Невозможно отдать ближнему последнюю рубашку, если у тебя ее вообще нет

Наверное, этот рассказ можно было изложить очень коротко. Жила-была девочка. Дожила до 33-х, родила троих, произошел кризис, обратилась за помощью к специалисту, стало легче. Но поскольку мне хотелось бы сохранить в памяти этот поворот в жизни, я его себе записала и решила c вами поделиться опытом.

Зима подкралась незаметно. И однажды я поняла, что просто не смогу сегодня встать с постели. Просто все — сил нет, да и незачем. Что день грядущий мне готовит? День Сурка, с той же рутиной, где нет места мне. Нет места ни моей душе, ни моему я. Я… Как много в этом слове негативных ассоциаций. «Я — последняя буква в алфавите» — слышу я голос воспитательницы в детском саду. «Англичане всегда подсчитывают, сколько раз в тексте письма используется «я» и сокращают — это не прилично», — слышу я голос своей учительницы английского. «Я, яшка, самость — корень всех зол человечества», — вспоминаю я что-то из Святых Отцов.

Да, думать о себе, заботиться о себе больше необходимого, пренебрегая заботой о ближних, — это, конечно, не совсем правильно. А что, если человек даже необходимого не позволяет себе по какой-то причине, на самом деле не обусловленной ни конкретным долгом, ни любовью? Ну, например, перестает есть, пить, спать, слышать свои потребности? Скорее всего, он превратится в овощ или очень скоро умрет.

Сразу на ум приходят святые, которые отдавали последнюю рубашку или даже жизнь свою за ближнего, не раздумывая, а тут — я, мне, меня, мое. Хочется себя же и одернуть за эти мысли. Всё-таки это слишком пафосно — сравнивать свои поступки с их делами, во-первых, понимая, сколько было людей на земле и сколько из них стали святыми по этому шаблону, а сколько не стали или сошли с ума. Во-вторых, лично нам тот или иной подвиг любви может оказаться не под силу, а в-третьих, что самое важное, пожалуй, они точно понимали, почему это делают, — добровольно, по любви к Богу и ближнему, а не потому что в глубине души хотят:
— чтобы кто-то одобрил их поведение (некая авторитетная в их глазах личность);
— чтобы их за это любили принимающие добро или восхищались;
— фобией чего-то лишиться заставляли сами себя это делать;
— просто не уверены в себе и избегают конфликтов.

То есть если я отрекаюсь от себя из-за вышеперечисленных факторов, то ценности это никакой перед Богом не имеет, разве что перед людьми, которые могут это оценить или принять как должное или вовсе ответить злом.

Свое недовольство миром мне приходилось прямо с детсада прятать как можно глубже, чтобы, чего доброго, не показаться плохой девочкой и не лишиться последних надежд на любовь окружающих людей. Я старалась долго и тщательно угождать всем и всегда, чтобы любили и дружили. Гнев сначала я сама считала чем-то безобразным и ужасным, а потом околоцерковная субкультура убедила меня еще и в том, что это грешновато — его даже испытывать. Кто не ищет совершенства? Гнев плох? Уберу. Р-р-раз и нет его, я не злюсь, вот — смирилась волевым актом. Вот тем же волевым актом улыбнулась.

Правда, потом я узнала, что не испытывать невозможно, можно не признаваться себе, неохота же на исповеди лишние грехи себе приписывать. Дотяну до состояния вспышки ярости и умопомрачения или до глубочайшей депрессии. Еще добавлю в грехи неуступчивость, своеволие, непослушание, непокорство — и набор «коврика для ног» обретен. Надо уступать первой, надо терпеть, надо служить другим, не думать о себе — все эти лозунги отлично ложились на готовую почву образа хорошей девочки и там цвели пышным цветом.

Я брезгливо морщилась, видя людей, очерчивающих свои границы, умеющих говорить «нет». Соблюдающие свои принципы, берегущие свою собственность, умеющие отказывать через раз, — ишь гордые какие, негибкие. Ну и не буду с ними дела иметь. Все это самомнение и эгоизм чистой воды. Но почему-то эти люди всегда казались довольно жизнерадостными и энергичными и при этом дружелюбными, и люди к ним тянулись. Ну это все мирское, светское, неправильное. У нас, у христиан, надо себя забыть, отвергнуться и вперед — нести чужие кресты. Так все было устроено в моей неофитской голове.
Помню, никак не могла осмыслить грех человекоугодия. Думала, это что-то типа взятки, мол, услуга за услугу, а с другой стороны — странный он какой-то этот грех… Как не угождать, если в этом любовь. «Друг друга тяготы носите».

Да, тяготы, думаю я теперь, а не все подряд за себя и за того парня, да еще, как оказалось, по причинам, сильно далеким от любви. Это и впрямь похоже уже на корысть. И даже на идолопоклонство.
Так вот, встать не могла, вот прямо чувствую свинцовую тяжесть рук и ног, а вставать надо. Надо зачем-то хорошо выглядеть, надо чтоб хоть какой-то порядок, какая-то еда… Ужас!

