Доброй пятницы, дорогие сёстры. О прошлом разе я не то чтобы приврала маленько, а так, не до конца правду сказала. Дорогая Редакция не велела мне писать про смерть. Меня благословили писать про страх смерти и  страх жизни. Но мне показалось, что тема слишком широкая, чтобы втискивать её в нужный объём, и поделила задание пополам.

Итак, сегодня будет про страх жизни.

Страх в принципе — вещь не то чтобы очень полезная, но однозначно нужная. Как боль. Боль — тоже совершенно неполезная штука. Будь наш мир идеален, и то, и другое не существовало за ненадобностью. Но в нашей, утратившей совершенство и поэтому опасной вселенной и боль, и страх человеку нужны не меньше, чем слепому — поводырь.

При первой попытке напечатать это слово у меня получилось «поводурь». Я хихикнула, стёрла, исправила… А потом подумала: в этом что-то есть.

Ведь и впрямь: слепец, доверяясь поводырю, не может быть абсолютно уверен в том, что поводырь приведёт его в нужное место. Даже хороший и честный человек может ошибиться и свернуть не туда, что уж говорить о человеке с изначально плохими намерениями. Или без таковых, но с ветром в голове. Сегодня он исправно помогает, а завтра с приятелями хлопнет стакан-другой и затащит по пьяному делу в болото.

Так вот, нам с поводырями не слишком повезло.

Боль сегодня убедит нас, что совать руки в огонь не полезно для здоровья, а завтра будет донимать нас в церкви просто потому, что мы надели платок, и нашим волосам это не нравится. Не говоря уже, что при неизлечимой болезни боль, тупая скотина, будет орать «помогите!», пока не умрёт тело, голосом которого она, собственно, и является.

Со страхом — сыном боли — ещё интереснее. Он как раз из тех друзей, которые в хорошие времена всегда рядом, а в минуту опасности либо быстренько сматывают удочки, либо виснут на руках, истошно вопя и не давая сражаться.

Я думаю, многие испытывали на себе подобное предательство, когда, например, страх попасть под машину внезапно отлучался по какой-то своей надобности, и мы бодро шагали на проезжую часть, словно бы никогда и не слышали о том, что это опасно. Предатель возвращался примерно на полпути и начинал глушить нас паникой, так что встать на двойной сплошной и помолиться, чтобы хоть кто-нибудь притормозил, становилось практически невозможным: страх гнал вперёд, прямо под колёса.

(Тут, кстати, допущу оффтоп для тех пешеходов, кто сам не водит машину и редко ездит рядом с водителем. Братья и сёстры! Если вы думаете, что вас хорошо видно на дороге в сумерки, потому что у машины есть фары, вы глубоко заблуждаетесь. У встречных машин тоже есть фары. И из-за встречного света вас на дороге не видно ВООБЩЕ! Вы проявляетесь на краткие мгновения, как призраки, случайным промельком, не заметить который гораздо легче, чем заметить. Пишу, потому что езжу штурманом уже лет 20 и, судя по поведению пешеходов, про это им никогда никто не говорил.)

Люди, искушённые в изучении человеческой природы, скажут вам, что страх не только сын боли, но зачастую и её отец. В искажённом мире эта парочка, вместо того чтобы исправно оберегать нас, подчас постоянно занимается непотребствами, зачиная и рождая друг друга.

Однако если учесть, что и один, и другая не живут отдельно от нас и являются частью нас самих, то, конечно, сравнение с поводырём становится не слишком корректным.

Поводырь имеет собственный разум и полную власть над подопечным. Наши чувства имеют над нами лишь ту власть, которую мы сами им вручили.

Про то, что эта власть была вручена нами неосознанно, кому и знать, как не мне. Да, неосознанно, да, воспитанием чувств с нами никто не занимался, никто ничего не объяснял. Ругали, пугали, шлёпали — это было. Когда было нужно начать разговаривать с нами о важных вещах, нас считали ещё несмышлёными, а когда мы становились смышлёными, разговаривать уже было поздно: уже не учить надо было, а лечить.

Это я не в порядке пожаловаться на жизнь. Это я чтобы все поняли, что я всех понимаю.

Итак, что мы имеем на нынешний момент.

Имеем себя с бушующими внутри бурями противоречий.

То, что мы боимся смерти, это в принципе нормально: ничто живое не хочет умирать. Но если вдуматься, то мы и жить боимся не меньше. Потому что, как говорится, «жизнь — боль». Кроме шуток, боль это одно из проявлений как раз жизни. Пока нерв в больном зубе жив, он болит. Боль никто не любит. Редко кто способен мужественно и бесстрашно смотреть ей в лицо. Точно так же редко кто способен бесстрашно и уж тем более радостно смотреть в лицо жизни со всеми её опасностями.

Мы боимся жизни, хотя логичнее было бы бояться смерти, но как раз смерти мы боимся в последнюю очередь, поскольку стараемся не вспоминать о ней никогда.

