«Ни всемирное признание, ни Нобелевскую премию, ни настоящее богатство я бы не променял на годы, прожитые с тобой», — сказал в конце жизни Юрий Нагибин своей жене Алисе.

На самом деле ее зовут Аллой. Но он называл ее Алисой — его картавость делала произнесение двойного «л» почти невозможным, а вот «Алису» он выговаривал безупречно. Алла Григорьевна родилась в год, когда Юрий Маркович заканчивал школу. Она стала его шестой и последней женой, а он — ее третьим и последним мужем. Их счастливая семейная жизнь длилась 26 лет, они успели отпраздновать серебряную свадьбу.

— Алла, как начиналась ваша история любви?

— Мы с Юрой встретились в 1965 году в Ленинграде, в доме одного нашего общего знакомого, на Масленицу. Юре тогда было сорок пять лет. Он был со своей женой (известной поэтессой Беллой Ахмадулиной), я со своим мужем. Когда я вошла, то увидела огромный стол и человека за столом, который выделялся из всех — очень красивого, элегантно одетого, с хорошо промытой сединой. Это был Нагибин. Наши взгляды встретились. Позже Юра признался, что влюбился в меня с первого взгляда.

Подали чай, и вдруг Нагибин предложил мне пойти выпить чаю на кухне. Я согласилась. Мы пили чай с вареньем из апельсиновых корочек. Меня поразила его аристократичность. Это в Юре от матери, потомственной дворянки Ксении Алексеевны Каневской, из очень известного рода. Потом наши семьи стали синхронно разваливаться — не из-за нашего знакомства, а как-то сами по себе. Через некоторое время Юра приехал в Ленинград и стал меня разыскивать. Мы встретились, и вот с этой поры начался наш роман, наша жизнь между Москвой и Ленинградом.

Юра обожал Ленинград, у него с этим городом было многое связано, даже воевал он на Волховском фронте. И вот он начал свою «осаду» Ленинграда. Однажды я пригласила его к себе, и Юра пришел с цветами, скупленными, наверное, по всему Кузнечному рынку. Пока я металась по квартире в поисках ваз, кастрюль и ведер для цветов, он предложил мне выйти за него замуж и переехать к нему в Москву.

Я сама долго не решалась на переезд: я ленинградка, там был мой дом, друзья — те, что с детства, со школы, с института, то есть настоящие. Для меня переезд в Москву был как эмиграция: Москва — это другая страна, особенно чужая для ленинградцев. Но Юра умел добиваться поставленной цели, наверное, в ином случае он не стал бы тем, кем он стал.

— Что же все-таки повлияло на ваше решение? Ведь Юрий Маркович был человеком с непростым и бурным прошлым…

— Слова моей мамы. У Юры тогда на «Ленфильме» снимался фильм «Голубой лед», и вся съемочная группа с корзинами, полными бутылок шампанского и всякой снеди, пришла к нам домой. Мама с Юрой проговорили на кухне всю ночь, и после мама мне сказала простые слова, которые решили мою судьбу: «Он очень хороший человек». Жизнь это подтвердила.

Я знала о бесконечных любовных похождениях Юры, его многочисленных браках, о его непростом доме, о его маме, на которую он молился. Впоследствии ее неровное отношение ко мне приняло характер ревности-ненависти, так что Юра однажды ей сказал: «Каждый камень, брошенный в Аллу, попадает мне в лицо. И если вы этого не поймете, нам придется разъехаться». Мои друзья предсказывали, что все это несерьезно, что Юра приедет и уедет, и на этом все закончится. Но они ошибались…

О моем переезде в Москву в Юрином «Дневнике» записано так: «Алла переехала окончательно… Два дня у меня такое чувство, будто мое сердце закутали в мех. Помилуй меня Бог!»

Мы были вместе двадцать шесть лет, и время не разъединило нас. В конце жизни Юра мне сказал: «Знаешь, мне иногда кажется, что мы вместе всю жизнь, а иногда — что все началось только вчера». Острота, новизна отношений сохранилась у нас до последнего дня. У нас был свой тайный ритуал, который оживлял наши отношения.

