дорогой Глеб!

С большим интересом прочел твое длинное письмо; но… и с большим трудом — уж очень мелкий и неразборчивый почерк.

Но если трудно прочесть письмо, то еще труднее решить те вопросы, которые там поставлены. Ты должен их решить сам, а я могу только посоветовать то, что мне кажется лучшим, более правильным, а твое дело или согласиться со мною, или избрать то, что тебе кажется лучшим….

Если тебе вообще в жизни жениться, то просто странно, если не сказать грешно, жениться на ком-нибудь другом, а не на Лиде. Оставить Лиду, это значит разрушить то дело, которое, как ты сам пишешь, началось 20 лет тому назад и с тех пор росло и укреп­лялось, особенно последние 5–9 лет. В такой давней, прочной и все растущей дружбе можно видеть промысел Божий и благословение Божие….

Итак, вот первое положение, к какому я прихожу: тебе надо или жениться на Лиде, или принять на себя монашеский подвиг. Все остальные соображения, затронутые в твоем письме — о житейском неустройстве, о науке,… — второстепенны, они только затеняют вопрос, и их следует исключить из рассмотрения. Это все устроится — так или иначе, — и при том и при другом решении.

Теперь пойдем дальше. Можешь ли ты быть монахом? Да, ты мог бы, но при известных условиях. Какие же эти условия? Чтобы знать, какие требуются условия, надо понять, что монашество не есть только безбрачие. Сущность монашества заключается в отсечении своей воли; чтобы отсекать волю, требуется послушание своему руководителю; нужно иметь руководителя, который постоянно жил [бы] поблизости от тебя. В наше время это трудно получить, для тебя как будто и вовсе невозможно. Если нет руководителя, то монашество возможно только в недрах церковной работы, когда человек окутан церковной атмосферой и церковная жизнь сама берет его в известные рамки и приучает к известному послушанию. Твоя жизнь сейчас складывается иначе. Поэтому на вопрос «можешь ли ты быть монахом?» приходится дать такой ответ: «монахом ты мог бы быть, но твоя жизнь сложилась так, что это невыполнимо».

К чему же мы приходим? Вывод можно представить в виде вопросов и ответов.

…Если спросишь: “Благословите мне жениться на Лиде?” Отвечу: “Да”.

Если спросишь: “Благословите мне избрать монашеский путь?” “Не знаю,— отвечу я, — не вижу в твоей жизни таких гарантий, которые позволили бы дать утвердительный ответ со спокойной совестью”.

Тебя тянет пойти на церковное служение в некотором далеком будущем.

Дай Бог! Лида этому не помешает.

Не бойся охватившего тебя увлечения наукой! Это благородное увлечение. И неверующие, занимаясь наукой, часто испытывают восторг перед красотою раскрывающихся перед ними горизонтов и радость от полученных результатов. Ты же можешь эти чувства (восторга и радости) возводить к Богу, Создателю. На этом пути верующий не забудет Бога. Ты боишься — не есть ли твое увлечение наукой — греховная страсть. Это увлечение может быть греховной страстью только, если ты поддашься самомнению, склонишься к чужим похвалам, сам себя будешь ставить высоко в своем мнении, одним словом, возгордишься. С учеными, особенно не очень большими, так случается часто. Но где же это не может случиться? Самомнение подстерегает нас на каждом шагу, даже если мы ничего не делаем. Поэтому нельзя тебе сказать “я не буду заниматься наукой, потому что боюсь возгордиться” — это будет неправильно. Дай Бог тебе иметь крупный успех в науке, как следует потрудиться в ней, дай Бог тебе постоянно получать радость и утешение от этого труда!

Тебе приходится решать трудные вопросы твоей жизни. Съезди к преподобному Сергию, попроси его устроить все, как надо, и я уверен, что тогда все у тебя придет в совершенную ясность.

Благослови тебя Бог!

Любящий архим. Иоанн.

16/1.1951 г.».

«Я буду вас венчать сам»

Вечером мы пришли к нам домой. Через несколько дней Глеб сказал о нашем решении своему отцу, который немножко был удивлен, ему казалось, что я не совсем здорова (я была очень худенькая) и мало подхожу для брака, но согласился. Когда мы сказали отцу Александру, что решили пожениться, он твердо сказал: «Я буду вас венчать сам».

Тетя Женя встретила это известие положительно, и даже рассердилась на Александра Васильевича за то, что он наговорил Глебу. Мы съездили вместе к преподобному Сергию и на Ваганьковское кладбище на могилы к нашим мамам. Сообщили Жене, который в это время уезжал в Питер, чтобы принимать сан. Тот почему-то решил, что именно он потворствовал нашему сближению. Мы над этим посмеялись. Потом я была у родителей Глеба. Они встретили меня очень тепло, тетя Женя подарила мне чашечку и сказала, что она впервые за нас вместе подала на литургию. Так началось мое положение невесты.

Венчаться мы решили, конечно, на Пасху, а зарегистрироваться раньше. Расписывались мы пятого апреля 1951 года, вот уже прошло более 50 лет. Мы расписались и разошлись, не придавая этому никакого значения. Но родители Глеба, особенно тетя Женя, придавали этому особое значение и вечером торжественно приехали к нам. Глеб был страшно недоволен.

Свадьба все время откладывалась…

Глеб стал чаще у нас бывать, он наконец понял, что ему нужно. Вскоре он уехал в Питер (к этому времени относится фотография: Женя и Глеб вместе — на обороте написано: «Друзья перед большими событиями») и в Питере написал письмо, которое, правда, передал мне потом при встрече. Он сказал, что впервые вдруг обрадовался, что возвращается в Москву, что ему не хватало меня, что он был поражен той любовью, которой я его окружила.

Вот это письмо.

«Родная моя!

Мне хочется сказать, что я поражен огромностью и глубиной и цельностью твоей любви, вдруг окружившей и охватившей меня. В изумлении я не вижу дна ее и где концы ее. Это меня наводит на некоторые мысли, о которых скажу позже (не знаю, что он имел в виду. — Л.К.).

В Ленинграде, в огромном и многолюдном городе с его дворцами и учреждениями, мне стало не хватать тебя. Первые два дня я не замечал этого, а сейчас мне даже приятно было положить в карман билет обратно в Москву. Для меня это до некоторой степени ново…

(Там же он пишет, чтобы я ничего не скрывала от него. — Л.К.). Говори, не боясь меня смутить. Каждое движение твоей души, твоего существа мне дорого или, во всяком случае, волнует. Не пишу: все дорого, потому что, может быть, есть вещи, от которых мне хотелось бы, чтобы ты освободилась. (По поводу свадьбы среди знакомых были разговоры. Глеба спрашивали, подарил ли он мне чего-нибудь к свадьбе как невесте, что это очень нужно и что это женщины очень ценят. — Л.К.). Все хочется им свести в стандартные нормы отношений. От всех этих (?) как-то пахнет мещанством. Это значит — опошлить наши свободные и глубокие отношения. Для меня ты выше этого».

Ну вот, мы расписались, я начинаю готовить приданое. Глеб дает мне деньги… Одно дело — сшить какое-то постельное белье, ночные рубашки, еще что-то, другое — подобрать костюм для Глеба. Он всегда ходил в каких-то куртках, в серых рубашках, никогда в жизни не надевал костюм с белой рубашкой, он даже не знал, как надо завязывать галстук. Надо было все это купить. Я ходила в магазин (у нас около дома была хорошая галантерея) и выбирала рубашку. Какую рубашку ему купить? Наденет он ее или не наденет? Потом заказали костюм.

Материал на венчальное платье мне подарила Надежда Григорьевна Чулкова. Мы отдали его портнихе, она сшила мне венчальное платье и еще одно. Вуаль прислала Анна Никандровна Сарапульцева из Питера, тонкий такой тюль. Сделали хорошую фату. Туфли у меня были простые, парусиновые на низком каблуке, но меня это нисколько не смущало.

Встал вопрос, где мы будем жить. Мы с мамой — в проходной комнате, у Глеба — 28 метров, полулежачая бабушка, тетя Женя, которая плохо спит, дедушка (тогда еще, кажется, без инфаркта). У них жить нельзя, это было нам сразу сказано. Разменять эту 28-метровую комнату практически нереально, и на что?

Жить негде, даже негде встретиться после венчания. Наконец мы решились и сняли комнату на три дня в Сергиевом Посаде, в том доме, где жил мой дальний родственник Марк Сотаев с женой и с кем-то из детей. Решено было после венчания ехать в Сергиев Посад, а потом жить врозь: он у себя, я у себя. Вот такие были у нас сложности.

Свадьба все время откладывалась, потому что Глеб хотел закончить диплом, но диплом он писал, как и всё, очень основательно. Наверное, это была целая диссертация, и он никак не мог его завершить. Я ему в чем-то помогала, что-то считала, но время шло и шло. И Пасха кончается, после Пасхи — Троица, а вскоре Петров пост. А нам надо уезжать в геологическую экспедицию, в поле. Мы решили вместе ехать в Среднюю Азию, он берет меня как коллектора. Со своей работы я ушла с первого мая. Непонятно: где нам быть? Как мы будем жить до поездки в поле? Мы виделись почти каждый день. Глеб как-то оттаивал. Я радовалась, что скоро мы будем вместе, и навсегда. Глебу, правда, казалось, что нам, наверное, будет очень трудно.

Казалось, что нам будет очень трудно

Мне кажется, его предчувствия не сбылись. Мы хорошо с ним жили, были довольны, радостны, никогда друг другу не надоедали. Я всегда, когда он уезжал, без него очень скучала. И Глеб говорил, что я ему никогда не надоедала, но говорил, что иногда, когда он занимался, а я открывала дверь и входила, это ему немножко мешало, хотя, с другой стороны, было очень приятно.

Сложные времена были. Многие тогда жили так. В конце концов мы решили венчаться в последнюю пятницу перед Вознесением — 1 июня 1951 года. Мне хотелось венчаться тогда, когда еще будут петь «Христос воскресе из мертвых», чтобы наше венчание началось с этой торжествующей песни победы над смертью. После венчания мы уехали в Сергиев Посад. Никакого особо пышного стола у нас не было, мы и не хотели его устраивать, венчались при закрытых дверях. Присутствующих было очень мало. Был Володя Гоманьков[4] (в это время Наташа лежала в роддоме с Колей), тетя Шура, дядя Коля, который был моим посаженным отцом. От него я уезжала под венец. Из Питера приехал на свадьбу старший племянник Алеша. Когда его спросили: «Как тебе понравилась свадьба?», он сказал: «Очень понравилась, вкусная была индейка!»

После «индейки» мы поехали в Лавру. Во вратах Лавры мы встретили отца Александра Ветелева, который благословил нас, сказал о святости брака и супружеских отношений. Он даже предупреждал тетю Женю, чтобы она не вмешивалась в нашу семейную жизнь. Бывает так иногда, что родители начинают советовать, заводить или не заводить детей, а он ей строго-настрого запретил вообще говорить об этом с нами. Мы приехали, приложились к мощам, потом пошли на квартиру. И на другой день мы отправились гулять (сохранились такие фотографии). Немножко погуляв, немножко посидев со мной, обняв меня, Глеб садился писать диплом, так что наша трехдневная жизнь в Сергиевом Посаде все время менялась: то мы старались быть вместе, о чем-то говорить, то он опять садился за свой диплом. В субботу вечером мы пошли ко всенощной, в воскресенье были у литургии и поехали домой.

¯¯¯

Важным дополнением ко всем моим рассказам будут поздравительные письма, присланные нам на свадьбу.

Вот письмо отца Сергия Никитина, будущего владыки Стефана.

«Дорогая моя Лида!

Спасибо тебе за письмо. Был им очень утешен. Рад за тебя, что ты счаст­лива. Дай вам Господь до конца жизни сохранить веру в Бога, жить в полном единомыслии и единодушии.

Ведь нет больше земного (подчеркнуто о. Сергием. — Л.К.) счастья, как христианский брак. В нем заключается полнота земной жизни. Обнимаю и благословляю тебя.

Любящий тебя иерей Сергий.

20 ноября 1951 г.».

31 мая1951

Дорогие Глеб и Лида!

С большой радостью обращаюсь к вам обоим вместе. Отныне желаю вам всегда иметь общие мысли, общих друзей, одно сердце. Слышал я хорошие слова — первый раз вы выпили за общую жизнь, второй раз за общие радости и в третий раз за общие скорби. Все это неизбежно сопутствует нам во время прохождения жизненного пути. Сейчас вы соединились во имя общей любви. В будущем вы незримо соединитесь тысячами нитей, все новыми и новыми. С каждым годом более и более сделаетесь необходимыми друг для друга. Я не желаю вам особого счастья сейчас, — и без моих пожеланий счастье не отступит от вас в первое время. Что может быть больше в семье радости жизни, вновь устроенной? Желаю вам в будущем все время крепнущего ощущения семьи, любви, взаимного уважения и дружбы.

Я не говорю о больших потрясениях, так часто разрушающих семьи. Верю и знаю, что мысли наши по этому вопросу настолько едины и тверды, что от этого убережется ваша семья.

Скажу другое. Как часто мы неосторожно, не претворяя нашу взаимную любовь в жизнь, рвем соединяющие нас нити. Как больно бывает в конечном счете обоим. И в семье нет мелочей. И не должно быть терпимо самолюбие, задерживающее первые шаги к примирению или отвергающее протянутую руку к воссоединению общности. Может и должно быть вразумление, но не может быть счетов. Всем прощать мы призваны, и прежде всего внутри семьи. Как говорил мне на прощание один наш общий знакомый, барометром вашей духовной жизни, и очень чувствительным, явятся все ваши взаимоотношения; их высота, их свобода от низшего, вернее, степень приближения к свободе, к целомудрию в любви, к взаимному прощению, к служению другому своими талантами.

Мы всегда в пути. Отдых наш должен быть кратким. Маленькая остановка, и снова в путь. Ваше движение будет облегчаться взаимной поддержкой в неизбежные и несовпадающие минуты упадка сил, маловерия, уныния. Да сохранимся мы от того, чтобы взыскивать долги с супруга в минуты его слабости! Это очень больно, это, увы, бывает, и это не по любви.

Отныне ваше движение взаимнообусловленно. Один вперед не уйдешь, одного далеко за поворотом не оставишь спутника. Проявление замкнутости в отношении другого в семье означает начало внутреннего отдаления. С замкнутости начинаются мнимые несоответствия характеров. Общая жизнь и взаимная откровенность иной раз приводят к какой-то раздетости в отношениях, к небрежности в одежде, к растрепанности и несобранности в присутствии другого. Это начало потери взаимного уважения. В этом отношении хорошо вспоминать и повторять свое же поведение во время возникновения и укрепления взаимной любви.

Особенно с любовию помню вас, поздравляю, от всего сердца прошу за вас всякого устроения в малом и большом. Поздравьте от меня ваших родителей. Простите меня за все, в частности и за то, что добавил к своему букетику словесному роз с шипами, вместо того чтобы просто крепко вас обнять, поцеловать и пожелать вам полного счастья и милости Его к вам. Итак, целую.

Ваш брат Евгений.

Воистину Христос Воскресе!

Моя дорогая дочурочка!