Сначала списывала на усталость, недосып, гормоны, невозможность бывать одной в тишине (с тремя-то детьми, сидящими поочередно большую часть времени дома). Мне советовали организовать сон, найти маленькие радости, но, наверное, это было уже как мертвому припарки. Что-то внутри протестовало против такой жизни вообще. В ней не было ни глотка свободы, я чувствовала себя заложником своих же требований и установок. И когда мы полетели отдыхать, я про себя думала, что не так уж и страшно разбиться вот прямо сейчас, чтоб остановить этот дурацкий день, длящийся уже лет 10.

Как навязчивые мысли, одолевали вопросы: «А зачем я вообще живу?», «Какой смысл в моей жизни?», «Чадородием спасаюсь?». Неважно как-то это выходит. Молиться забываю, про Бога не думаю, в церковь тяжело стало просто организационно и физически выбраться одной с тремя, а без них как-то странно. (А как же, надо ведь и детей спасать!)

Другие подруги в таком же положении твердили — да, терпением спасем наши души, забудем себя в материнстве и тем самым угодим Богу. Настрадаемся, короче, и тем заслужим награду.

Сомнительно как-то. Да и не до души-то уже было довольно давно. Какая там своя душа, когда столько ответственности кругом. Тут бы все успеть и обо всех побеспокоиться, понервничать, помочь, утешить, в общем, выпотрошить себя в конец «по долгу любви». Но ведь глядишь — а у других и больше детей, и тяжелее жизнь, а в них вон сколько оптимизма, радости, сил! Да они просто здоровее меня, или у них вон как родственники помогают, или они оба с мужем церковные и друг друга поддерживают. В общем, я не при чем.

А тут еще дети поднывают: «Мам, как тебя развеселить? Как осчастливить?» А мне ничего не надо, мне не весело, мне ничего не интересно. Да и думаю — вот я о Боге забыла, и Он, по моей логике, обо мне. Ну и вообще, непонятно, как и зачем жить. А тут опять дети: «Мам, а зачем я живу? Мама, а ты ж говорила раньше, что для радости, а мне не радостно видеть тебя несчастной». «А нас людей не спрашивали, рождаться или нет, так Бог велел», — буркнула я, и стало стыдно. «Да и вообще, — попыталась вырулить я, — куда поставили, там и выживаем, как можем. Получается — радуемся, нет — мучаемся».

Потом я много жалела об этом, но слово вырвалось, видимо, из самого моего нутра без фальши и приукрашиваний.

Это был кризис смысла. Изо дня в день, как рыба в тесной банке, я кружилась в заботах и делах, реагировала на просьбы, требования, угождала, забывая себя. Стала всё чаще ругаться, кричать, меня все раздражало, и не было ничего, что давало бы утешение. Надо было по-прежнему давать-давать-давать, вот только источник мой иссяк основательно. Домашние стали на меня то обижаться, жалуясь, что климат в семье стал невыносимым, то пытаться угодить мне, развеселить, и мне становилось от этого еще хуже, так как даже благодарность свою не было сил выразить.

Я бросилась на психологические форумы, на психотерапевтические сайты, даже работала по скайпу с психотерапевтом. «Ишь, с жиру бесится, чё ей надо еще», — отзывались близкие. Помню, приятельница церковная как-то сказала о нашей общей знакомой, столкнувшейся с депрессией: «Какой психолог? Крестом по голове — и придет в себя!» В шутку, конечно, но это отражает привычное отношение околоцерковных людей к этой науке. Хотелось-то мне на самом деле не так многого и вполне нормального, просто так вопрос не ставился, что мои потребности можно и нужно удовлетворять (ведь угождала я в основном другим, и чем больше, тем более смыслообразующим это становилось для меня).

Но все это было отравлено неспособностью отстаивать свою позицию, неумением сталкиваться с конфликтом и искать компромисс — всегда было проще сразу капитулировать и уступить, уйти с подавленным гневом и хорошо запрятанной ненавистью к противнику и к себе (в которой я, конечно, не признавалась). Я не любила правду. Ложь во спасение (спасение себя, конечно) — вот каким был мой девиз, ведь правда требует отстаивания. А этого я не умела и не могла делать. Вдруг правда отвернет от меня друга, того, кто любит? Правда создаст новые конфликты, позиции, которые надо прояснять, а что прояснять, если многое непонятно? Система, выстраиваемая годами в голове, дала сбой. Она нежизнеспособна. А что взамен? Какая модель, какая правда?

Итак. Зачем я тут? Кому нужна? На что имею право? Чего боюсь? Что я хочу? На эти вопросы еще предстояло найти ответ.