Мы боимся получить незачёт на зачёте, мы боимся не получить красный диплом, мы боимся остаться без денег, мы боимся остаться незамужней, ненужной, бездетной. При этом боимся показать свои чувства, попросить помощи, показаться дурой. Всю жизнь мы боимся чего-то не успеть и потому не замечаем успехов. Мы боимся всего, начиная с мышей и заканчивая кризисом мировой экономики.

Когда в текущий момент времени бояться нечего, мы начинаем бояться впрок: рисуем себе наихудшие варианты собственного будущего и боимся их в надежде, что, когда всё станет плохо, мы будем морально к этому подготовлены.

Подобное половодье чувств, конечно, не подразумевает, что мы можем быть счастливы, и что жизнь может быть чем-то ещё, кроме бесконечного бега с препятствиями — зачастую воображаемыми, но прыжки, которые мы совершаем, чтобы их преодолеть, отнимают у нас вполне реальные силы.

Давным-давно, когда я ещё не была так молода и прекрасна, как мне хотелось бы, у меня был телевизор. А по телевизору шёл американский сериал про их «Скорую помощь». И там была одна докторша — не помню, как её звали, такая симпатичная негритяночка — которую муж заразил СПИДом.

В одной из серий разговор зашёл именно об этом. Не помню вопроса, который задали этой негритяночке, что-то вроде «как изменилась ваша жизнь после того как вы узнали свой диагноз». Негритяночка ответила:

— Я перестала бояться.

— Вы перестали бояться смерти?

— Нет. Жизни.

Этот ответ поразил меня настолько, что, как видите, из всего сериала я только его и запомнила.

Действительно, как можно бояться, что тебя не повысят по службе, что ты не получишь учёную степень, что ты не прославишься и не разбогатеешь, если тебе уже вынесен смертный приговор?

Человек, потерявший всё, перестаёт бояться. Перестав бояться, он вдруг понимает, что не потерял ничего действительно важного.

Подвижники всех времён и всех религий твердили о «памяти смертной» как об одной из основ исправления жизни. На незрелые мозги из поучения ложатся тяжким бредом сумасшедших фанатиков. Или — в благочестиво-вежливой форме — недосягаемой для нас, грешных, высотой духовной премудрости. Когда чуть-чуть повзрослеешь, начинаешь понимать, что, как ни отбрыкивайся, а, помня о смерти, можно, помимо всего прочего, избежать огромного количества огорчений.

Одна моя не очень знакомая дама страшно переживала по поводу того, что однажды её единственный ребёнок, сын, вырастет и найдёт себе жену. Она говорила, что «когда Мишенька женится, я умру». Мишенька до сих пор бегает ни разу не женатый, а вот мамы его уже скоро двадцать лет как нет на свете.

Сейчас, вот сию минуту сидеть и травить свою душу страхом, что, когда я состарюсь, то буду, за неимением наследников, умирать в одиночестве под забором? А смысл? До смерти в старости ещё дожить надо. К тому же, кроме пессимистических вариантов кирпича на голову, есть ещё и оптимистические в виде внезапной беременности в разгар климакса. Хотя человек, привыкший бояться, и этим вряд ли утешится и, едва вынырнув из одной проблемы, немедленно начнёт сочинять себе следующую про «когда моему дитю будет 20, мне будет какой кошмар» и прочее в ассортименте.

Страх, превращённый в дурную привычку, потерял все свои полезные свойства. Данный для того, чтобы предостерегать от боли, он стал вечным её источником. Вместо того чтобы отрезвлять — ослепляет, вместо того чтобы исправлять жизнь — ломает её. Говорю спокойным тоном стороннего наблюдателя, хотя и сама очень даже люблю побояться для, так сказать, профилактики.

Хотя в последнее время, поскольку думать о смерти стало уже не так невыносимо, как раньше, я и стараюсь почаще вспоминать о том, что бояться впрок — дело дурное и бессмысленное. До плохих времён можно элементарно не дожить. Думать про то, что можно дожить до вполне хороших и даже прекрасных времён, — наверное, для начинающих это слишком сложно, поскольку счастье — это как вокал. Все младенцы идеальные певцы, а взрослым приходится по двести лет учиться. Нет, счастье  — это хуже, чем вокал, потому что даже младенцы сначала умеют плакать. Улыбаться они учатся потом.

Так вот нам для начала такой постный оптимизм: помни про кирпич и перестань париться. Если для тебя «жизнь — боль», то не волнуйся: она быстро заканчивается.

Если для тебя жизнь — радость, то она не закончится никогда. Поистине всё существующее, включая нас, создано с величайшим искусством, которому мы можем только бледно подражать. Вряд ли Кто-то Там стал бы затевать такие масштабы работ, если бы не предполагал для всего, что Он так вдумчиво и тонко создавал, бесконечно прекрасных перспектив.