Я так полна духовной радостью сегодня, как давно не было. Фавор… И мне хочется немножко излиться, чтобы частично освободиться… (Я уже не смею сказать, чтобы поделиться, ибо ты сама, вероятно, ею полна!) Такое чудное духовное было венчание! Это отметила и Н<адежда> Гр<игорьевна Чулкова>. Батюшка вас венчал исключительно! Я не преувеличиваю. Я приготовилась к тому, чтобы волноваться, развлекаться, устранять неполадки, а была так охвачена духовной атмосферой, что обо всем забыла. Так чувствовалось личное отношение к вам о. Вл. Кому он сказал такое слово? (А ведь оно очень нужно вам. Не правда ли?) Кого благословил иконой при прощании? Целовал ли жениха Володю, как поцеловал Глеба? Ты была великолепна! И наряд хорош, фата всех приводила в восторг! Н. Гр. стояла в слезах (других не видела, не говорила) от умиления и высокого восторга. Мое сердце наполняла такая радость, которая не оставляет весь день! Вино веселит сердце человека. Так я полна того вина, от веселия которого Давид скакал, играя.

Я еще больше оценила Мать Православную Церковь, которая в стольких символах, снисходя любовью к немощному человеческому естеству, приобщила нас к таинству брака. Мы не можем постичь таинств полностью, а хотим, и вот в символах Церковь (иначе не выдержали бы) вводит нас во Святая Святых. Это не обряды, т. е. голая форма, как принято у интеллигенции фыркать на то, что не понимают, а сугубо содержательные символы. Отними один из них из общего, и смоешь краски, обеднишь весь колорит. Даже ситцевая дорожка, на которой вы стояли перед аналоем, имеет смысл.

Я полна радости! Мне так хочется, чтобы пришло сегодня побольше народа ко мне и я бы поделилась своей радостью! Не той, что моя дочурочка устроена, а той, что имеет христианин в Церкви. Мне так хочется всех сегодня угощать от избытка радости. Пожалуй, я понимаю чувства пирующих на свадьбе, только без обмирщения этого высокого таинства. Это поднятая рука священника с крестом: «Славою и честию венчай я!..», как бы призывающая во свидетели Самого Распятого.

Я очень благодарна тебе, моя любимая, за твою записочку. Она очень согрела меня. Согрели также и цветы, и весь порядок в комнате. И мне не только «немножко радостно» за вас, а много, много радостно. Ведь я ни на одну минуту не имела ревности к Глебу! Очевидно, только потому, что люблю его. Ведь скорбь родителей, что они должны отдавать от себя детище: отсюда боль. Она законна, осудить ее нельзя, так же, как нельзя осудить детище и того, к кому оно уходит.

Я вижу, как я бледна на бумаге. Но разве язык может выразить чувства высокого духа? Нужна музыка… Фавор, Фавор!..

Помоги, Господи, имея высокую радость, принять со смирением и благодарением грядущие и неизбежные будни…

Эту радость дал мне Господь за многодневные страдания и острую боль в эти последние полтора года. За принятие одиночества, а одиночество факт духовный, Господь дает и свободу тоже духовную. Все кончено. Поприще пройдено… Простив моя согрешения, подаждь мирную кончину, Господи!

Целую тебя, моя родная. Поцелуй своего мужа от меня. Нина говорила, чтобы никого не было между вами сегодня. Помнишь в ризничей (неразб.)? А мне хотелось и самой этого для вас, и казалось, что совершилось что-то такое, что вы стали неделимы, две капли слились в одну. Поистине, поняв это, как может разлучить человек неразлучаемое?

Покойной вам ночи.

23 часа Светлого дня. 1 июля 1951 г.

Христос Воскресе! Мои дорогие!

Желаю вам радости единства, все покрывающей. Главное — это чтобы радовался дух ваш о Боге, Спасе Вашем.

В дальнейшей вашей жизни желаю отвержения себя на всех путях вашей жизни. Ибо кто хочет душу свою сберечь, тот потеряет ее, и наоборот. Акакая польза в первом? Узнайте это опытно в течение всей вашей жизни.

Желаю веры в Промысл Божий и презрения к воле человеческой.

Если и волосы на голове человеческой все сочтены, то что мне сделает человек? Отсутствие этой веры связывает человека, делает его рабом всех и вся. В этом нет свободы и любви, а мучение и страх перед всем и вся.

Трудитесь и работайте над вашим внутренним человеком. Долго, всегда нужно трудиться, ибо путь узок, земля суха.

Христианство — подвиг, а не гимн.

Целую крепко. Да благословит вас Господь на всех путях вашей жизни.

Ваша Мама[5].

19 мая/1 июня 1951 г.

Дорогая Лида! Получил твое письмо.

Всем сердцем разделяю твою радость, твои светлые надежды, которыми ты преисполнена в связи с предстоящим. От всей души желаю тебе прочного, чистого счастья. Уверен, что ваш брак будет живым и высоким примером истинно-христианского супружества, в котором каждая сторона ищет прежде всего подлинного блага для другого. Любить друг друга в супружестве — это значит постоянно бережно хранить и неустанно развивать в другом его лучшие стороны. Здесь в полной мере действует непреложный закон благого воздаяния, когда доброе тщание одного о другом возвращается к нему преумноженным — «мерою полною утрясенною воздастся вам…».

Надеюсь, что те большие, светлые, высокие чувства, с которыми вы сейчас подаете друг другу руки, чтобы вместе в нерушимом союзе проходить поприще земной жизни, пребудут тем незыблемым фундаментом, на котором будет созидаться ваша семья. Храни вас Господь!

Рад и за маму. С каким глубоким внутренним удовлетворением она может сказать: «Исполнен долг, завещанный мне Богом…»

Хочется верить, что Господь продлит ее дни и даст ей насладиться теплом и светом вашего счастья.

Несколько слов о себе — слава Богу, жив и здоров, но, по всей вероятности, буду менять адрес, поэтому прошу пока мне не писать. Прошу тебя об этом написать Жене. Привет Глебу и поклон маме.

Н. С.[6]

Глебу и Лидочке. 1 июня — 51 г.

«Да благословит тебя (вас) Господь и сохранит тебя (вас)». Числ. 6, 24–26.

«Се Я с вами во все дни до скончания века. Аминь». Мф. 28, 20.

«Любовь долготерпит… не превозносится… не ищет своего… все покрывает, всего надеется, все переносит.

«…Теперь пребывают сии три: вера, надежда, любовь; но любовь из них больше». 1 Кор. 13.

Дорогие мои, родные! Да будет с вами и мое благословение на ваш жизненный путь — путь горний; все выше и выше, узким и горним путем радостно идите вместе, помогая и ободряя друг друга, поднимая, утешая, прощая, молясь…

Идите с Господом и за Ним, во свете Его заповедей. «Бог есть Любовь», а жизнь любви и величайшая радость ее есть жертва» (из С.Булгакова).

т. Шура

Дорогих Глеба и Лидочку поздравляю, желаю через любовь друг к другу познать любовь Божию к людям, ибо тайна сия великая и вам, любящим друг друга, да откроется через таинство брака, нам — иначе.

С любовью обнимаю…

Монахиня Михаила (Шитова)

И этой полнотой земной жизни мы наслаждались с Глебом более сорока лет. Слава Богу за все!

Начало семейной жизни

Мы поженились, зная друг друга уже 20 лет. Поэтому у нас  не было, как сейчас пишут, «трудного медового месяца» — взаимного привыкания. Нам не надо было привыкать. Мы давно и хорошо знали друг друга.

Из Сергиева Посада мы приехали к родителям Глеба. Я рассчитывала вернуться ночевать домой к маме, но была удивлена, увидев что в том углу, где за фанерной перегородкой помещалось какое-то ложе Глеба, стоит полуторная кровать. А тетя Женя говорит: «Куда ты собираешься ехать, когда у тебя здесь муж?» Так началась наша жизнь: я не поехала домой. Оказывается, на родителей Глеба повлияли наши соседи. Когда стали обсуждать, куда мы вернемся, наши соседи сказали: «Как это можно, чтобы они разъехались в разные стороны?» В то время нередко по многу человек жили в одной комнате. У окошка, за перегородкой, помещались мы, на кровати спала полулежачая бабушка: она сломала в 90 с лишним лет шейку бедра. Врачи сказали, что кость не срастется, но она срослась, правда «криво». За ширмами стоял диван-кровать тети Жени, а под часами спал дедушка. Так мы все и стали жить. Жизнь, конечно, была очень сложная. Бабушка ложилась спать рано, а если она просыпалась, потом уже не могла заснуть. А нам так хотелось поговорить, но шепот для спящего — это хуже, чем разговор. Мы приходили вечерком, тихонечко пробирались к себе, в свое местечко, и ложились.

Глеб спешно заканчивал свой диплом. Я с ним бывала в институте, помогала по диплому. И, если я не ошибаюсь, 24 июня 1951 года Глеб его защитил. Тетя Женя уже уехала на дачу, мы были одни с бабушкой. Вечером после защиты диплома мы вернулись усталые домой, потом пришел дедушка и положил нам на кровать цветы. Вскоре мы стали собираться в экспедицию в Среднюю Азию и уехали перед Петровым днем.

Ташкент

Мы прилетели в Ташкент, но там мест в гостинице не оказалось. Глеб не растерялся (спальных мешков у нас с собой еще не было), взял из нашего багажа какие-то одеяльца, и мы легли под кустом недалеко от аэровокзала. Утром проснулись от разговоров, оказалось, нас с двух сторон огибают тропинки, по которым ходят летчики и пассажиры.

Вскоре прилетел Дмитрий Петрович  Резвой, мы пытались вылететь в Фергану, но билетов на самолет не было. На следующую ночь меня устроили в комнату к мужчинам, так как все женские места в гостинице были заняты. Было неудобно спать среди множества мужчин, но ничего. Наконец нам дали билеты на какой-то транспортный самолет.

Перелет из Москвы в Ташкент я перенесла хорошо, только было неприятно, когда мы попадали в «ямы». А вот тут лететь было хуже, так как это был транспортный самолет, и в нем стоял какой-то очень сильный запах. Летели мы несколько часов. В Фергане нас встретила Галина Ивановна, жена Резвого. Только мы собрались перекусить у ее родителей, посмотреть Фергану, как нам сказали, что приехала машина. Нас всех погрузили и повезли, кажется, в Исфару. Однако вначале поехали на рудник Хайдаркан, где мы заночевали. Здесь мы с Глебом впервые получили «отдельную квартиру» — растянули палатку, разложили спальные мешки. Это был наш первый дом. Мы, конечно, очень соскучились друг без друга, потому что до этого постоянно было много народу, а тут мы наконец остались одни, и очень было хорошо. А потом пришла машина, и мы поехали в Исфару.

Свадебное путешествие

И началось наше так называемое свадебное путешествие — геологическая экспедиция. Конечно, было очень много трудностей, и физически мне было нелегко… Я не привыкла к полевой жизни. Надо было ездить на лошадях; при этом надо было на них залезать. Но мне нравилось ездить верхом. Я, правда, уставала, иногда расстраивалась и плакала, Глеб на меня сердился, но это как-то не влияло на наши отношения. Все было хорошо, потому что был «свой дом», то есть отдельная палатка.

Было много всяких приключений, несколько раз я оказывалась на краю гибели. Как-то мы остановились позавтракать, привязали лошадей к кустику. Это были Виллис Глеба и страшно капризная Принцесса, которая всего пугалась. Мы перекусили, и Глеб говорит: «Пойди приведи лошадей». Яподхожу к ним, хочу отвязать, а в это время Глеб случайно махнул плащом. Принцесса вздыбилась, вырвала куст и понеслась. Я пытаюсь увернуться и вижу над собой ее копыта. Мое счастье, что Виллис оторвался от нее, и она убежала и не убила меня на глазах у мужа.

Хотя Глеб и ездил на Принцессе, но плащ положить на ее круп он никак не мог. Как только брался за плащ, то она вставала на дыбы. Потом мне дали другую лошадь, совсем ненормальную какую-то. Она не желала идти впереди, шла только в хвосте другой лошади. Постоянно капризничала, плохо ходила. Несколько раз я ее подстегивала, она поднималась на дыбы, и Глеб меня фотографировал. К сожалению, фотопленки этой экспедиции оказались очень плохие.

В горах было, конечно, очень красиво, но страшно. Мы много ездили по ущельям: узкая дорога, справа в полуметре мраморная скала, а слева откос, поскользнешься — и полетишь. Обычно шли караваном: впереди мы верхом на лошадях, а сзади — груженые ишаки, причем если ишак оступался, то не пытался сопротивляться: его тянут за узду, а он никак не помогает. Лошадь, наоборот, если немножко оступится и ей поможешь, сразу выскочит. Ишака приходилось развьючивать, потом вновь навьючивать, на что уходило много времени и сил.

Мы жили с рабочими — узбеками. Они очень чистоплотные, всегда ходили в белых рубашках, прекрасно готовили. Ели два раза в сутки, утром и вечером, когда возвращались с маршрута. Так как мы работали далеко от городов, то для того, чтобы получить запас продовольствия, приходилось тратить целый день. Караван приходил в указанное место, куда на машинах подвозили продукты. Иногда бывали перебои, так что нередко приходилось сидеть на одной овсянке. Однажды под моим предводительством был бунт, так как продукты привезли, но нас хотели по-прежнему кормить только овсянкой.

Там мне с Глебом удалось преодолеть перевал 4200 метров. Было очень трудно, воздуха не хватало. Мы поднимались сперва на лошадях, затем оставили их и пошли пешком. Было тяжело. Ну, думаешь, десять метров пройдешь… и не проходишь. Останавливаешься, дышать нечем. Глеб привык, он быстрей меня шел. Потом я его отпустила, говорю: «Иди, потому что иначе мы ничего не сделаем». Но я все-таки вползла на этот самый перевал, так что и я была на высоте 4200 м.

Еще мы ходили по леднику, тоже было очень интересно. Когда мы шли рано утром, дорогу нам пересекали маленькие ручейки, а на обратном пути стало страшновато. Солнце разогрело ледник, ручейки расширились, была реальная опасность провалиться в расщелину. Тогда Глеб привязал меня к себе для страховки.

Однажды мы с ним, перепрыгивая с одного выступающего камня на другой, вскарабкались наверх по почти вертикальному откосу, а обратно сбежали по осыпи. Это было потрясающее зрелище. Громаднейшая осыпь; Глеб взял меня за руку, и мы побежали. Осыпь поехала. Остановиться было нельзя, потому что если остановишься, то задавит камнепад. Так мы в несколько минут оказались внизу и резко отскочили в сторону.

В другой раз заночевали под ледником. Это было в тот день, когда мы поднимались на перевал 4200 м. Спуститься обратно мы уже никак не могли, стало темно. Мы пытались перейти вброд горную речку. Речка неглубокая, но лошадь могла поломать себе ноги о камни. Нашли какую-то маленькую лужайку, привязали лошадей одну к другой, поели горьких лепешек, которые нам дали с собой. Легли, всем чем можно накрылись, хорошо, что у Глеба был полушубок. Когда рассвело, стало ясно, что дорога вполне приемлемая, по ней можно спокойно проехать. Кстати, ночью лошадь Глеба съела мою соломенную шляпу, которую я привязала к своей лошади.

Мы путешествовали полтора-два месяца. К сентябрю нам нужно было вернуться в Москву, потому что Глеб сдавал экзамены в аспирантуру. Мы приехали в Ташкент, с нами был сын Дмитрия Петровича и Галины Ивановны Резвых, Павел, он ехал учиться. Мы остановились у какой-то их знакомой. Глеб наведался в епархиальное управление. Владыки Гурия не было, но был архимандрит Иоанн. Мы ходили к нему в гости. Было очень интересно, епархиальный дом стоял на холме, а вниз шли увитые виноградом террасы. Архимандрит Иоанн срезал нам винограда, и мы его ели.

