Праздник Покрова Пресвятой Богородицы в наших местах — это уже начало зимы. Помню, как бабушка торопила родителей к этому дню привести огород в порядок: пригнуть к земле и пришпилить малину, щедро подкормить коровяком уходящую в зиму смородину.

В центр огорода сносили подсушенную на заборе помидорную и картофельную ботву, складывали в кучу и сжигали. Бабушка боялась «заразы» на огороде. Трудного слова «фитофтороз» она не знала, а потому говорила про него по-простому — «зараза», «чернушна болесь».

По огороду небольшими кучками разбрасывали перепревший навоз из парников, пришпаривая их нутро кипятком с солью, чтобы не водились «мураши», способные сточить добротное бревенчатое строение за пару-тройку лет.

По утрам на крышах, тротуарах и земле сверкала серебряная изморозь, лужи затягивало тонким ледком, по которому мы, дети, любили пробегать, слушая звонкий треск ледяного стекла, боясь замарать сапожки или ботиночки.

К Покрову, как и к Пасхе, избы обязательно белили. В погожий солнечный денёк выносили всю «труху», как в шутку говорила бабушка, освобождая комнаты для побелки. Громоздкую мебель аккуратно передвигали, подкладывая под неё тканые деревенские дорожки — боялись оцарапать покрашенные летом полы.

После побелки промывали полы по два раза, второй раз— обязательно с нашатырём, чтобы блестели. Вставляли в окна вторые рамы. В междурамье для красоты укладывали зелёный или белый мох (ягель), равномерно распределяя по нему кедровые или сосновые шишки, алые гроздья рябины. Развешивали на окнах «зимние» шторы из плотной ткани.

В начале октября срубали с огорода тугие кочаны капусты, складывая их в сенцах или «зимовейке» в большую кучу, чтобы к Покрову полезный овощ поднабрал сахару. Промывали и соскабливали до белизны кадушки, предназначенные для засолки капусты. Запаривали их кипятком, добавляя для аромата черёмуховые или рябиновые ветви.

Родители частенько спорили, что лучше — рябина или черёмуха. Спор прекращала бабушка, командовавшая, чем «на энтот раз бочки запаривать будем». Иногда вредничала и отправляла родителей за можжевельником на Иркут. «Он тожа шибко уж порезный!» — веско говорила она. Спорить с ней было бесполезно, и папа с мешком отправлялся в лес за колючим кустарником.

Дня за два до Покрова или сразу после него, смотря по погоде, приступали к засолке капусты. Мама очищала кочаны от верхних зелёных листов, раскладывала белые сахарные головки на большом столе в холодных сенях, мыла и очищала морковь, натирала её («шоркала» — по выражению бабушки) на крупной тёрке. Потом и мне доверили это нехитрое дело. Правда, всякий раз бабушка при этом мне напоминала, чтобы я выполняла работу помедленнее и «руки себе не порвала».

Бабушка приносила из закромов (чулана, где под потолком висели связанные в пучки «порезные», то есть, как я понимала, полезные, лекарственные травы) большой холщовый мешочек, полный укропных семян. К засолке припасали только крупную «каменную» соль.

И начинался процесс! Мама с бабушкой поочерёдно крошили капусту на шинковке, отбрасывая в кучку кочерыжки для поросёнка. Мы с папой подворовывали «свинячью еду», путаясь у них под ногами.

Бабушкин намётанный глаз и умелые руки были как нельзя кстати — она на глазок точно отмеривала нужное для капусты количество соли. Не то что я! Мой глаз точно не алмаз (бабушка бы, наверное, ухохоталась, наблюдая, как я взвешиваю кочаны до засолки и записываю количество килограммов, а потом отнимаю вес кочерыжек, определяя в итоге точный вес капусты и соли для неё).

В капусту чаще всего добавляли тёртую морковь и укропные семечки, но иногда папа одерживал верх над крошильщицами, и тогда в капусту добавляли яблоки, полевой тмин и морковь, порезанную кружочками. Папина капуста мне казалась самой лучшей и вкусной!