Я взяла тайм-аут. Я сказала дома: «ребята, я ушла искать себя, дайте мне отпуск недельки на две. Я буду делать минимум того, что считаю своими обязанностями, а потом вернусь к вам в новой версии». Меня, к удивлению, поняли, дали время. Один психолог мне сказал, что критерием нормальности в жизни является радость. Это ориентир, что ты будешь жить, найдешь на это силы. Я ждала её, как манны. Я читала запоем те книги, которые мне советовали. Мне очень помогли авторы Дж. Таунсенд и Г. Клауд. Это воистину находка для неофитского мозга, застрявшего в таком состоянии лет на 15.

Вскоре в голове стало проясняться. Самое простое — вот оно.

У меня есть душа, которую любит Бог, и которая нужна мне и Ему чистой и сохранной. И если я считаю себя виноватой в чем-то и прячусь от Него, Он от меня не прячется, но любит и зовет. Это важно было осознавать в минуты тотального уныния в поисках последнего прибежища. Потому что если в голове сидит образ Бога-родителя, отворачивающегося от нас за любой проступок и требующего от нас совершенства здесь и сейчас, то можно сразу ложиться и помирать — шансов нет.

То, что я считала много лет совестью, вещь очень условная. Там сидят все те негодные установки, которые толкали меня по ложному пути, и моя совесть нуждается в обновлении, снижении градуса критичности.
Я обнаружила, что очень важно по жизни учитывать понятия доход-расход, которые непременно должны сходиться. Если этого не происходит — наступает банкротство. Это касается и физической сферы — которую необходимо восстанавливать сном, отдыхом, питанием, иначе она будет «кредитоваться» у психической оболочки, что не пройдет даром для нашего душевного благополучия.

Это же касается и душевной, эмоциональной сферы, которая подпитывается общением с людьми. Нужно найти кого-то, с кем можно раскрыть свои проблемы, слабости, не считая, что выносишь «сор из избы», и не «держа фасон», и получить утешение и поддержку. И таковыми людьми не могут и не должны быть домашние, иначе это может превратиться в замкнутый круг. Ты не можешь сказать им нет, завися от их отношения к тебе, общего климата в семье, даже их настроения, которое принимаешь близко к сердцу.

Эта сфера подпитывается наличием своего жизненного пространства, кусочка своей свободы, своего любимого дела, Не связанного с детьми, главным образом. И если раньше в свободную минуту  я думала, а что бы сделать полезного семье, кому-то — и заставляла себя через колено это делать, то теперь я считаю нужным в эту свободную минуту восстановить свой баланс, чтобы все это потом сделать добровольно и от души и без упреков в стиле « ах, неблагодарные!»

В качестве профилактики подавленного гнева мне было рекомендовано говорить о том, что не нравится, отстаивать свои позиции, если они правомочные. Для этого нужно разобраться — что же все-таки у меня за условия в отношениях с ближними — с мужем, детьми, родителями, друзьями. С собой. На что я точно имею право. Но и что входит в мой минимальный набор обязанностей, «согласованный» с моими силами.

Понизить планку ответственности. Ох уж эти околоцерковные мифы про то, что мы отвечаем за детей до гроба, да и еще за спасение мужа мы якобы отвечаем. Вот грехи сына — твоя работа. Вот не молится — не приучила. Вот грубит — опять я виновата. Все эти предания про обещания за детей Богу — самонадеянность. «Я должна вырастить христианина, а иначе не оправдаюсь перед Ним». «Я должна привести мужа к Богу». (Хорошо, хоть это скинула лет пять назад с себя). Неслабые такие задачи, да?

Вина и груз ответственности, как камень на шее, тянут вниз. Ведь материнство — моя работа, и «качество» детей, которых я «поставлю» Ему, зависит от меня, так? А если работа не получается из раза в раз — психую, злюсь, отчаиваюсь, виню Его — у себя уже нет места для вины.

Неудивительно, что гнев и отчаяние лезли изо всех дыр. С таким подходом отец блудного сына никогда б не выпустил его из дома и не дал бы наследство, а запер бы в чулане или выпорол за наглые требования, заставляя его в душе тихо ненавидеть и отца, и всех вокруг.

Свобода и доверие — вот что я недооценивала на практике ни для себя, ни для других. Да, я делаю, что от меня зависит, для детей, но от меня не может зависеть их свободный выбор, и рано или поздно они его сделают, и он может быть совсем не таким, каким его вижу я. И если сейчас заранее с этим не смирюсь, не сниму с себя этот груз ответственности за конечный результат, эта паника повлияет на наши отношения, и исход будет предопределен.

Я стала ощущать свои границы и потребности. Говорить о них и просить. И все с радостью откликнулись! Оказывается, ближним тоже не хватало возможности проявить свою любовь ко мне.
Я потихоньку стала «вылезать» из их тел и ощущений и переживаний и «залезать» обратно в свое тело и душу со своими нуждами.

Нет, я не сделалась черствой или ехидной, просто я стала беречь себя. И, кстати, фраза святого препободного Серафима Саровского «Стяжи дух мирен, и тогда тысячи душ спасутся около тебя» теперь стала мне намного понятнее.