Мы вернулись в Москву, Глеб сдавал экзамены. Встал вопрос о жилье, потому что жить в одной комнате было немыслимо. Мы стали искать себе квартиру. Пришлось много переживать, Глебу жалко было у родителей отрезать половину площади. В конце концов мы все-таки сняли жилье на Домниковке. Это была отдельная квартира с двумя комнатами. Мы занимали одну комнату, а другая принадлежала родственникам хозяев. Там мы прожили почти два года.

Нам всегда было хорошо вместе

Весной, 17 мая 1952 года, родился наш первенец. Мы его назвали в честь преподобного Сергия по обету, который я дала в 1932 году, когда летом в день его памяти из-под ареста был освобожден мой отец — священномученик Владимир.

Раньше Глеб считал, что самое главное в жизни — работа, семья как бы на втором месте. Самое главное счастье — в работе. Но скоро он почувствовал, что это не так. Через год после того, как мы поженились, когда родился у нас Сергушка — с таким трудом, что пришлось нам обоим много помучиться (мне — физически, а ему — морально), он пишет: «Радостная нежность совместной любви и счастья, возможность быть вместе прекрасней через год после свадьбы, чем у истоков супружеской жизни. Она глубже и крепче. Это не радость мечты прекрасной, но, быть может, обманчивой и мимолетной, как блеск солнца на быстро тающем утреннем тумане. Это — радость самой жизни, итог совместно прекрасного; итог, светло проверяющий прошлое и озаряющий настоящее и будущее».

Нам было хорошо, нам всегда было хорошо вместе. Вот у нас появились дети. Глеб никогда не чуждался Сережи. Я не помню, скажем, чтоб он стирал пеленки. Я справлялась с этим сама, но, когда мне надо было уходить на работу (я в это время немножко еще работала), то Глеб спокойно брал корзину с Сережкой, ставил ее рядом с собой на стол и сам прекрасно занимался в это время, писал свою диссертацию или что ему там нужно было…

Лето мы провели в Семхозе, родители тоже сняли там дачу по соседству. Я в основном жила там одна, потому что Глеб работал, приезжал только на воскресенье и один раз — среди недели (выходных суббот тогда еще не было). Зиму мы опять прожили на Домниковке, а весной нам заявили, что больше эту комнату сдавать не будут и ее необходимо освободить. Летом 1953 года мы опять поехали на дачу в Семхозе.

Осенью мы стали искать квартиру. Как-то мы ездили в Сергиев Посад и на обратном пути какая-то женщина обратила на нас внимание. Она наклонилась к Сереньке, которому не было еще полутора лет: «Что это, детка, тебе спать пора, а ты не спишь, а едешь?» Мы сказали, что нам негде жить, ищем квартиру. Она говорит: «Приезжайте ко мне, у меня дом в Заветах Ильича, зимой он свободный, и вы можете там спокойно жить. Вот вам адрес, а я сейчас выхожу». Глеб съездил к ней, познакомился. Оказалось, это — Мария Венарская. И она, и ее муж были революционерами, она лично знала Сталина, но когда в 37-м году начались аресты, пришла к Ежову и положила партбилет, сказала, что не может голосовать за арест своих товарищей, с которыми вчера разговаривала, а сегодня их объявили врагами народа. Он ответил: «Дура! Лучше девять человек расстрелять напрасно, чем упустить одного врага народа». И она вышла из партии. Когда она вернулась домой, то муж и сын даже боялись ее пускать, но Марию не арестовали, а отправили куда-то в командировку. Так она больше в партию и не вступила. Она была инженером-речником, очень интересным человеком. У них мы прожили две зимы. Там у нас родился Ванюша (20 января 1954 г.). Глеб хотел назвать второго сына в честь своего брата Кирилла, однако Ванюша, как мы говорили, сам выбрал свое имя: он родился в день празднования Собора Иоанна Крестителя.

Глеб всегда с радостью воспринимал известия о том, что у нас будет еще один младенец, даже замечал, может быть, раньше меня. Он говорил, что я становилась светлее и как-то красивее. Он очень ценил вечную прелесть материнства, о чем хорошо пишет в своих «Записках рядового».

На лето мы сняли дачу недалеко от церкви, где позднее служил отец Александр Мень. Ване было полгода. В это время Глеб блестяще защитил кандидатскую диссертацию и уехал в экспедицию. Я осталась одна.

Ищу квартиру!

Родители очень боялись, что мне будет трудно, и прислали нам домработницу по имени Тамара. Она помогала мне, но мы неправильно себя с ней повели: держались с ней на равных. Вскоре она стала требовать, чтобы мы ее прописали, и многое другое. Летом, когда я одна жила с двумя детьми, она уехала, но я была этому очень рада; как-то я справлялась. Ко мне приезжали тетя Наташа, старшая сестра моего папы, и мама. Когда осенью вернулся Глеб, мы временно перебрались к его родителям, так как Венарские еще не переехали в город. К нам приехала моя мама, которой уже было трудно жить с Надеждой Григорьевной Чулковой, и родители Глеба прописали маму к себе. Вскоре мы опять поехали в Заве­ты Ильича, к Венарской. Жить там, конечно, было хорошо, но дом был не очень теплый. Печку топили углем, а это — большие трудности, и мы решили перебраться в другое место. Глеб с детьми ходил искать квартиру; он шел по улице, вез на деревянной коляске двух ребят и кричал: «Ищу квартиру! Ищу квартиру!» И однажды на его призыв кто-то высунулся из окошка… Оказалось — жена геолога Нина Ивановна, и она нас пригласила жить к себе в дом.

А это уже было, когда родилась Сашенька (22 августа 1955 г.) и я была в роддоме. Дочку мы назвали в честь мамы Глеба. Когда я вернулась из роддома, мы перебрались к новой хозяйке. У ней был хороший дом, но, к сожалению, холодный: не было внутренней перегородки фундамента между передней и домом, и поэтому дома на полу был мороз: когда я стирала и кидала пеленки в таз, то нижняя примерзала к полу. Зима (1955–1956 гг.) была очень холодная, мороз достигал 40 градусов. Мы топили две голландки, одну — целые сутки, а другую — только днем. Наверху было тепло, а внизу, у пола, холодно. Однажды я возвращаюсь из Москвы и вижу: все дети сидят на столах. Глеб со всего дома собрал столы, поставил на них маленький столик и посадил детей. Там было тепло, и даже я туда к ним иногда залезала. Когда ложились спать, то во все постели клали грелки. А потом грелки уже не хватало, Глеб прыгал в нашу кровать и ее согревал.

Дедушка мне как-то посоветовал: «А вы керосинку зажгите». Я однажды рано утром зажгла керосинку в комнате и прилегла, просыпаюсь, а у нас хлопьями летит копоть. Я была в ужасе… К счастью, Глеб в тот день оставался дома, и мы все стряхивали копоть с занавесок, а я сказала, что больше керосинку в комнату вносить не буду.

У нас кончились дрова, и мы с Глебом пошли на дровяной склад на другую станцию. Накопали горбылей, как-то уложили их на детские санки и поехали. Дорога была в ухабах, и дрова рассыпались. Мы расстроились, и вдруг я выпалила: «А на дойных коровах раньше не пахали!» Бедный Глеб! Больше он меня с собой в такие походы не брал.

Был однажды такой комический случай. Вечером очень долго я ждала Глеба — его все не было. Я прилегла и заснула. Раздается стук, я подбегаю к окну и кричу: «Перестаньте хулиганить, я сейчас позову мужа!» — «Лида, Лида, проснись!» — кричит Глеб. Оказалось, что он, устав, проспал нашу станцию, сел на обратный поезд, а тот шел без остановок до Пушкино. Так он прокрутился более часа.

Мы героически прожили у Нины Ивановны зиму. Глеб до окон засыпал дом снегом, чтобы как-то утеплить, но все равно было очень холодно. К нам почти каждое воскресенье приезжал Володя Гоманьков и помогал нам утепляться. На лето мы перебрались на 43-й километр, где жили Ефимовы[7], на 5-ю Просеку. Зимой они приглашали к себе. Мы сняли две комнаты, а по соседству сняли дачу родители.

Там было несколько приключений. Глеб только что уехал в экспедицию. Утром я сижу на кровати, рядом двое мальчишек, и в маленькой кроватке играет Саша. И вдруг Сережа мне говорит: «Мама, а Ваня съел мой гвоздь». И я вижу, что Ванька давится. В ужасе я засунула руку в его рот и вытащила гвоздь сантиметров четырех длиной и согнутый, так что я не знаю, что было бы, если б он его проглотил. Потом меня всю трясло. А в другой раз было так. Саша начала уже ходить. Она топала по комнате вдоль стенки, а я сидела что-то шила, — ну, в общем, смотрела за ребенком. И вдруг, смотрю, ребенок что-то грызет. И что же?.. Я вижу у нее в руках патрон от маленькой фонариковой лампочки, а все стекло у нее во рту. Я очень испугалась, вытащила у нее изо рта эти стекляшки и несколько дней боялась, что с ней что-нибудь случится.

Так мы прожили лето 1956 года и на зиму перебрались к Ефимовым. Мне кажется, дом стоял на 3-й Просеке. Там мы жили хорошо. Надо было топить громадную печку, но у них было проведено водяное отопление, были батареи и более или менее тепло. Конечно, с топкой было тяжело. Топили углем, уголь надо было выгребать, разбирать, вымывать остатки. Глеб же был занят, он преподавал и иногда очень поздно возвращался домой. По воскресеньям приезжал Борис Петрович Ефимов с кем-ни­будь из ребят (за Ефимовыми оставалось две комнаты), и они обыкновенно варили суп из кильки в томате. И мы тоже потом научились его варить.

Да, еще с нами жила очень интересная женщина, всю жизнь посвятившая служению Богу, Вера Ивановна. Католичка, она была сестрой милосердия во время Русско-японской войны… Ефимовы ее пригрели, и она у них жила, а питалась в соседнем доме. По соседству с нами обитали также очень интересные люди: Елена Васильевна Кирсанова, и с ней еще Елена Владимировна, которая была тайной монахиней[8]. С ними было очень интересно общаться. Летом, когда приехали Ефимовы, нас пустила к себе Елена Васильевна, и одно лето мы прожили у нее. Следующее лето мы предполагали провести в домике у нее на участке. Перед этим в нем жил будущий владыка Стефан. Однако там остались его вещи, поэтому нас туда не пустили. Потом в этом домике жил будущий патриарх Пимен. Наместник Троице-Сергиевой Лавры, он снимал у Елены Васильевны этот домик и приезжал сюда иногда отдыхать. Елена Васильевна готовила ему чай. Тут мы познакомились с будущим Святейшим Патриархом.

В 1956 году, когда вышло в свет первое за советское время издание Библии, Глебу ее подарили два пресвитера с такой надписью:

«От двух — третьему в память общей теплой беседы.

С любовью и надеждою. 7 декабря 56 года.

Протоиерей Сергий Никитин и иерей Евгений Амбарцумов».

Зимой 1957 года на Ванин день рождения ко мне приехала мама. Ей было уже трудно жить с родителями Глеба. Она была очень слабенькая. По воскресеньям мама уходила ночевать к Елене Васильевне, потому что приезжали Ефимовы. И вот однажды, это было 2 февраля, она вернулась какая-то красная. Мы ее спросили, как она себя чувствует, она сказала, что хорошо. Вошла ко мне в комнату. Я отправила ребят гулять, и мы решили что-то ей шить. Я прихожу, а она стоит около дивана, вернее, сундука, на котором спал Ваня. Издает какие-то непонятные звуки и немножко странно как-то водит рукой по голове. Я говорю: «Мама, мама, вы что?» Она, ничего не ответив, попробовала было шагнуть, но не могла. С ней случился инсульт. К счастью, Глеб был дома. Я позвала его, он ее взял на руки и положил на нашу кровать. К нам сейчас же приехал один знакомый врач, который и поставил диагноз.

Мама

Мама очень не любила пресмыкающихся и говорила мне: «Если со мной что-то случится, ни в коем случае не ставь мне пиявки. Если я увижу пиявку, то мне будет плохо». А тут врач велел поставить ей пиявки. Я съездила в Пушкино, купила пиявки и умудрилась их поставить, правда, не все. Она была уже в полусознательном состоянии. Тут же ко мне приехали Марья Кузьминична Шитова — монахиня Михаила, Анна Никандровна Сарапульцева из Питера и брат Женя. Женя долго задерживаться не мог, он тогда уже служил в одном из соборов Ленинграда. Он пособоровал маму, причастил и уехал, потому что потом его не отпустили бы на похороны (было ясно, что мама умирает). Мама пролежала так сорок дней, а затем у нее началась гангрена здоровой ноги, ей делали новокаиновую блокаду. За ней ухаживали и Марья Кузьминична, и Анна Никандровна, потом приехала Софья Максимовна Тарасова — врач и тайная монахиня. Все они мне помогали, но когда маму надо было переворачивать, то всегда звали меня, и ночью тоже. Приходилось, конечно, много стирать, было очень тяжело. Дети были маленькие. Санька много спала на улице, ребята гуляли сами. После того как у мамы случился инсульт, приезжал ее духовник отец Александр Ветелев. Начался Великий пост, мы хотели причастить ее на первой неделе и поехали к отцу Александру, а он говорит, что сейчас не может: мефимоны…

Я поехала в ближайшую церковь, с трудом добралась, потому что надо было идти в гору, дул страшный ветер. Батюшка сказал, что может к нам приехать, но необходима машина, потому что вечером надо читать мефимоны. Я вернулась домой. И вдруг открывается калитка, идет испуганный отец Александр Ветелев: «Я не опоздал?» Он причастил маму в последний раз. Она была в полусознательном состоянии: реагировала на ребят, когда ее спрашивали, кивала головой. Первое время она очень остро реагировала на приезд друзей, даже плакала. В последние дни она уже ничего не ела, только пила святую воду.

И вот воскресенье, 10 марта 1957 года, день Торжества Православия. Наши монахини дежурили по очереди. Один день — Софья Максимовна, монахиня Агапита, а другой день — Марья Кузьминична, монахиня Михаила. Та, которая не дежурила, ехала в церковь. И вот в этот день с мамой была Марья Кузьминична, а Софья Максимовна поехала в Лавру, она причащалась. И маме стало совсем плохо. Мы все были около нее. Марья Кузьминична сказала Глебу: «Читай отходную», а он говорит, нет. Но потом мама вдруг широко-широко открыла свои светлые глаза, такие они были удивленные, но не испуганные.

Марья Кузьминична вырвала у Глеба книжку, стала читать отходную. А мама посмотрела, посмотрела, закрыла глаза и испустила дух. Это было в 12часов. В это время в Троице-Сергиевой Лавре пели «Тебе поем…». И Софья Максимовна стояла на коленях. И она почувствовала, что мимо нее прошла мама. Когда она вернулась из храма, первый вопрос ее был даже не вопрос, а утверждение: «Машенька умерла?»

С Божией помощью все устроилось. Как-то и документы оформились (тогда это все было очень сложно). Брат Женя — отец Евгений — приехал с Алешей. Маму перевезли в Москву, в храм к Трифону-мученику. Где ее окрестили, там ее и отпевали. Отпевали ее отец Александр Ветелев, Женя и еще какой-то священник. Было очень много народу. Похоронили ее на Ваганьковском кладбище, в могилу мамы Вали[9]. И они там вместе, не двое, а все трое: две мои мамы и папа — священномученик Владимир, потому что после отпевания папы в 1956 году мы землю закопали в могилу мамы Вали. Как мы всегда их троих поминали, так они и были. Сейчас, после канонизации папы, когда я пишу в церкви записки, иногда становится как-то очень странно: писать в поминальных записках мам, а папу не писать.

