… после чего аккуратненько вставляем глаз обратно… ой, мы что, уже заседаем?!  Извините. Доброй пятницы, дорогие сёстры, с продолжающимся праздником, с весной и, в конце концов, с грядущими выходными. А развлеку–ка я вас сегодня весёлой и где-то даже немного душеспасительной историей, случившейся со мной во дни отрочества.

Мною было уже писано нечто о том, как я из балерины перевоплотилась в… не знаю, как это назвать, но не беда, повторю, дабы ежели кто в неведении пребывает, нить повести моей не потерял.

Сызмальства была я девица резвая, непоседливая. Посему более всего на свете любила танцевать. Так что мечтала окончательно в балерины податься, да вот, не взяли. И хорошо, что не взяли, потому что стукнуло мне однажды двенадцать лет, а полгода погодя стукнуло, что больше всего на свете я не танцевать хочу, а на лихом коне по простором нашим необъятным рассекать.

Захотеть-то я захотела, да вот беда: коня взять неоткуда.

В дачном нашем кооперативе коней отродясь не водилось.  Дедов-бабок в деревнях поглуше да подальше у меня не было. В школу конноспортивную меня не приняли: стара оказалась. А всего-то и опоздала что на единый только год.

Тогда это вам было не сейчас. Это сейчас забил в поиск «покататься верхом в Москве» — и только странички листай, выбираючи. А ежели богатый, то коня тебе и на дом доставят в подарочной упаковке.

А тогда не так было. Тогда либо в 11 лет в конноспортивную секцию, либо у пастухов в деревне. Ну, либо на ипподром, который на Беговой. Там Школа верховой езды была для любителей. Плати рубль — и сорок пять минут по кругу в манеже под бдительным оком тренера.

Да вот незадача: желающих уж больно много. Когда мы с папой туда приехали, да увидели очередь, какую сегодня разве что в храме увидишь, когда воду Крещенскую раздают (только на ипподроме очередь повежливее была, не ругалась и не толкалась), как-то приуныли оба.

Порасспросил папа людей, и узнали мы, что ежели кто возымеет произволение благое и твердую мысль пятую свою точку в седло умостить, то должен он будет встать в день воскресный с утра пораньше, часиков этак в пять, да приехать на ипподром часикам этак к шести, да занять очередь на теоретическое занятие. Коли повезёт, то, как откроется в восемь часов касса, достанется ему заветный билетик, а коли нет — то да пождёт он ещё неделю и повторит подвиг сей, но уже на полчаса раньше.

А как сподобится он радости рубль свой в кассу пристроить, то в назначенный час придёт за ним кто-нибудь из старших учеников, тренерами посланных (самим-то им некогда к новоначальным снисходить), и поведёт его… нет, не на конюшню, на конюшню так просто не дерзают. Спервоначалу объяснят ему всё по картинкам, что в коридоре нарочно для этого развешаны. Что такое конь, да где у него грива, да где хвост, и как к тому коню подходить подобает, а как не следует. Про уздечку расскажут — как надевать, про седло, да только это всё вряд ли скоро пригодится. Потому что если ты даже и теорию прошёл, то самому лошадку поседлать тебе нескоро случай представится.

Пока лошадка под тобою шагом отдыхает сорок пять минут, наслаждайся, коли не заскучаешь по кругу диаметром 20 метров ездить. Тебе даже порулить не дадут, в поводу водить будут. А как закончатся твои законные минуты, тут тебе и полное досвидания настанет. Теперь есть у тебя квиток с печатью, что базу теоретическую ты освоил, и коли чего потом не так, сам виноват будешь.

А далее — снова вставай спозаранку да занимай очередь. Лошади давно по группам расписаны- поделены, только если какой всадник из постоянной группы заболел или не пришёл, то на его место тебя посадят. А в группу попасть и не мечтай: там люди за свои места зубами держатся, и как в те группы попадают — тайна сия велика есть, никому про то не ведомо.

Выслушали мы с папой ответ, тут я и пригорюнилась. Видно, нескоро мне придётся в седло сесть, а уж про рассекание по просторам и вовсе только мечтать остаётся…

Вернулась я домой, погрустила денёк-другой, а на третий денёк нарезала морковки в пакетик, себе бутерброд взяла, да и отправилась снова на ипподром. Не в Школу, а так, побродить. Территория большая, красивая, лошадки мимо бегают, на плацу спортсмены-конники занимаются, а вдалеке на трибунах зрители вопят — ставки делают в тотализаторе.

В левадах лошадки по одной гуляют, но к ним я сначала подходить робела — а вдруг кто увидит да заругает. Поэтому морковку сама съела.

Так с тех пор и повелось: как свободный день выпадет, так я на ипподром гулять.

Про верхом покататься я уже и мечтать бросила, мне бы хоть лошадкину морду замшевую погладить… Однажды мама со мной пошла, вот я и осмелела: решила, что на маму, чай, не заругаются, она взрослая. Вот и погладила я лошадку. И морковка моя пригодилась, наконец.

Так и лето прошло, и осень закончилась, и зима миновала. Был однажды в школе не то выходной, не то каникулы, теперь уж и не вспомню. Но на ипподроме тихо было, а значит, не воскресенье. Стояла я у левады, гладила лошадку. Как вдруг дверь конюшни, что ближе всех была, отворилась, и вышла оттуда девушка-конюх, да и говорит мне:

— Девочка, а девочка, а не хочешь ли ты мне помочь, пол в конюшне подмести да лошадок почистить?

Как уж при словах её взыграло ретивое — того ни в сказке сказать, ни пером описать! Аж ноги резвыя от радости едва не подкосилися.