Поверх бочки укладывали деревянный кружок с дыркой посередине и ставили на него груз («гнёт» — как говорила бабушка). К утру стоящая в тепле капуста давала сок. Снимали гнёт (тяжёлый камень или ведёрко с водой), протыкали капусту до дна, давая выйти скопившимся в ней газам.

Наши соседи, уроженцы Архангельской области, как и позднее наши соседи из Вологодской, любили капусту покислее. По меткому папиному выражению — «капустку-вырвиглаз!». Однажды мне довелось посмотреть, как они солят капусту. На дно кадки, как и мои родные, укладывали зелёные капустные листья, но дальше начиналось нечто совсем для меня непонятное: на дно и стенки кадушки сыпали ржаную муку. Укладывали первый слой капусты, пересыпали его клюквой и ржаной мукой, и так несколько раз.

Брожение было что надо! Запах стоял такой, что в дом зайти было невозможно. «Шти» у них, по словам бабули, получались «шибко уж сердитые», такие, что скулы сводило.

Наша домашняя капуста не была такой кислой, и её с удовольствием употребляли с лучком, сдобренную пахучим подсолнечным маслом. Ели с горячей картошкой, обжаренной на свином сале или сливочном масле. Использовали её и для начинки пирогов, варки щей и борщей.

После завершения брожения капусту скатывали в колобки, укладывали на листы и выносили на улицу под навес для заморозки. Заледеневшие колобки складывали в большие кастрюли и держали всю зиму на морозе. Зимой такую капусту было очень удобно доставать. Кто-то держал капусту в бочке, но потом её приходилось ковырять ножом, что было не совсем удобно.

Такого, как сейчас, перекладывания квашеной капусты по банкам, в деревне раньше не было. Но я думаю, бабушка бы одобрила такое полезное новшество.

14 октября с утра бабушка поздравляла нас с праздником. «С Покровом вас Матушки нашей Владычицы Пресвятой Богородицы, Царицы Небесной!» — торжественно провозглашала она и доставала, несмотря на протесты мамы, из сундука, стоявшего в её комнате, обёрнутую в чистое полотенечко, потемневшую от времени икону Богородицы. Это была Казанская икона Божией Матери. Ставила её на полочку в правом углу, окружая вышитым полотенцем. К середине 80-х годов икона Богородицы стояла у неё на этом месте уже постоянно.

Ни одного храма в районе после революции у нас не осталось. Самый ближайший — в Слюдянке, за 130 километров. На праздник Покрова Богородицы в храм Святого Николая Чудотворца ездила одна подруга моей бабушки, одинокая вдова, муж которой погиб под Москвой.

Мама запрещала бабушке участвовать в подобных «старорежимных мероприятиях». «Ты бы ещё царя-батюшку вспомнила!» — возмущённо говорила она. Но я-то видела, как бабуля шушукалась о чём-то украдкой со своей подругой бабой Нюрой, племянница которой жила неподалёку от храма особо почитаемого на берегах Байкала святого.

Старушки собирали гостинцы для слюдянского батюшки, отца Владимира, писали записочки об упокоении и здравии своих родных. Провожали паломницу до автобуса, а потом встречали после возвращения с молебна. О чём они беседовали, я, к большому моему сожалению, не знаю.

Помню только, какие радостные и светлые лица у них были в эти, с лёгким морозцем, октябрьские дни, когда земля покрывалась чистым белым покрывалом, какие вкусные пироги пекли они к Покрову, как мирно и долго чаёвничали, вспоминая далёкое прошлое…

Зажигали перед иконой Пречистой Девы церковные свечи и ладан. Подолгу стояли перед скорбным и строгим ликом Богоматери с младенцем Христом на руках, молясь о ближних, о сохранении «земли нашей русской от всякого ворога и супостата». Своими словами просили Богородицу о том, чтобы «никогда не было больше войны у нашего порога».

Стоя перед иконой (окном в неведомый горний мир), молились так горячо, так искренне и сильно, как это могут только женщины-матери.

Фото: www.panoramio.com