В 1958 году умер Александр Васильевич Каледа — дедушка Саша. Он собрался к нам на дачу 20 января, это был день ангела Вани, и, спустившись со своего третьего этажа на второй, упал с инфарктом; домой его принесли умирающим, были уже последние вздохи. Господь, конечно, был милостив, потому что если бы он упал где-нибудь по дороге, то трудно было бы его найти. А мы долго не начали бы его искать, потому что бабушка думала, что он поехал к нам, а мы думали, что он в Москве. Глеб в это время находился в отпуске, у него, правда, были экзамены, и в Москву он ездил не каждый день. Глеб очень тяжело переживал смерть отца, плакал. Отпевали Александра Васильевича тоже у Трифона-мученика. Похоронили его с бабушкой, Викторией Игнатьевной, в одну могилу. Теперь в эту могилу легли к ним Сережа с Аней[10]. Сережа лег к своему дедушке-крестному, а рядом — его крестная Наташа Гоманькова.

После смерти Александра Васильевича тетя Женя осталась одна. Мы переехали в город и стали жить в 28-метровой комнате с тетей Женей. Ей, конечно, с нами было очень трудно, у нас было трое детей. 7 июля 1958 года появился на свет Кируша, и стало еще трудней. Поэтому Глеб сразу стал искать квартиру. И мы с Новослободской переехали в двухэтажный деревянный дом, поменяв свою комнату на две смежных, тоже 28 метров. Правда, здесь были удобства: горячая вода, туалет и газ. В дальней комнате жила тетя Женя и спала Саша, а в передней помещались все мы. Свободной площади там было метра полтора, не больше. Сережу клали сперва на нашу кровать, а ночью папа его переносил на раскладушку посередине комнаты. Тогда уже места совершенно не оставалось. На учет нас никак не ставили, потому что у нас было больше трех метров на человека.

8 апреля 1961 года родилась Маша, мы ее назвали в память о моей крест­ной маме Марии. Мы хотели назвать ее в честь мученицы Марии, но она родилась перед самой Пасхой, в Великую Субботу, так что ее назвали в честь Марии Магдалины. (В честь мученицы Марии крещена другая Маша — жена Василия.) В ноябре 1961 года тетя Женя скончалась. Она тоже примерно 40 дней лежала в параличе. Это было очень трудное время, потому что я была одна с ребятами. Иногда кто-то приходил мне помогать. Очень трудные были ночи, у нее был диабет, она все время просила пить, спать было совершенно невозможно. К утру я будила Глеба и говорила: «Дежурь теперь ты». Бабушка умирала. Она сказала, что перед смертью видела Божию Матерь, и умерла в день иконы Божией Матери «Милостивая». Мы похоронили ее на Ваганьковском кладбище, недалеко от дедушки Саши. Теперь в этой могиле лежит еще Наташа Гоманькова.

2 марта 1963 года у нас родился Василька. Мы с детьми хотели назвать мальчика Николаем, но Глеб дал ему имя в честь своего любимого святого Василия Великого, который был и Святителем, и выдающимся ученым. После рождения Васи мы стали хлопотать, чтобы нас поставили на учет; нам долго еще говорили, что у нас три с половиной метра на человека, а положено три, но все-таки как многодетных поставили.

С 1960 по 1965 год мы уезжали на лето в деревню близ станции Рассудово по Киевской железной дороге. Снимали деревянный дом в двух километрах от станции. Хозяев там не было, крыша протекала, но зато мы были одни и никто нам не мешал. Глеб приезжал раз в неделю, а иногда и среди недели. Он по-прежнему уезжал в экспедиции, иногда даже на пять месяцев, а я, как морячка, ждала его.

Летом 1966 года мы снимали дачу около станции Конев Бор по Казан­ской железной дороге, рядом на станции Пески в поселке художников жили Тутуновы[11].

В июле нам предложили пятикомнатную квартиру, в которой мы сейчас живем. Квартира имеет, конечно, очень неудачную планировку, потому что состоит из однокомнатной и трехкомнатной квартир, только две комнаты изолированные — комната отца Глеба и маленькая дальняя комната, а остальные все проходные. Потом мы сделали двери, изолировали комнаты, а тогда, после 28 метров, для нас это, конечно, был «рай».

После окончания института, аспирантуры и защиты диссертации Глеб был ассистентом кафедры петрографии МГРИ, которую возглавлял профессор Швецов. В это время он летом работает в Средней Азии в партиях Дмитрия Петровича Резвого, с радостью ездит туда. А потом обстоятельства сложились так, что на кафедре петрографии все сотрудники оказались беспартийные. Необходимо было кого-то уволить, чтобы взять на это место партийных. Уволить могли или Глеба, или другого ассистента. И Глеб сам уходит из МГРИ и переходит во ВНИГНИ (Всесоюзный научно-исследовательский геологоразведочный нефтяной институт Министерства геологии СССР) по конкурсу на должность старшего научного сотрудника. Вскоре после рождения Василия, в 1964 году, он стал начальником литологического отдела.

Где бы Глеб ни находился, всегда в субботу и воскресенье вычитывал службы

Но когда Глеб начал работать во ВНИГНИ, то он уже в Среднюю Азию не ездил, потому что начал работать по научной тематике, связанной с нефтью и газом. Он ездил в командировки (и уже не такие длинные) в Урало-Поволжье на нефтегазовые месторождения. Надо сказать, что во всех экспедициях Глеб неизменно оставался самим собой. Он всегда носил с собой не только Евангелие, но и записную книжку, которую я ему сделала, когда он еще был студентом. По ней можно было составить службу. С одной стороны в этой книжке были написаны последования вечерни и утрени (какие псалмы читать и т. п.). А в другой половинке (она как бы из двух книжек складывается) были службы по гласам. И Глеб, где бы он ни находился, всегда в субботу и воскресенье вычитывал сколько можно, никогда не забывал праздников.

Как протекала его жизнь? Во ВНИГНИ у него были разные отношения с сотрудниками. Большие трудности он испытывал, когда работал под руководством Д.А. Казимирова. Сперва они начали дружно работать. Дмитрий Александрович говорил: «Что ты, что я, мы одинаковы…» Потом Казимиров, наверное, почувствовал силу Глеба как ученого, у них получилось как «два медведя в одной берлоге». И здесь он, обнаружив болезненную ранимость Глеба, начал на него давить. Глеб был в очень тяжелом состоянии. Вскоре, слава Богу (не по молитвам ли родителей?) Глебу удалось уйти от Казимирова, и он получил самостоятельный отдел во ВНИГНИ.

Шли годы.

Надо сказать, что связь Глеба с архимандритом Иоанном (Венд­ландом) временно прекратилась, потому что тот был в 1957 году послан в Дамаск, в Антиохию. Потом он стал епископом, в дальнейшем экзархом Средней Европы с кафедрой в Берлине, а в 1962 году — патриаршим экзархом Северной Америки.

С ним иногда виделся Женя, который был настоятелем Троицкого, а затем Князь-Владимирского соборов в Ленинграде, а также, будучи сотрудником Отдела внешних церковных сношений, был благочинным приходов Московского Патриархата в Финляндии. Владыка его о нас расспрашивал, но видеться с нами не мог. Однажды он собрался прийти к нам на старую квартиру, когда был проездом в Москве. Глеб ходил встречать его к метро «Динамо», но Владыка увидал за собой «хвост» и к нам не пришел. В Москве мы продолжали ходить в Обыденский храм, где были под руководством отца Александра Толгского (††1961), а в дальнейшем — отца Александра Егорова (†2000).

В 1967 году митрополит Иоанн вернулся в Россию и занял Ярославскую кафедру. Перед отъездом в Америку он купил себе в Переславле-Залесском часть небольшого дома, чтобы быть где-то прописанным. Так его личный дом оказался в его епархии.

В начале 70-х годов к нам как-то приехал мой племянник Дима Амбарцумов (теперь отец Димитрий). Он был студентом-заочником, заканчивал семинарию в Сергиевом Посаде. Глеб попросил его съездить в Ярославль и поговорить с Владыкой. Тот очень обрадовался и лично Диме (он знал их семью и даже помогал им в свое время, после смерти моего брата), и весточке от нас. Он просил передать Глебу, чтобы тот приезжал к нему, когда захочет. Глеб поехал в ближайшие субботу-воскресенье и с того времени стал регулярно ездить на один-два дня и жил в епархиальном доме. Это был старый двухэтажный деревянный купеческий дом. И я туда приезжала; как-то мы с Машей и Васей даже ездили на елку. (От елочного подарка у Васи осталась игра «угол­ки», в которую теперь играют внуки и уже правнуки.) Вот так у Глеба восстановилась связь с владыкой Иоанном.

Домашняя церковь

В 1972 году Владыка неожиданно попросил Глеба нарисовать план нашей квартиры и увидел, что у нас есть комната, которая не граничит с соседними квартирами. После этого он предложил Глебу стать священником… тайным. Это никакая не катакомбная церковь[12], это Церковь наша, Москов­ской Патриархии. Отец Глеб поминал митрополита Иоанна как правящего епархиального архиерея и Святейшего Патриарха, здравствовавшего тогда патриарха Пимена.

Надо добавить, что когда владыка Иоанн предложил Глебу стать священником, пресвитером, то первое, что он поставил условием  — это мое согласие. И Глеб приехал и спросил меня, согласна ли я — я свое согласие дала. А без моего согласия ничего этого бы не произошло, иначе как бы Глеб сам, без моего участия (может быть, даже правильнее сказать, без участия всей нашей семьи) смог бы совершать службы, принимать своих духовных детей и таким образом служить нашей Церкви?

Глеб сказал, что он недостоин. Владыка ему ответил, что достойных вообще нет, и добавил: «Я считаю, что самый достойный, кто стоит у престола — это архимандрит Михей» (в дальнейшем архиепископ Ярославский и Ростовский, †2005), и Глеб согласился. Я не помню, до этого или после Глеб отвез меня в Переславль-Залесский, где я вновь познакомилась с Владыкой, а потом уже стала ездить к нему в Ярославль, в его епархиальный дом. И вот, в день Трех Святителей, 12 февраля 1972 года, Глеб был тайно посвящен в диаконы в церкви епархиального дома. Приехал он очень радостный. Мы об этом никому не говорили. Дома во время молитв он стал возглашать диаконские ектеньи.

Во пресвитера

19 марта Владыка рукоположил Глеба в пресвитера. Это было в воскресенье, Владыка служил в Никольском храме, бывшем тогда кафедральным собором Ярославля. Владыка ушел вместе с Глебом в боковой придел, якобы его исповедовать, и около жертвенника рукоположил его в иерея. Глеб сразу почувствовал большую перемену в себе, со слезами на глазах слушал в конце службы поучение Владыки, которое  было обращено к другому рукоположенному в тот день молодому священнику.

Глеб вернулся домой; что он стал священником, мы сказали только старшим детям. Это было где-то в середине поста. И вот в Лазареву субботу мы совершили первую Литургию. Перед этим все нужно было организовать, то есть из ничего сделать храм. Как? — мы ночи не спали. Все надо было делать в тайне. Я сшила полотняный подризник, как длинную ночную рубашку; он всегда лежал у меня среди белья. Потом из полосок ткани сделали епитрахиль. Фелони не было, был большой плат, который застегивался спереди английской булавкой, сзади пришивался крест, и получалась фелонь. Слава Богу, нашелся большой фужер, который стал Чашей; другой фужер стал дискосом. Окно кабинета завесили всем, чем только было можно. Потом повесили белые пикейные одеяла, закрыли все наши фотографии над столом Глеба. По краям стола и тумбочки положили тома его докторской диссертации, а на них — полотенца, и поставили иконы; получился как бы маленький алтарь. Для Престола был куплен большой этюдник.

На первой литургии в Лазареву субботу были только я и старшие дети. Я пела, мальчики учились читать. Так началась наша домашняя церковная жизнь. Младшие дети (Мария и Василий) еще не знали о том, что папа стал священником. Матушка Иулиания в своих воспоминаниях пишет о том, что, когда ей было 11 лет, она очень хотела попасть первый раз в жизни на Пасхальную заутреню. До этого ее никогда не брали, а в этот год обещали, что возьмут. Мальчики с Сашей уехали в храм, но кто-то из них остался, не помню, Кирилл или Ваня, а Машу и Васю уложили дома спать. Маша была очень расстроена. В 12 часов мы разбудили ее и сказали: «Пойдем к папе». Она вместе с Васей пошла в кабинет и не могла его узнать; комната превратилась в храм. И они поняли, что папа  — священник. Так прошла наша первая заутреня дома.

И начались наши домашние богослужения, началось священническое служение отца Глеба.

¯¯¯

Дома стали появляться люди

Глеб продолжал работать в ВНИГНИ в должности начальника отдела. Это была большая нагрузка, он руководил всесоюзными научными проектами, к работе над которыми привлекались коллективы из геологических институтов разных городов Советского Союза. Часто приходилось ездить в командировки. Со временем у него появились духовные дети, но он не объявлял всем знакомым, что стал священником. Мы все об этом молчали, говорили только тем, кто в данный момент нуждался в его пастырском окормлении. Ведь в это время, в 70-е годы, со священником в церкви нельзя было вести беседы, это запрещалось. Если священник начинал уделять кому-то много времени, особенно из молодежи, то его могли лишить регистрации или перевести в другой храм. И вот у нас дома стали появляться люди. Он крестил некоторых наших друзей, потом венчал их.

Постепенно они стали появляться у нас дома на богослужениях. Конечно, в его кабинете, который превращался в храм, не могло поместиться много народу; самое большее — три человека, кроме нашей семьи. Все делалось под секретом: никаких дополнительных звонков, так случайно где-то в разговоре скажешь: «Ну, приходите завтра чайку попить» или что-нибудь в этом роде. Установка была такая, что приглашенные должны были приехать к восьми часам, а если опаздывали, то их уже не пускали. Когда шла служба, мы включали радио в кухне и, если можно было, даже в другой комнате. Служба велась вполголоса. Большей частью, конечно, мы служили литургии, потому что петь вполголоса всенощную было трудно. По существу я одна вела службу. Ребятки мне немножко подпевали, но гласы и прочие особенности церковного пения они не знали. Они в основном читали.

Мы решили, что наш храм будет в честь Всех святых, в земле Россий­ской просиявших. На престольный праздник к нам всегда приезжало побольше народу. В этот день мы обязательно служили всенощную и по очереди читали канон русским святым.

Практически служили каждое воскресенье. Отец Александр Егоров из храма Илии Обыденного заметил, что Глеб стал как-то по-другому к нему относиться и перестал у него исповедоваться. Ко всенощной мы всегда ходили в этот храм, исповедовались у отца Александра, а потом дома причащались.

Самое, конечно, замечательное — это Страстная седмица. С вечера Великой Среды наша комната превращалась храм и оставалась им до самого Светлого Христова Воскресения. В среду вечером служили, в четверг утром служили литургию Великого Четверга, вечером — 12 Евангелий. Обыкновенно с нами оставался кто-нибудь из мальчиков: Вася, Кира или Ваня. Сережа тоже участвовал в домашних богослужениях, он бывал всегда, когда у нас была литургия (в 1975 году он женился и стал жить вместе с родителями жены).