Я любила прятаться, а Юра должен был меня искать. Он звал меня, а я не откликалась. И хотя это повторялось раз за разом, Юра пугался и начинал поиски. Мотался вверх и вниз по даче, заглядывал на кухню, в ванную, на нижнюю террасу, на солярий, а я стояла под винтовой деревянной лестницей, зажав рот ладонью, чтобы не выдать себя смехом. А могла просто лежать на диване в гостиной, так ловко накинув сверху какую-нибудь тряпку, что ему и в голову не приходило посмотреть там. Могла спуститься в погреб на кухне, делая вид, будто не слышала зова. Самое удивительное — Юра никогда не находил меня…

— Каким человеком был Юрий Маркович?

— Удивительно, но при всей своей бурной молодости Юра сохранил внутреннюю чистоту души. Хотя за ним всегда следовал шлейф романов, но он оставался скромен и неразвращен… Он не был блестящим кавалером. Юра человек искреннего порыва. Он жил мощно, как сам и написал про себя в «Дневнике»: «Жил размашисто, сволочь такая». Он охотился, рыбачил, любил женщин, был красив, независим. За ним тянулся шлейф сплетен, легенд.

При этом он был невероятно дисциплинирован. Его день был расписан по часам. Работал у себя в кабинете, на втором этаже. Вставал в семь, делал зарядку, в восемь спускался вниз, и на столе должен был стоять легкий завтрак: геркулесовая каша на воде, три штучки кураги, два расколотых грецких ореха и чашка кофе. Если это было готово в четверть девятого, он очень сердился. Если обед запаздывал — а обедал он в два часа, — рвал и метал… После обеда отдыхал и снова работал до семи-восьми. Потом закрывал дверь кабинета и включал музыку.

Слушал романсы, оперы, которые знал наизусть — еще в школьном возрасте постоянно ходил в Большой «на протырку» — после антракта, без билетов. И включал на такую громкость, что голоса Паваротти или Миреллы Френи разносились по всему поселку — он плохо слышал из-за полученной на фронте контузии. Он обожал Лемешева и воспринял его смерть, как глубокую личную утрату. А когда работа была срочная, мог просидеть за письменным столом до пяти утра. Он работал всегда — и в будни, и в праздники. Все годы с ним я прожила под стук пишущей машинки, Юра был настоящий трудоголик. Недаром среди писателей ходила поговорка: «Работает, как Нагибин».

— А чем он увлекался, кроме музыки?

— Живописью и литературой. Живопись он знал феноменально; знал, где, в какой стране, в каком музее мира картины каких художников хранятся. Все начиналось с альбомов, с книг по искусству, которых в нашем доме было множество. А потом, когда для Юры стал открываться мир, он открывал для себя музеи. После контузии у него, когда он очень волновался, остался такой нервный тик: правой рукой взмах через голову, что-то наподобие креста. Так вот, когда он подходил к музею, у него начинался этот тик.

Очень любил перечитывать Пруста, «В поисках утраченного времени» знал наизусть. У них с великим пианистом Святославом Рихтером была такая игра: встречаясь, на память читали друг другу куски из Пруста, потом не виделись, иногда подолгу, а встречаясь снова, начинали с того места, на котором остановились. Я однажды присутствовала при такой встрече в Пушкинском музее: они столкнулись случайно на лестнице, и сразу… Впечатление поразительное.

— Алла, ваш дом — удивительный оазис красоты, эстетики, безукоризненного порядка. У вас стоят такие красивые букеты…

— Меня всегда интересовал дизайн пространства, и в этом я нашла себя. Наверное, нельзя было быть просто домохозяйкой и прожить с Юрой столько лет. Созданный мной интерьер нашего старого дома снимали американский «Вог» и итальянский журнал «Пространство дома». А потом я сама построила новый дом без помощи архитекторов и дизайнеров, объяснив строителям на коробке из-под вермишели, чего я хочу. Когда Юра увидел этот дом, он сказал мне: «Заел я, Алиса, твой талант».

— Были ли вы счастливы?

— Я бы этот вопрос сформулировала по-другому: «Если бы можно было прожить жизнь заново, и ты знаешь, какую цену ты заплатишь за эту невероятно трудную и бесконечно счастливую жизнь, — ты прожила бы ее так же?» Наверное, я бы долго думала. Долго. Очень. И все-таки… я бы сказала: «Да!»

Беседовала Елена Ерофеева-Литвинская