Страстная неделя… Нужна Плащаница. Где ее достать? И мы взяли изображение лика Спасителя с Туринской Плащаницы, положили на картонку, все кругом обвили белой лентой, так что остался только Лик. Снизу укрепили красный бархат, и у нас получилась очень хорошая Плащаница, которая все годы нам служила.

Было замечательно, когда откроешь дверь, подойдешь, приложишься к Плащанице… Все время горят лампады… Но это, конечно, было только на Страстной. И так обидно, что на Пасху уже надо было разбирать. Так что церковь у нас бывала только на большие праздники и в субботу и воскресенье.

Так шла наша жизнь. Отец Глеб вечером возвращался с работы, кто-нибудь к нему приезжал, поужинаем, а потом, часов до одиннадцати, исповедь. Отец Глеб всегда очень долго исповедовал и дома, и когда стал служить в московских храмах. Я даже жаловалась Владыке, что очень долго люди сидят, а Глебу Александровичу надо на другой день идти на работу — он же все время занимал ответственные посты.

Проблемы на работе

Но надо сказать, что, как только он стал священником, у него изменилась обстановка на работе. Как всегда бывает в духовном мире, когда человек получает много благодати, на него обрушиваются всякие невзгоды; отец Глеб всегда это подмечал. Незадолго до принятия сана, в 1971 году, у него был юбилей, ему исполнилось 50 лет. К этому времени у него была практически готова докторская диссертация, он пользовался огромным уважением и любовью сотрудников. На юбилей ему преподнесли несколько адресов, которые хранятся в нашей семье. Ему посвятили стихи. Многие из сотрудников приехали к нам домой на празднование юбилея. Незадолго до этого в институте обсуждался вопрос о возможности назначения его на должность заместителя директора. Его кандидатура также рассматривалось на должность директора Института литосферы, но это произойти не могло, потому что у него не было партбилета.

Прошло совсем немного времени, и обстановка в корне изменилась; начались серьезные трения в коллективе, который он возглавлял. Его невзлюбил министр геологии: он хотел назначить директором Института литосферы своего зятя, а сотрудники сказали, что хотят Каледу. Отец Глеб был исключен из редколлегии журнала «Геология нефти и газа», в которой состоял много лет. Стали появляться разнообразные препятствия к защите диссертации, в результате чего он защитился только в 1980 году в Институте нефти и газа имени Губкина. Директор заявил, что беспартийные доктора наук ему не нужны. Это были 70-е годы, когда в стране началась активная кампания против всех инакомыслящих. В результате реорганизации института три отдела, которые возглавляли беспартийные, были преобразованы в сектора; соответственно отец Глеб был понижен в должности и перестал быть членом дирекции, однако в зарплате, что для нашей большой семьи было важно, ничего не потерял.

Отец Глеб продолжал служить, у него прибывали духовные дети… И тут произошло большое событие. Мои родители в конце 20-х годов ХХ века окормлялись у преподобноисповедника отца Георгия (Лаврова) из Данилова монастыря, а после его ареста и ссылки перешли к иеромонаху Павлу (Троицкому)[13]. До войны было два поразительных случая, свидетельствовальших о его прозорливости. Старший брат отца (дядя Ар­шак) получил возможность построить дом в дачном поселке под Москвой. Он предложил моему отцу принять в этом долевое участие с тем, что первый этаж будет теплый и мы сможем там жить зимой, а когда они будут приезжать на лето, мы перебираемся на второй этаж. Отец согласился. Помню, деньги нужно было вложить большие (3 тысячи рублей), и мы очень сильно ощущали это на своем бюджете. И вот наступил 1937 год — дядя сказал, что осталось немного: утеплить фундамент, сложить печь (что будет сделано летом), и мы весной уже сможем въехать в этот немного не достроенный дом. Родители обратились за благословением к отцу Павлу, но он их не благословил. Мы не поехали — дядя был в недоумении. Но дом так и остался недостроенным и непригодным к тому, чтобы там жить зимой. В сентябре папу арестовали, и если бы не благословение отца Павла, к зиме бы мы остались и без денег (они были бы вложены в строительство), и без жилья

Второй случай связан с моим братом Евгением, в то время студентом филологического факультета педагогического института. Летом 1937 года один наш близкий знакомый, духовный сын моего отца, предложил брату принять участие в очень интересной экспедиции. Предполагалось спускаться на лодках по каким-то северным рекам и собирать фольклор. Отец Павел не благословил, брат отказался от поездки, чем вызвал крайнее удивление. Но если бы брат уехал в экспедицию, он не смог бы провести с отцом последние недели перед его арестом.

Есть Воля Божия уходить Вам на пенсию

Мы все были уверены, что отец Павел умер, и я молилась за него как за умершего. И вдруг проносится слух, что отец Павел жив, что он где-то в затворе. В это время умирает отец Роман Ольдекоп, который тоже был тайным священником, рукоположенным еще митрополитом Мануилом (Лемешевским), и его вдова спрашивает у отца Павла, кому передать священные сосуды, облачение и другую церковную утварь. Отец Павел отвечает, что надо передать мужу Лидочки — отцу Глебу. Меня он знал еще маленькую, до войны, а отца Глеба вообще никогда не знал; он с семьей Калед не был знаком. Так мы попали под духовное руководство этого старца и прозорливца, о котором сейчас появились публикации и собирают материалы для его канонизации.

Отец Глеб пишет ему письма… Я тоже ему послала весточку, радуясь, что он жив, но больше не писала. Отец Глеб делится своими трудностями, хочет с ним увидеться. Но тот сказал, что встретимся мы только на том свете: он был в затворе и никто из тех, кем он руководил, его не видел.

В 1983 году отец Павел пишет отцу Глебу, что «есть Воля Божия уходить Вам на пенсию». Отцу Глебу незадолго до этого исполнилось 60 лет. Это было 1 августа. Правда, в сентябре он написал ему, что еще рано оставлять работу… В 1987 году отец Глеб неожиданно для всех объявил в институте, что переходит на должность профессора-консультанта, то есть на полставки. Все сотрудники были крайне удивлены: Глеб Александрович — полный энергии, сил, ничем не болея, объявляет, что он становится профессором-консультантом. Кто-то даже назвал его предателем.

Владыка Иоанн перед смертью дал отцу Глебу ставленную грамоту, что он его посвятил в священники; правда, он указал не 72-й год, а какой-то более поздний. И отец Глеб решил, что ему надо окончательно уходить на пенсию и переходить на открытое служение в Церкви.

Это, конечно, было сложно. Он стал консультироваться со многими священниками, например, с покойным владыкой Сер­гием (Соколовым)[14]. Тот всячески старался познакомить его с кем-то, кто мог бы оказать помощь в выходе на открытое служение. Приехал владыка Герман (Тимофеев) (сейчас он митрополит Волгоградский и Камышинский). Глеб ему сказал, что он священник. Владыка говорит: «Я вас возьму к себе». Но в это время он был за рубежом, а когда вернулся, отец Глеб уже вышел на открытое служение. Отец Глеб советовался с отцом Александром Салтыковым, и тот ему сказал, что знает человека, который может поговорить с Патриархом. Этим человеком оказался игумен Иоанн (Экономцев), с которым отец Глеб вскоре познакомился и через него 19 августа 1990 года подал прошение Патриарху. По словам отца Иоанна, Святейший признал его священство, очень положительно отнесся к прошению, но никакого распоряжения не последовало; отец Глеб оставался профессором-консультантом во ВНИГНИ и был очень удручен, что нет никакой реакции.

Советская власть есть явление временное

Начало «перестройки» в конце 80-х было началом падения коммунистической власти. Стали сбываться слова моего отца, священномученика Владимира Амбарцумова, сказанные им на допросе 12 октября 1937 года. На вопрос: «Каково ваше отношение к Советской власти?» он ответил: «Я по своим убеждениям заявляю, что Советская власть есть явление временное»[15]. Церкви дали некоторую свободу, был упразднен Совет по делам религий при Совете министров СССР, это означало, что не стало уполномоченных, которые вмешивались в дела Церкви и решали, кто может быть священником, а кто не может. Священник допускался к служению только при наличии регистрации от уполномоченного. Отец Глеб, будучи доктором наук, профессором, шансов получить регистрацию не имел. В сентябре 1990 года Святейший Патриарх объявил, что с 1 октября он не признает прав уполномоченных вмешиваться в дела Церкви и давать регистрации священно­служителям.

В конце сентября к нам домой позвонил владыка Арсений и сказал, что 1 октября он приглашает отца Глеба на прием в Московскую Патриархию, где сообщил ему, что Святейший благословляет отца Глеба переходить на открытое служение. Он пошел за документами к отцу Матфею Стад­нюку. Отец Матфей удивляется: «А служить-то вы умеете?» Отец Глеб говорит, что умеет, но только не панихиды и молебны, потому что в каждом храме они служатся по-своему. Для практики его направили служить в храм Илии Обыденного.

Он пришел туда в пятницу, в рясе с крестом, передает документы настоятелю — отцу Алексию Ларину. Увидев его в рясе, все крайне удивились — староста Виктор Иванович Горячев сказал: «Что это вы так нарядились?» Отец Алексий предложил идти читать с ним вместе акафист. Так что открытое служение отца Глеба в нашей Русской Православной Церкви началось с чтения акафиста иконе Божией Матери «Нечаянная Радость» в храме Илии Обыденного.

За несколько лет до этого отец Павел (Троицкий) открыл отцу Александру Егорову, что Глеб священник. Отец Александр принял это очень тепло, у них вновь установились духовно близкие, доверительные отношения. Если Глеб оказывался в Обыденном на литургии и служил отец Александр (это было, как правило, в правом приделе), отец Александр причащал его в алтаре, из той четверти Агничной просфоры, которыми причащаются священники. Отец Николай Важнов (в то время дьякон), увидев это, сказал, что отец Александр так уважает Глеба Александровича, что причащает его как священника.

В те годы был такой курьезный случай. Папина духовная дочь Наташа Сахарова (в будущем монахиня Екатерина, ††1999) подала в Обыденном записку о здравии, в которой были поименованы иерей Глеб, Лидия и все члены нашей семьи. Эту записку в алтаре стал читать Сергей Саввич Драгунов (профессор химии), который сразу же понял, кто имеется в виду, и обратился с вопросом, что это значит, к отцу Александру. Тот был в растерянности. Но Сергей Саввич, зная историю Русской Православной Церкви ХХ века, все понял.

Окончательно из ВНИГНИ отец Глеб ушел в январе 1992 года, хотя новый директор даже предложил ему совмещать священническое служение с научной деятельностью, но он от этого отказался.

Так началось открытое священническое служение отца Глеба Русской Православной Церкви.

Если я не успею достаточно полно рассказать о его последних бурных четырех годах жизни, то это хорошо знают дети. А мне хочется вернуться к старому и попробовать обрисовать наши внутренние отношения и жизнь нашей большой и хорошей семьи.

¯¯¯

Мы никогда не надоедали друг другу

Как я уже говорила, не было времени, когда бы Глеб не занимался. И вот он пишет мне (кажется, в 1963 году): «Мы никогда не надоедали друг другу. Может, это из-за наших частых и длительных разлук. А ты когда-нибудь отдыхала от меня? Я от тебя — нет. Иногда вечером ты мне немножко мешала работать своими частыми заходами. Мешала сосредоточиться. Но твои заходы ко мне приятны были мне. Я тебя очень хорошо понимаю».

Несмотря на большую занятость, он находил время, чтобы побыть с детьми. Он, например, читал им «Теремок» Маршака, читали «Петрушку» в лицах, очень часто читал Алексея Константиновича Толстого. К сожалению, в то время не было принято записывать на магнитофон, и мы не записали голоса отца Глеба.

Правда, у нас есть записи его проповедей, лекций, интервью, но то, как он читает сказки, записано не было. А он так оригинально читал детям «Петрушку» и «Теремок», что однажды Кирилл пришел к тете Шуре Филиновой и она стала ему читать, как говорится, обычно, монотонно, а он говорит: «Нет! Читать надо не так!» И стал показывать ей, как читает папа: в лицах и в действии.

Глеб очень много играл с детьми, любил подбрасывать их, переворачивать, изображал всяких животных. То он представлял верблюда, и кто-то на нем сидел, то слона, и они шли и обливали кого-то водой. Есть такие фотокарточки, а у Саши даже есть такая игра, где надо подбирать одинаковую тему: присутствующим раздаются карточки с разными темами, и надо подбирать одну; там есть фотографии папа — слон, папа — средство передвижения, папа — верблюд… Так что папа никогда не входил в дом спокойно, без того чтобы сразу кого-нибудь не перевернуть и кого-нибудь не подбросить кверху. Это он делал и с другими детьми. Когда он приходил к нашим близким друзьям Гоманьковым, то мальчишки от него прятались, а Ольга бежала к нему радостная, зная, что он сейчас подбросит ее под потолок.

Когда дети подросли, то начались регулярные занятия по Закону Божию… Несмотря на свою загруженность, отец Глеб никогда не пропускал этих занятий. На них иногда присутствовал кто-то из друзей детей, но это все, конечно, было втайне.

У нас почти не было отпусков, чтобы мы куда-то поехали вдвоем. Правда, в 1968 году, по настоянию моего брата, мы путешествовали вместе. Это было так: Глеб был заместителем председателя Комиссии по осадочным породам Академии наук, и геологи этой комиссии решили устроить экспедицию на корабле, и мы плыли от Москвы до Медвежьих Гор, до Кижей, а по дороге все время читались геологические доклады, так что даже персонал перестал нас называть «товарищи туристы», а называл нас «товарищами геологами». Глеб плыл бесплатно, а за меня надо было заплатить. Тут вмешался Евгений, половину расходов взял на себя, помог «раскидать» детей. Младшие остались у тети Кати Тутуновой, старшие где-то еще… а мы плавали. Конечно, к нам постоянно кто-то приходил, потому что Глеб был начальником, но все-таки у нас была отдельная каюта, и путешествие было замечательным.

Еще мы (правда, уже когда он был священником) попали в санаторий под Можайск. Здесь мы были совсем одни. Не помню, сколько времени мы там жили, наверное, недели две-три, и у нас была отдельная палата, далеко и в тишине… Мы утром завтракали, шли на процедуры, которые полагались, и отправлялись гулять. Глеб мог уходить очень далеко, а я нет, но все равно мы бродили по лесу; по праздникам, сидя на лавочке, вычитывали всенощные, обедницы, имея две-три подсобных книжки, тихонечко совершали богослужение. Так мы бывали одни. В конце 80-х годов мы дважды плавали на теплоходе, один раз до Астрахани, другой — до Казани.

Когда Глеб уезжал, то писал письма, но в них в основном была сплошная геология. Он не был таким эмоциональным, чтобы осыпать меня какими-нибудь ласковыми прозвищами, «лапочка моя» или еще что-нибудь… Нет, этого не было. Я знала, что он меня любит, и для меня этого было вполне достаточно. Но вот в письмах у него иногда вдруг проскальзывает, правда, довольно редко: «Дорогая моя, несравненная Лида, друг мой родной, жена моя любимая, сестра моя, бесконечно близкая, помощница моя». Для него я всегда в первую очередь оставалась сестрой. А сестра — это все.

Он придавал большое значение взаимоотношениям мужчины и женщины. Вот в одном письме он пишет (в 1963 году):

«Взаимоотношения мужчины и женщины, сделавшихся мужем и женой, должны проходить несколько естественных стадий. И каждая эта стадия должна быть не мгновенная, чтобы она была осознанной и естественно подготовленной к восприятию следующей (стадии) их взаимоотношений.

Вспомним наше прошлое. Друзья. Длительная стадия. Любовь. (Но не влюбленность.) Любовь — новая стадия, глубокая потребность друг в друге.

Невеста, жена, сестра. Эта стадия должна быть длительной. Она прекрасна. Это — новая стадия близости и любви, углубления взаимоотношений, проникновения души, углубления состояния без­раздельно и навеки принадлежащих друг другу. И, наконец, вхождение друг в друга, близость тел. После каждого раза твои глаза преображались, они светились радостью, и я любил эту светящуюся радость твоих глаз.

Юношам и девушкам надо говорить об этой прекрасной стадии «жены-сестры», «мужа-брата» и, естественно наступающей затем «мужа-мужа» и «жены-жены». Осознание стадии идет <как> восхождение по лестнице и не меняя перегородок <?>. Мне думается, мы стали бы беднее в наших взаимоотношениях, если не было бы двухнедельной или хотя бы недельной стадии «жены-сестры». Эти не внешние требования — не проверка требований, а <они> направлены на пользу ощущения брачного счастья. К сожалению, об этом вступающие в брак совершенно не думают.

Новая стадия — ожидание первого ребенка. Жена становится уютной, от нее начинают исходить умиротворяющие флюиды. Плохо, что мы в этом блеске суеты, в круговороте не осознаем этих наших взаимоотношений. Осо­знание их углубляет и поэтизирует жизнь».

И вот где-то еще он пишет:

«Я не баловал тебя. Дорогая моя Лидочка, спутница жизни, неотрываемая часть моего существа. Моя половина. Мое восполнение до целого. Живу, как неотрезанная часть яблока.

Чем дольше мы с тобой живем, тем ты становишься необходимей, моя радость, моя поддержка, моя любовь. Моя нежная, моя заботливая, моя дорогая. Я не баловал тебя словом нежности, прими их сейчас после нашего более чем полувекового знакомства. В жизни мы проросли друг в друга уже могучими корнями.

Сижу в “люксе” и смотрю на крыши старого Оренбурга и зауральские дома и думаю о тебе, о детях».

Это 1982 год.

Так вот и продолжалась наша жизнь.

История в фотографиях

Об изменении его отношения ко мне можно узнать еще и по надписям на фотографиях.

«Дорогой любимой Марии Алексеевне, сестре и другу Лиде от азиатского бродяги. Осень 1948 года. Глеб».

«Дорогому другу моему и любимой сестре Лидии. Январь 1951 года». (Письмо о браке уже отправлено.)

«Дорогому другу, сестре, жене, неотрывной части меня самого, той, с которой полвека идем вместе, меняя и углубляя наши отношения, моя родная, любимая, радость и опора. Твой Глеб. 1978 год». (Это он уже священник.)

«Все мое — твое. Что было бы со мной без тебя, моя неотъемлемая. 55 лет в разных формах мы идем с тобой совместно дорогами жизни. Мое от моего <?>, тебе от твоего». Это март 1985 года.

Вот маленькая подпись на фотокарточке. Октябрь 1990 года.

«Дорогой неотделимой жене, сестре и спутнице верной, без которой иное лучшее в жизни моей было бы невозможно. С любовью и благословением. Твой иерей Глеб».

Последняя его фотокарточка:

«Дорогому шестидесятилетнему другу, любимой сорокалетней жене, верному спутнику и помощнику, с которой мы проходили вместе все перипетии нашей жизни в бурном и сложном XX веке от Рождества Христова. С супружескою и братской любовью во Христе. Твой иерей Глеб».

¯¯¯

Библия и наука о происхождении мира

Глеб всегда интересовался богословием, а с начала 60-х годов он стал работать над проблемой соотношения Библии и науки о происхождении мира. Так появилась у нас дома так называемая серая папка — его работа о шести днях творения. В 70-х годах эта работа стала распространяться в машинописи в самиздате под псевдонимом Покоев. Псевдонимом Глеба стала фамилия его деда Василия Пантелеймоновича, который был фельдшером и имел в деревне двойную фамилию Каледа-Покоев. Митрополит Иоанн, геолог по образованию, который сам работал над этой проблемой, когда прочитал работу Глеба, сказал: «Это лучшее, что я читал на эту тему».

Я хоть и была зоологом, но бросила науку, и в экспедиции мне было несколько грустно, что я никак не могу привыкнуть к геологии, что огорчало Глеба. Как-то, увидав какого-то зверюгу, я даже расплакалась. Но вернуться в зоологию я уже не могла, потому что тогда мне тоже пришлось бы ездить в экспедиции, — а что же это за семья такая? И вообще мы считали, что жена должна быть дома.

Но я всегда помогала Глебу, и поскольку мы оба естественники, мне, конечно, это было легче. Я бесконечно, почти одним пальцем, перепечатывала его работы — черновики, конечно, потому что печатала я неважно, но все его труды и диссертации шли через меня.

Я не привыкла к тому, чтобы встать утром и начать подметать пол, смахивать пыль с картин, потому что мне надо было отправить ребят — кого в школу, кого гулять, заставить их чем-то заниматься, а потом я садилась за машинку. И это почти до самого конца. Так же я «собирала» его докторскую диссертацию, подклеивала, подписывала фотографии… Все это лежало на мне.

Надо сказать, что, когда Глеб занимался, все относились к этому с уважением. Папина комната, правда, запиралась, и дверь была утеплена, чтобы не было так слышно. А запиралась она потому, что папа оставлял материалы на столе, а дети в малом возрасте могут ведь прийти и что-нибудь нарисовать.

Детям не разрешалось просто так орать, открыв рот; они могли разговаривать, играть, но… Как они нам, уже взрослые, говорили, мы не очень их терзали тем, что-де «тише, тише! папа занимается». Они знали, что папа занимается, значит, надо вести себя прилично. Для них это не было тяжелым бременем. Но папа занимался всегда, по-моему, кроме Рождества и первого дня Пасхи.

Когда наша семья жила на даче в Подмосковье, иногда все-таки случалось такое счастье, что папа брал отпуск. Но и тогда в свободное время он сидел на чердаке (как в Рассудово) и писал, без этого быть не могло… Он рисовал картины (в большой комнате у нас висит березка, которую он рисовал), а около него прыгали Вася и Машенька маленькая. И у Васи осталась картина: грибок такой плотный и земляничка: это — Вася и Маша.

Кроме того, он писал картины на азиатские темы: у нас есть несколько таких. Однажды он нарисовал красивое небо, но оно ему не понравилось, и он его стер, и больше у него не получилось.

Конечно, большим делом для сплочения нашей семьи были походы в лес. Кто садился на велосипед, кто шел пешком, кого-то везли в коляске. Мы уходили иногда очень далеко, поэтому папа перебрасывал кого-то вперед, а потом возвращался за следующими. Так мы приходили в лес, там начинали готовить обед. Это уже делали дети, я была от этого освобождена, около меня были малыши, и я могла отдыхать. Дети бегали, собирали хворост. Есть такая фотография, где Кирюшка — кашевар, он мешает в казане кашу. Все было очень вкусно, всем было интересно и весело.

Однажды, правда, у нас такой произошел случай. Машенька была еще совсем маленькая. Я задремала, проснулась: тишина. Кто-то спит… А где Маша? «Маша! Маша!»  — Маши нет. Ужас! Она в лесу могла заблудиться! Кричим: «Маша! Маша!», все бегаем, и вдруг вдали раздался крик. И бросились мы бежать… Впереди Сергушка, за ним папа, за ним я. Бежали мы, бежали на этот крик и прибежали к мостику. Через маленький ручеек переброшена доска, и около доски стояла наша Машутка и плакала, не зная, как перейти через этот ручеек. Мы с радостью ее схватили; сперва Сергушка, потом она перешла к папе, а потом ко мне. Такое было приключение.

Такие походы мы совершали, может быть, раза два за лето, потому что папа все-таки был очень занят и не всегда у него были отпуска, а нередко в отпуска он ездил на работу в Апрелевку, в лабораторию. Я сердилась, но вообще мы с ним никогда не ссорились, и никогда «солнце не заходило во гневе нашем». Мы все-таки жили очень дружно.

¯¯¯

Волхвы

В 90-е годы, когда отец Глеб вышел на открытое служение, была издана его первая книжка, «Волхвы». Он мне ее надписал: «До­ро­гая моя матушка и спутница, помощница во всех моих путях и дорогах с их крутыми поворотами. Тебя дарю (неразборчиво. — В.К.) принимаю. Твой и. Глеб». Да, конечно, если б я не дала согласия на то, чтобы Глеб стал священником, он бы им не стал. Но я согласие дала.

А вот теперь мне грустно, что у нас дома нет больше богослужения. По субботам и воскресеньям стараюсь, когда дома, что-то вычитать, представляю себе нашу церковь, то, что было у нас здесь, — и не могу уехать из этой квартиры. Меня волнует, что с ней будет. Но Господь все устроит. Мне говорят: «Вы бы свою квартиру, такую нескладную, продали». Но мы не можем продать нашу квартиру. Мы не можем оставить комнату, в которой совершалась Евхаристия.

Надо отметить самое главное: отец Глеб с большой серьезностью, с большой любовью относился к Литургии. Он всегда был серьезен в этот день. Он никогда никого в этот день не исповедовал (исповедовались заранее). После Литургии он выходил совершенно другой и за столом (мы обыкновенно пили чай с теми, кто к нам приходил) никаких пустых разговоров не было. Их и не могло быть.

Когда отец Глеб (еще до открытого служения) объяснял детям, скажем, проскомидию (наши-то ребята знали, в чем дело, но тут бывали и другие), я всегда говорила: «Ты же себя выдаешь! Ты с такой горячностью рассказываешь ход проскомидии, что понятно: не может человек об этом говорить, только прочтя о том, куда ставится одна просфорочка, куда другая, куда третья». Вообще-то очень многие глубоко верующие люди, бывая у нас, догадывались, что Глеб — священник.

Большим увлечением Глеба с детьми были лыжи. В детстве Глеб, когда остался без мамы, обошел на лыжах все Подмосковье, он прекрасно катался, и поэтому, где бы мы ни были, лишь бы был снег, Глеб всегда был на лыжах. И начинались эти лыжи для детей с того, что к его лыжам привязывались санки, поставленные на лыжи. Это было еще в Заветах Ильича, когда он привязывал к себе маленького Сережу, а потом так уж повелось: за городом первое дело детям — лыжи. Как бы бедно мы ни жили, как бы нам трудно ни было, но всегда у всех были лыжи, крепления, ботинки. Когда мы жили на старой квартире, они ходили в Петровско-Разумовский парк, а здесь, в Ховрино, перебежал дорогу — и до леса рукой подать.

Глеб становился на лыжи, сзади — санки, на санках привязан малыш… Дальше стоят дети на лыжах и у каждого шлеи в руках, а все эти шлеи держит Глеб. А сзади уже идут старшие дети. Вот такая вереница. Однажды он едет где-то, может быть, в Тимирязевском парке, и кричит: «Дорогу, дорогу!» Так люди, а среди них оказались его сотрудники, спрыгнули с лыжни. «Ой,  — говорят, — Глеб Александрович несется со своей командой!» Надо сказать, что наши дети всегда по лыжному спорту занимали в школах первое место. Этот вид спорта отец Глеб любил, а другие как-то не признавал, некогда ему было.

Еще у нас  были велосипеды; потому что за городом всегда нужно было куда-то ездить. И я ездила на велосипеде (с детства — на мужском). А когда мы приехали в Москву, Глеб купил мне велосипед, решив, что мы тут недалеко от окраины города и можно покататься в лесу. Но, увы! «Бабушка на велосипеде», как сказал кто-то из детей на улице (хотя мне тогда было около пятидесяти лет, не так уж много)! Я психологически не могла справиться с улицей, пугалась, хотя движение было не то, что сейчас. Если одна какая-нибудь машина едет, я ее за километр вижу и уже боюсь. В общем, кататься я перестала. А мой велосипед у Кирилла утащили где-то в экспедиции.

Мой брат говорил: «Конечно, что вы все верующие, известно, но только, пожалуйста, никогда не устраивайте демонстрацию». Поэтому я и не выстраивала шесть человек детей, чтобы мы все вместе шли в церковь, хотя там все знали, что Сережа с Ваней и Сашенька — мои дети, и младшие тоже. Обык­новенно под праздники у нас в храме Илии Обыденного  бывало две всенощные, поэтому к одной всенощной ехали одни, к другой — другие. Даже когда дети были маленькие, мы около метро менялись детьми, и кто-то с малышами шел домой, а остальные ехали в храм. Так же было, когда Сергушка был совсем маленький. Помню, в Великую субботу мы «передавали» его около Красных Ворот: Глеб шел с ночной службы, а я ехала к обедне, и этот сверток был передан ему в руки.

Вот так прекрасно проходила наша жизнь.

Я уже говорила, что 2 октября 1990 года отец Глеб вышел на открытое служение, и первая его служба — чтение акафиста иконе Божией Матери «Нечаянная Радость» в храме Ильи Обыденного. А уже на Покров отец Глеб был приглашен на патриаршую службу в храм Василия Блаженного, исповедует во время вечерней и утренней службы, а потом участвует в крестном ходе вокруг храма.

Он очень много служит в Обыденном, причем не в один день, скажем, утром и вечером, а по разным дням. Все это он нес очень терпеливо. Будучи младшим священником, он старался держаться скромно.

Кроме того, его привлекают к работе в Высокопетровском монастыре, и в январе 1991 года он был зачислен на должность заведующего сектором религиозного просвещения и катехизации Отдела религиозного образования и катехизации Московской Патриархии. Незадолго до этого он вместе с отцом Владимиром Воробьевым и другими московскими священниками организует катехизаторские курсы, преобразованные в дальнейшем в Православный Свято-Тихонов­ский богословский институт. Он считает, что они обязательно должны быть открыты в 1991 году к началу весеннего семестра — 4 февраля. Это было достигнуто, хотя и большими усилиями, потому что очень трудно было с помещением. Отец Глеб набрал на курсы преподавателей, в основном из московского духовенства, и был их первым ректором.

Ему, конечно, трудно было совмещать и пастырскую работу в храме, и работу на курсах, тем более что он очень ответственно к ней относился: ходил на занятия, читал лекции… Он же все-таки имел определенный опыт работы в учебном институте.

Пасху 91-го года отец Глеб встречал еще в Обыденном, а потом окончательно оттуда ушел. В это время открыли храм Преподобного Сергия в Крапивенском переулке. Отец Глеб начинает служить там, ведет большую работу по катехизации, организует вместе с отцом Иоанном (Экономцевым) Рождественские чтения…

¯¯¯

В 1991 году был создан семинар «Развитие высшего образования на современном этапе в условиях рынка». Этот семинар проходил с 28 июня по 2июля на теплоходе «Виссарион Белинский». Маршрут был такой: Ленинград — Петрозаводск — Валаам — Кижи — Ленинград. На этот семинар были приглашены в основном директора научных институтов, заведующие кафедрами, в общем, ученый народ, и несколько священников: отец Владимир Сорокин, тогда ректор Ленинградской академии и семинарии с супругой, отец Иоанн Свиридов и отец Глеб со мной.

Впервые священники появились среди ученых. Ходили они в рясах; правда, молитв общих не было, но было много разговоров. Священники делали доклады… Мы были и в Кижах, и на Валааме… На Валааме в это время наместником был отец Андроник (Трубачев), знакомый с отцом Иоанном Свиридовым. Поэтому когда мы приплыли на Валаам, то нас встретил отец наместник на машине и возил по острову. Все это было очень интересно; правда, я уже плохо ходила, и меня брала под руку матушка отца Владимира. А потом мы сели на личный катер отца наместника, и он возил нас в другие места и доставил прямо на пирс к нашему теплоходу. Тут отец Глеб разговорился с наместником о будущем, а из катера меня вытаскивали отец Владимир Сорокин и отец Иоанн Свиридов; надо было бы это заснять на пленку. Они меня вытащили, а сами чуть не упали. И мы поплыли обратно, до Питера, потому что путешествие начиналось и кончалось там же.

На теплоходе мы познакомились с очень интересным человеком, профессором Александром Ивановичем Половинкиным из Волгограда. Он рассказал, как пришел к вере, и теперь помогает митрополиту Герману в деле просвещения. А когда была общая дискуссия о духовных ценностях в воспитании студенчества, то ведущими были отец Иоанн Свиридов и отец Глеб Каледа; тему «Проблемы послеуниверситетского образования» вел отец Владимир Сорокин. Так что все было очень интересно, в том числе разговоры за обедами и частные беседы. Это было как бы первое знакомство людей науки с Церковью.

С Половинкиным мы потом переписывались и как-то раз еще с ним встречались, когда ездили на пароходе; он устраивал экскурсии по Волгограду.

¯¯¯

…Став священником, отец Глеб очень изменился. Он ушел в себя, он как бы во многом отделился от меня — ушел в свой храм, в свою комнату, и я вроде бы осталась одна. Я даже жаловалась: «Ты столько получил, а я теперь одна, потому что ты занят своими духовными делами, своими духовными детьми…» Но он говорил: «Подожди, подожди… я вернусь». Да, потом он, конечно, вернулся, но главным для него теперь стала Церковь. И это продолжалось и в те годы, когда он работал в светских институтах и служил дома, и когда он вышел на открытое служение; здесь уж он целиком принадлежал Церкви.

У него было много духовных детей; те, которые к нам ездили, конечно, остались, и появились новые. К нему потянулись ученые-естественники, потому что он сам был естественник, с ним можно было найти общие темы, а у нас с этим трудно было в то время. Поэтому Патриарх и искал людей с образованием, чтобы людям было к кому пойти и с кем поговорить. Одним из таких священников был отец Глеб. К нему и отец Александр Егоров, и потом отец Николай Важнов, когда стал священником, часто посылали людей, потому что им было трудно с ними говорить на научные темы. К нему приходили и профессора, и даже, по-моему, кто-то из членов-корреспондентов.

Отец Глеб очень много времени уделял своим духовным детям, подол­гу их исповедовал или просто разговаривал с ними после службы, так что если я ждала его, чтобы вместе с ним поехать домой, то можно было прождать несколько часов. А мне уже было трудно ездить одной, я плохо ходила.

¯¯¯

Летом 1992 года было организовано паломничество по святым местам Севера Руси на теплоходе «Сей­ма». На нем плыли верующие люди, много было народу из-за границы, в частности, были прихожане Русской Православной Церкви за рубежом. Была семья Родзянки, брата владыки Василия Родзянко.

Паломническая жизнь у нас начиналась с утренних молитв. Среди священников были отец Глеб, отец Иоанн из Канады, из Православной Церкви в Америке, мы с ней имеем литургическое общение, а зарубежники первое время уходили со службы, когда мы поминали Патриарха и архиерея, по епархии которого плыли. А потом они стали оставаться до конца, подходили к кресту, целовали у отца Глеба руку, пели… Самое замечательное, что они у себя за границей старались не забыть ничего русского и православного. Они знали гласы, умели петь, читать. И даже когда у нас был музыкальный вечер и одна из девушек, фольклорист, пела какие-то русские напевы с приплясыванием и притопыванием, одна из дочерей или из внучек Родзянки подошла к ней и стала вместе с ней петь эти песни, которые мы уже давно забыли, и пела с ней в тон, и приплясывала, и притопывала. Это нас поразило. В тех городах, где мы останавливались, мы ходили в церковь и, где можно было, служили. Мы плыли из Москвы до Питера, были и в Кижах, и во многих других местах. У нас часто совершались всенощные, но на богослужения шли те, кто хотел, по желанию: по вечерам были музыкальные собрания. Хором у нас руководила Марина Борисовна Ефимова.

Так мы плавали в 1992 году, а в 1993 году было организовано такое же паломничество на теплоходе «Рихард Зорге» до Ростова-на-Дону. И опять были Родзянки, опять было много интересных людей; были и многие из тех, кто уже участвовал в первом плавании. В этот раз с нами был отец Александр Куликов, и было очень хорошо, очень духовно. Мы посетили Толгский монастырь. Я в это время уже очень плохо ходила, а перед отъездом у меня было на ноге рожистое воспаление, поэтому нога распухла, и меня даже возили в коляске так называемого дяди Коли из Канады. А часто я оставалась на пароходе, когда все уезжали в город, если не было машин.

Отец Глеб в этом паломничестве занимался воскресными школами.  К нему приходили благочинные и священнослужители тех городов, в которых мы бывали. Он распространял литературу для воскресных школ, проводил семинары и собеседования. К нам на теплоход приходили не только священники, а вообще народ.

Все это было чрезвычайно интересно, но, к сожалению, я себя плохо чувствовала, у меня часто поднималось давление, и иногда я просто лежала. А отец Глеб был очень энергичен и чувствовал себя вроде бы хорошо. Там, где можно было, он служил в храме, и мы тоже ходили туда. Перед Литургией паломники исповедовались у отца Глеба, а я — у отца Александра Куликова. И там, где они служили, многие из нас причащались. Правда, я уже редко попадала на службы, потому что, например, в Нижнем Новгороде надо было подниматьсям в гору и долго идти до храма. В Ростове я тоже не сходила с теплохода.

Отец Глеб чувствовал себя хорошо, но у него иногда — вдруг ни с того ни с сего — плохо было с животом. С нами была врач, она давала ему всякие лекарства, и вроде как все это проходило.

После этой поездки меня положили в больницу; устраивали консультации, подобрали лекарства и снизили давление.

¯¯¯

Вернусь назад, к августу 1991 года, когда открылся храм Преподобного Сергия в Крапивенском переулке, так называемый храм Сергия в Крапивниках, и отец Глеб перешел туда служить. Храм был еще мало оборудован, иконостаса толком не было, и все собирали по крошечкам. Отец Глеб нес туда из дома все, что можно, так что все те полотенца, которыми раньше обустраивался наш храм, были отнесены туда. Туда было отнесено и копие, то есть скальпель, которым отец Глеб пользовался в своем домашнем храме; потом оно было перенесено даже в храм Преподобного Сергия в Высокопетровском монастыре. В Крапивниках служил отец Иоанн (Экономцев) и потом отец Иоанн Вавилов.

Храм Преподобного Сергия в трапезной Высокопетров­ского монастыря открылся только в 1992 году. 17 июля 1992 года, под Преподобного Сергия, в этом храме была отслужена первая всенощная. Иконостаса еще нет, висят наши пикейные одеяла, к ним прикреплены иконы. Но уже есть подсвечники, большой хор.

У нас дома очень много фотографий, на которых видно, как отец Глеб совершает службу, с каким вниманием он помазывает елеем подходящих к нему прихожан. Надо сказать, что отец Глеб всегда очень внимательно благословлял, большим крестом, причем сердился, если человек в данный момент был несобран.

В то время всенощную отец Глеб служил в Высокопетровском монастыре, а Литургию в Крапивниках, потому что в монастырском храме еще не было малого освящения. Малое освящение храма Преподобного Сергия Высокопетровского монастыря состоялось в октябре 1992 года, в пятницу перед Димитриевской субботой. Уже был иконостас, Царские Врата; правда, еще не все иконы для иконостаса были написаны. На другой день, в Родительскую субботу, была совершена первая Божественная Литургия. Надо сказать, что на малое освящение храма приезжал Святейший Патриарх Алексий, и здесь отец Глеб получил первые награды: набедренник и наперс­ный крест; правда, еще раньше он получил камилавку. Есть очень хорошие фотографии: отец Глеб снимает крест, а Патриарх подает ему другой, и помогает ему отец Владимир Диваков.

К Пасхе 1993 года, которую мы уже совершали в Высокопетровском монастыре, отец Глеб указом получил сан протоиерея, и все его называли протоиереем, поминали как протоиерея, а оказывается, в этот сан возводят на архиерейской службе: священник подходит к Святейшему Патриарху или к архиерею, и тот читает молитву и называет его протоиереем. В сан протоиерея отца Глеба возвели в 1994 году, после первой операции.

¯¯¯

В 1991 году начал отец Глеб ходить в Бутырскую тюрьму. Сперва он совершил там молебен с водосвятием — в какой-то комнате, на столе, где сбоку был герб Советского Союза. Потом отец Глеб добился, чтобы в Бутырках ему дали помещение под храм. Старый храм Бутырской тюрьмы после революции был разорен и разделен на два или три этажа. Верхний этаж отдали отцу Глебу, и он начал там служить; еще без алтарной преграды (там, как и в Крапивниках, на стене на фанерных листах висели наши пикейные одеяла с иконами). Первую Литургию в Бутырском храме отец Глеб совершил на Светлой седмице 1992 года.

Он начинает свою, может быть, самую главную в жизни работу, — работу в тюрьме. Он приглашает туда катехизаторов. Они ходили по камерам, разговаривали с заключенными и готовили их к встрече со священником, к исповеди и причастию или к крещению.

Постепенно храм преобразился, был сделан алтарь; многие жертвовали туда кто — подсвечники, кто — какие-то другие предметы. И вот, в 1994 году, когда храм уже был оборудован, там был снят небольшой фильм «Спешите делать добро» (это слова доктора Гааза). Там отец Глеб дает интервью.

Настоятелем Бутырского храма отец Глеб назначается указом Святейшего Патриарха 23/8 октября 1993 года. И вот он один, без всякой помощи ездит служить в Бутырках, тащит огромный чемодан с облачением. Накануне оставляет сосуды у Сережи — тот живет напротив Бутырской тюрьмы. Еще он должен нести складной аналой. Но ходит в тюрьму неизменно, исповедует там часами.

И заключенные тянутся к нему, просят побольше с ними говорить. В одной группе заключенных был татарчонок, мусульманин, но очень хотел поговорить с отцом Глебом, и заключенные просили, чтобы он его принял. Отец Глеб с ним побеседовал. И этот паренек, когда отец Глеб приходил, всегда старался к нему подойти, чтобы его поцеловать.

Отец Глеб идет в «коридор смертников», в страшный 6-й коридор. Там люди, приговоренные к смерти, сидят за семьюдесятью, наверное, замками. Отец Глеб не боялся туда входить. Первый раз, когда он вошел к смерт­никам, надзиратель стоял за дверью и держал дверь ногой, чтобы она не закрывалась. А потом отец Глеб приходил, говорил, чтобы пришли за ним через час, дверь закрывали, и он сидел с этими смертниками; беседовал с ними, исповедовал, обнимал их, целовал, старался носить им подарки, яблоки или еще что-то. Помню, на Пасху, кажется, 1993 года он очень волновался, чтобы туда отнесли куличи, яйца и прочее.

Отец Глеб крестил несколько человек, с одним из них у меня сейчас переписка. Благодаря ходатайству отца Глеба один из заключенных, приговоренных к смертной казни, Дима, был помилован, ему дали 15 лет. А сейчас он, отсидев десять лет, вернулся домой. А вообще заключенные пишут мне много и часто и во всех письмах вспоминают отца Глеба. Некоторые его даже не знали лично, а только по его книгам, которые пересылались в тюрьмы, но через отца Глеба, через его книги, они пришли к Богу.

Итак, отец Глеб окормляет заключенных, будучи еще духовником в Высокопетровском монастыре и заведуя сектором Православного просвещения и катехизации. Он трудится с утра до ночи, и всегда с ним тяжеленный портфель, который я даже поднять не могу. Никаких машин ему не полагалось.

В начале 1994 года отец Глеб был командирован Патриархом в Тулу и Ярославль для проверки воскресных школ и помощи им. В Туле были какие-то нелады. Его очень хорошо встретил покойный митрополит Серапион, Царство ему Небесное, и он вместе с ним служил и жил у него в епархиальном доме. На прощание Владыка подарил самовар ему, который, к сожалению, я испортила, поставив и забыв выключить. Отец Глеб возвращается из Тулы и говорит, что у него там были неполадки с животом. Владыка ему даже давал какое-то лекарство.

И вот 9 марта 1994 года отец Глеб вдруг почувствовал себя плохо. Маша срочно приехала из монастыря, пыталась ему как-то помочь, но вскоре стало ясно, что надо вызывать «Скорую помощь». Его повезли в Боткин­скую больницу. Туда подъехал Василий. В приемном покое хирургического отделения отцу Глебу делают рентген, и оказывается, что необходима операция. Его поднимают в отделение и оперируют. Оказался рак кишечника. После операции отец Глеб лежит в больнице, ему ставят капельницы. Когда его из реанимации перевели в палату, около него начали дежурить ночью сыновья, а днем наши друзья (мы пускали к нему только мужчин). В апреле он выписывается.

На стояние Марии Египетской Маша (теперешняя игумения Иулиания) становится инокиней, это было 14 апреля, получает имя в честь Марии Египетской. А 24-го, в неделю ваий, на Вход Господень в Иерусалим Святейший Патриарх служит в Богоявленском соборе, и наш Ваня становится диаконом, отцом Иоанном. На Машин постриг в Надвратном храме Зачатьевского монастыря я поехала с Васей (кстати, открытие этого храма благословлял отец Глеб, и даже там служил). А на хиротонию Вани мы впервые оставили отца Глеба дома одного; правда, мы с Кириллом и Васей не дождались, когда он выйдет из алтаря, чтобы его поздравить, и вернулись домой.

В Страстную седмицу мы потихоньку что-то читали. Отец Глеб спал в большой комнате мальчиков, на диване Кирилла, я была в маленькой комнате, а Кирюша — в комнате с лоджией. Днем я ухаживала за отцом Глебом, он большей частью лежал. Мне было уже все это довольно трудно, потому что у меня болели ноги. Саша приезжала помочь. А ночью, когда было нужно, он звал Кирилла.

А в Великую Пятницу мы повезли отца Глеба в храм, в Ховрино, это недалеко от нашего дома. Он вошел в алтарь (такой был слабенький-слабенький), и отец Георгий предложил ему облачиться. И вот отец Георгий выносит Плащаницу, а под Плащаницей идет по ступенькам отец Глеб, а сбоку от него идет Кирилл и пытается его поддержать. Отец Глеб несет Евангелие.

О том, как мы провели Пасхальную ночь, я расскажу позже. А на первый день Пасхи вечером мы опять поехали в Ховрино, и отец Глеб в своем красном облачении сослужил отцу Георгию. Есть очень хорошая фотография: отец Глеб кадит престол, — слабенький такой, бледный. Отец Глеб бывает теперь в Ховрине. И на «Живоносный Источник», и на Георгия Победоносца он — в Ховрине, уже участвует в крестном ходе.

В нашей семье происходят большие события. Восьмого мая, в неделю Антипасхи, получив сообщение о том, что на полигоне в Бутове (где это Бутово, что это за Бутово — никто тогда еще не знал) будет освящен крест владыкой Сергием и владыкой Арсением. Кирилл едет туда и встречает Антонину Владимировну Комаровскую — дочь художника-иконописца Владимира Алексеевича Комаровского, который проходил с моим отцом по одному делу и они были вместе приговорены к расстрелу. Оказалось, что ее отец, Комаровский, расстрелян здесь. Значит, на этом полигоне расстрелян и священник Владимир Амбарцумов, мой отец. Вечером Маше Ильяшенко (дочери моего брата) звонят из Свято-Тихоновского института и говорят, что в списках расстрелянных в Бутове есть Владимир Амбарцумов; правда, он числится мирянином. Таким образом мы узнаем место расстрела и захоронения моего отца, ныне канонизированного священномученика Владимира.

На Радоницу наш слабенький папа садится в машину, и мы едем в Бутово. Приезжаем к полигону, но там пускают только в субботу и в воскресенье. Кирилл обегал все дома, но нигде не мог найти ключа, и мы проехали по тропинке налево, где теперь к храму идет автомобильная дорога, здесь отъехали немножко в сторону и в кустах отслужили панихиду. (Аня, Сережина жена, была поражена тем, что папа, такой слабенький, все же смог отслужить панихиду.) Все это мы переживали как очень большое событие.

После панихиды мы поехали в Екатерининскую пустынь, которая была только что открыта. Это страшный застенок Ежова и Ягоды. Иеромонах отец Кирилл повел нас в храм с двухэтажным алтарем. Когда здесь была тюрьма, настелили второй этаж и там проводили допросы заключенных, потом спускали их на первый этаж. Здесь были страшные пытки, а на первом этаже — какие-то ширмы с окошечками, куда ставили людей и в эти окошечки их расстреливали, а потом тела спускали в подвал и там сжигали. Из подвального окошка шла труба крематория — страшное впечатление. Сейчас все это ликвидировано и храм открыт.

Итак, мы узнали, где и как расстрелян отец Владимир, и теперь вся наша жизнь связана с Бутовом. Стало известно, что в Бутове расстрелян и владыка Серафим Чичагов; матушка Серафима, его внучка, игуменья Новодевичьего монастыря, тоже приезжала туда. И вот мы, дети расстрелянных там, во главе с матушкой Серафимой пишем Святейшему Патриарху прошение о том, чтобы в Бутове разрешили построить храм.

Эту землю передают Церкви, и Патриарх благословляет стро­и­тельство храма. Собирается община, куда входят в основном дети и внуки там расстрелянных: игумения Серафима, отец Андрей Лоргус, Алеша Бобринский и Кирилл. И вот тут встал вопрос, кому быть главой этой общины. Отец Глеб понимает, что если им станет Кирилл, то с геологией надо будет прощаться. Кирилл, может быть, немного колеблется, но я его поддерживаю. «Ну как же! Там похоронен наш мученик!» Кирилл соглашается, иначинается строительство храма. Отец Глеб несколько раз ездил в Бутово, в основном в субботу; его туда возил Кируша на машине. Он еще слаб и долго там не задерживается. Несколько раз мы с ним ездили в Бутово вместе, в начале июня, в субботу, а еще — в середине июня, уже с отцом Иоанном. И у креста служится панихида, на которой мы впервые встретились с людьми, приехавшими сюда, потому что здесь расстреляны их родственники.

Однажды был очень трогательный момент: служили панихиду, к нам подошли две женщины, одна пожилая, другая — помоложе, и стали говорить, что у пожилой, как только она вышла замуж, был арестован муж, Владимир, и здесь расстрелян. А другая приехала откуда-то с юга, у нее был здесь расстрелян Ксенофонт. И мы записали в синодике: Владимир и Ксенофонт, но тогда мы были еще неопытные и не спросили их фамилии, чтобы собрать о них сведения.

В июле, после Преподобного Сергия, Вася, по приглашению родителей своей жены, взял нас на дачу в деревню Свиридоново, под Озерами на Оке. Мы жили в отдельной комнате на первом этаже. Мама Васиной жены, Людмила Анатольевна, очень хорошо ухаживала за  отцом Глебом, за что мы ей очень благодарны. Он там гулял, уже ходил в лес, окреп. Отец Глеб не изменил себе и продолжал работать: поднимался на второй этаж, садился за стол, сделанный специально для него у окна в сад, и работал над главами «Записок тюремного священника…». В субботу, 24 июля, мы с ним поехали в Зарайск. Там в кремле, в Никольском соборе шла служба. Отец Глеб вошел, постоял… На литию, видимо впервые, вышел молодой священник, который волновался и не знал, что читать; отец Глеб ему подсказал. А потом к нему подошел настоятель и попросил выйти. Отец Глеб показал свои документы, и настоятель пригласил его облачиться и служить. И на следующий день отец Глеб служил там Литургию, но, к сожалению, меня не было, я себя плохо чувствовала и боялась, что погода испортится и машина наша может забуксовать в поле около деревни, а ходить я уже толком не могла.

В следующее воскресенье мы с Васей поехали в Старо-Голутвинский монастырь. Там мы встретили игумена Кирилла, того самого, который водил нас по Екатерининской пустыни. Его назначили настоятелем Старо-Голутвинского монастыря, и он служил в громадном храме, где не было окон. Когда мы с отцом Глебом туда вошли, отец Кирилл увидел, что стоит кто-то в рясе, и позвал послушников пригласить его в алтарь. Он вошел в алтарь — и отец Кирилл его не сразу узнал, он не мог предположить, что отец Глеб окажется в Коломне. Он очень обрадовался, отец Глеб облачился, а на следующий день сослужил Литургию, говорил проповедь.

Нас приглашали приезжать еще, но мы больше не смогли; в начале августа мы вернулись в Москву, и отец Глеб стал опять служить в Высокопетровском монастыре, служил на Преображение. Но при этом отец Глеб готовился ко второй операции; он также работает над материалами по катехизации для Патриархии[1]. Он очень волнуется, но готовит материалы по своему отделу, не забывая и тюрьму. Чувствует себя он вроде неплохо, ему сделали анализы — по видимости, все нормально. После Успения отец Глеб опять ложится в больницу. Последняя его служба в Высокопетровском монастыре была 29 августа на Перенесение Нерукотворного Образа, а первого сентября он лег в больницу….

Уходя в больницу, отец Глеб снял свой нательный крест (он, по-моему, был потом у Сережи и, наверное, с ним вместе сгорел) и надел крест, который привезли из Питера, купленный в храме Иоанна Кронштадтского.

Так вот прошла наша жизнь, слава Богу, большая — мы прожили с Глебом 43 года, зная друг друга 63 года.

Он умер в День ангела Иоанна Кронштадтского — 1 ноября 1994 года…

¯¯¯

«Прежде нежели Я образовал тебя во чреве, Я познал тебя, и прежде нежели ты вышел из утробы, Я освятил тебя».

Так говорит пророк Иеремия, первая глава, 5-й стих.

Этот эпиграф поразил меня, когда я открыла «Альфу и Омегу» № 23 за 2000 год, где говорится о чуде отца Глеба в 30-е годы, если так можно сказать, когда он явился во сне заключенному, посоветовал остаться в обслуге лагеря и таким образом спас ему жизнь. Об этом чуде было рассказано нашему сыну, отцу Иоанну, который посещал внука этого человека в тюрьме. Значит, отец Глеб уже тогда был посвящен и определен Господом как Его верный священнослужитель.

Отец Глеб достиг больших высот в своем духовном восхождении. По словам ученого-генетика, доктора биологических наук Андрея Ивановича Иванова, жену которого отец Глеб крестил у нас дома и венчал их, отец Глеб говорил ему, что видел в потире Агнца.

В письмах заключенных очень много говорится об отце Глебе. Один из них, Саша С., из камеры смертников Бутырской тюрьмы, которого отец Глеб привел к вере, написал матушке Александре Глебовне Зайцевой, узнав, что она дочь отца Глеба, о том, что было однажды, когда отец Глеб пришел к нему в камеру. Отец Глеб сидел на топчане, а Саша — напротив. Отец Глеб ему говорит: «Ты чего сидишь так далеко. Иди сюда». Посадил его рядом с собой, обнял, прижал к себе, и Саша начал ему все рассказывать. А в другой раз он примостился у ног отца Глеба на полу и слушал его беседу. И вдруг он увидел, что отец Глеб весь просиял неземным светом, и это продолжалось несколько минут.

¯¯¯

Теперь, когда Кируша стал священником и когда построен храм в Бутове, для меня этот храм стал родным. Туда мы отнесли папино облачение, там много вещей, которые купили Анечка с Сережей: и хоругви, и облачения (они сшили несколько облачений; на последнюю Пасху — стихари; в этих стихарях их ребята стояли на их похоронах).

Так что для меня Бутово родное. Тут и иконы, и что-то в алтаре есть из нашего дома, и крест наш висит в храме. И облачения отца Глеба… И Кируша, так похожий на папу, на отца Глеба.  Так что там я вспоминаю всех своих близких: и священномученика Владимира, и отца Глеба, и моих дорогих детей — Сережу с Аней, так трагически погибших, по воле Божией рано ушедших на небо. Я думаю, что там их встретили и дедушка, и папа.

Среди моих внуков и правнуков есть и Сережа и Аня Каледа, есть и Глеб Александрович и Лидия, есть и два Владимира, названных в честь священномученика Владимира.

¯¯¯

Жизнь отца Глеба с отроческих лет была связана с отцом Владимиром Амбарцумовым. Я начала свои воспоминания со слов отца Глеба: «Амбарцумовы дороги мне…» и оканчиваю работу над ними с прославления священномученика Владимира в Зачатьевском монастыре в 2005 году. В этот год день его памяти, 5 ноября, совпал с родительской субботой, и игумения Иулиания перенесла день празднования на 3 ноября — день заседания «тройки», вынесшей ему смертный приговор в 1937 году. 2 ноября, в день памяти священномученика Артемия, указавшего нам день расстрела о. Владимира после долгих лет нашей молитвы (см. «Альфа и Омега», № 24, с. 268), в Свято-Духовском храме монастыря был освящен придел в его честь. После освящения была отслужена торжественная Всенощная, а на следующий день Божественная литургия. Было много родственников — и внуки, и правнуки, и последний духовный сын о. Владимира, раздавали иконки священномученика Владимира с частицей бутовской земли, взятой из раскопа. В храме Троицы на Грязях о. Иоанн освятил новую икону священномученика Владимира. В храме Новомучеников и Исповедников Российских в Бутове отец Кирилл совершил торжественную всенощную и Божественную литургию 5–6 ноября. Так что память священномученика Владимира в 2005 году совершалась несколько раз.

Отец Глеб узнал о расстреле о. Владимира в Бутове, но не дожил до его канонизации на Юбилейном Архиерейском Соборе Русской Православной Церкви в 2000 году.

¯¯¯

Когда о. Глеб умирал, вышел журнальный вариант его «Туринской плащаницы», его детище. Я принесла ему в больницу оттиски для всех, чтобы он оставил каждому из детей свой автограф[2]. Но вот что он написал мне почерком, который узнать совершенно невозможно:

«Дорогой спутнице жизни, жене, другу, терпеливой и верной помощнице жизни моей с ее иногда неожиданными поворотами. Самому близкому мне человеку — жене, сестре. Твой иерей Глеб».

Воспоминания мне хочется закончить словами из одного письма, написанного в 1993 году:

«Всю жизнь мы прошли вместе. Пережитое… Но разве все можно отлить в шкалу слов, а так, осматриваясь назад, встает и 30-й год, и все последующие годы вместе до 37-го года и далее.

Часы на Лубянке — это часы ожидания и часы нашей дружбы. Война, которая отложила такой глубокий след во всех нас, переживших ее, и в нас особенно. Мы вышли из нее другими друг к другу, чем вошли в нее. Крепко тебя обнимаю и целую».

Это он пишет из Боткинской больницы, когда лежал там, с подозрением на инфаркт миокарда (к счастью, это был не инфаркт).

Самым последним, самым глубоким моим переживанием с Глебом стала последняя наша Пасхальная служба.

Когда в апреле 1994 года он выписался домой после операции, все стали думать, как отвезти его на Пасхальную заутреню (он был очень слабенький). Хотели отвезти его в Петровский монастырь, звал его отец Георгий в Ховрино… Но он подумал и сказал: «Давай побудем с тобой вместе, как это было раньше».

Служили в большой комнате, а не в его кабинете, как раньше. Отец Глеб был в своем любимом белом облачении. Он сидел в кресле и служил, а я пела и тихонько плакала, потому что понимала, что это — последняя наша с ним заутреня. Отслужили мы заутреню, потом обедницу. Отец Глеб причастился сам и причастил меня (запасными Святыми Дарами). И этим хотелось бы закончить этот очерк: его последняя Пасха. Однако продолжу.

Мне хочется вспомнить прекрасное заключение отца Глеба в его книжке о Туринской Плащанице, где он пишет, что, проведя столько лет над сбором материалов по Плащанице, он вложил персты свои в язвы гвоздинные Господа, и кончает он тем, что, «когда на нас находит уныние, вспоминайте, что Христос воскрес».

Христос воскрес, дорогие братья и сестры!

[1] Гоманьков Владимир Иванович — ближайший друг о. Глеба, доктор физико-математических наук; однополчанин о. Евгения Амбарцумова. Его консультациями о. Глеб пользовался при написании работы «Библия и наука о сотворении мира». См. его статью в этом издании. Упоминаемая ниже Наташа Квитко-Гоманькова— супруга В.И. Гоманькова, близкая подруга юности Л.В. Каледа.

[2] М.А. Жучкова.

[3] Николай Сахаров, крестный отец Л.В. Амбарцумовой, брат архимандрита Софрония (Сахарова).

[4] Мама Валя — Валентина Георгиевна Амбарцумова (в девичестве Алексеева), супруга свя­щенномученика Владимира Амбарцумова; скончалась в 1923 г. После смерти В.Г. Амбарцумовой ее близкая подруга М.А. Жучкова взяла на себя воспитание детей о. Владимира, которые называли ее мамой.

[5] Старший сын о. Глеба и Лидии Владимировны Сергей и его жена Анна погибли в автомобильной катастрофе 24 июля 2000 года. — Изд.

[6] Тутуновы — семья художника С.А. Тутунова; с семьей Калед их связывает многолетняя дружба.

[7] Ефимовы — православная семья, с которой Каледы поддерживают отношения в нескольких поколениях; М.Б. Ефимова была регентом в храме Преподобного Сергия Высокопетровского монастыря, когда там служил отец Глеб.

[8] Вержбловская Елена Владимировна, в иночестве Досифея (1904–†2000); см. ее воспоминания в книге: Василевская В.А. Катакомбы XX века. М., 2001. С. 279–306.

[9] В публикациях 1990-х годов утвердилось понимание катакомб как явления, оппозиционного священноначалию Русской Православной Церкви, нелегального по юридическому положению и часто антисоветского по политической направленности. Такое «синтетическое» понимание катакомб не отвечает самосознанию самих членов церковного подполья эпохи гонений. Сам отец Глеб иногда именовал годы своего тайного служения пребыванием в катакомбах, но имел при этом в виду исключительно нелегальное положение своего храма, естественно, не имевшего официальной регистрации. О катакомбах более раннего периода см.: Протоиерей Глеб Каледа. Очерки жизни православного народа в годы гонений (воспоминания и размышления) в настоящем издании. — Изд.

[10] См:  Иеромонах  Павел (Троицкий). Жизнеописание. М.: Православный Свято-Тихоновский богословский институт, 2003. 135 с.

[11] В то время владыка Сергий был архимандритом — инспектором Московской Духовной академии и семинарии.

[12] Журнал «Ныне и присно». 2004, № 1. С. 100.