Привела меня девушка на конюшню, показала, что да как, да отвела в денник к коню по имени Чипполино. Конюшня рысачья была, «тренотделение» называлась, там рысаки от двух лет до пяти на резвость испытывались. Мощные лошади, красивые. Кобылы да жеребцы, меринов не держали, потому как после испытаний многих в заводы отправляли на племя. Это только если талантом не вышел — тогда доктор быстренько в мерины определял, пахать всю оставшуюся жизнь. На жеребцах пахать несподручно — стрёмные больно.

Рысаки, они, правда, и в жеребцах народ спокойный. Относительно. Ну разве что кобылу охочую учуют. Или молодость в башку ударит. Тогда, конечно, ховайся, кто может. А вообще они добрые. Как правило. Когда не злые.

Почистила я Чипполино, пол подмела, сено помогла раздать, с тем и отпустили меня восвояси. Хоть и не предложили мне на прощание вдругорядь приходить, но я подумала, что раз не сказали, что нельзя, то, стало быть, можно.

Как уж я до субботы дожила — того не вем. А в субботу с утра, как обычно, нарезала морковки и понеслась на конюшню, словно в землю обетованную. Машин тогда в Москве мало было, и троллейбусы быстро ездили.

Приехала, через забор, как обычно перелезла (на проходной без пропуска через раз заворачивали), и прямиком в тренотделение номер 3. Захожу, а там толпа! И ладно бы одни конюхи с наездниками, там и девчонок таких же, как я, толпа. Они мне, понятное дело, ни капельки не обрадовались.

Знала бы я тогда, что вообще-то девчонки конюшенные (пацанов там не водилось) — народ крутой и в случае чего запросто могут подкараулить за гаражами да отметелить, чтоб неповадно было по занятым конюшням шляться — может быть, и испугалась бы. А понеже не в курсе была, то не убежала, представилась, ситуацию изложила. Потом как-то девушку ту нашла, что позвала меня лошадок чистить. Узнала она меня, али нет — а только сразу приказала чего-то ей подать-принести.

Остальные девчонки не столько работали, сколько выясняли, кто тут из них главный. А я мимо них туда-сюда по поручениям носилась, так что в конце концов они на меня и внимание перестали обращать.

Зато конюхи сразу смекнули, что на меня половину работы запросто переложить можно. Быстренько всему обучили, а потом уже и спрашивать начали, чего это я на целых полчаса к началу рабочей смены опаздываю?

Дневная смена в восемт часов утра заступала, и сразу же начиналась на конюшне великая беготня. Воскресенье — большой беговой день, в конюшне 22 головы, кого на тренировку, кого на разминку, кого на заезд собирать — всех по-разному. На заезд или на резвую работу — в полной выкладке, с бинтами и ногавками, кого на тихую работу — в простой сбруе. Расписание тренировок на двери тренерской висело, и девочка конюшенная сама должна была по нему разобраться, на чей денник какой набор готовить.

Тринадцать лет мне тогда как раз исполнилось, а стало быть, была я полной нелегалкой. По правилам, раньше шестнадцати к тренотделению на пушечный выстрел подходить было не позволено. Но я лет до 20 много старше своего возраста выглядела, это потом всё наоборот стало.

Недолго сказка сказывается… да, впрочем, и обучение моё компактно месяца в полтора уложилось. Сообразительная я была, два раза показывать не приходилось. Стали меня сотрудники за успехи отличать, даже хвалили иногда. А чего ещё подростку надо? Когда взрослый чуть ли не себе равным признаёт — прямо крылья за спиной вырастают.

Завела я себе и рабочую одежду в особой сумочке. Пока будни серые тянулись, уроки да музыкалка окаянная, очень мне эта сумочка душу грела: посмотрю на неё, да и вспомню: суббота и воскресенье настанут, и снова будет мне счастье. А если совсем грустно станет, открою сумочку, понюхаю, и опять легче на душе.

Переодевались все, понятное дело, перед работой, потому что если в рабочем потом в троллейбус сесть — весь троллейбус шарахается. Конюхи с наездниками после работы в душ ходили, а мне по чину не положено было. Поэтому придумала я однажды платок на голову надевать, чтобы волосы не пылились. Взяла платок, в сумочку положила и, как обычно, стала выходных дожидаться.

Апрель уже к концу подходил. Травка зазеленела, мать-и-мачеха зацвела. Пришла я, как обычно, на конюшню, переоделась, а платок в карман сунула — потому что из коридора уже кто-то меня на помощь звал. Так и забыла про него.

Как обычно всё было. Бегали все, орали, кого собрать, кого запрячь, кого наоборот, и сено раздать, и сбрую развесить — всё одновременно.

Вот крикнули мне:

— Эй, девочка! Выводи Набега!

По именам-то нас не звали.

Вывела я в коридор Набега, наездники сзади дрожки подкатили, принялись запрягать. (Это я сейчас пишу — «дрожки» да «запрягать». А вообще-то дрожки «качалкой» назывались, потому как о двух всего колёсах, и усидеть в этой конструкции лично мне так и не удалось. И не запрягали в качалку, а «закладывали». А если скажешь «запрягли», то будет веселие велие всей братии: до конца рабочей смены ржать над тобой станут.)

Вывела, значит. Встала перед ним, лицом к морде, как положено — чтобы вперёд не ломанулся невзначай. Позади меня ворота открыли, переднего выпускать. А на улице — весна вовсю благоухает.

Выехал передний, а Набега ещё не дозаложили, а сзади уже следующего вывели. Вот и говорят мне наездники:

— Девочка, подай вперёд.

Перешла я от спереди к левому плечу, как положено, и потянула Набега легонько под уздцы вперёд. Нам подвинуться было шага ну три…

И тут случилось у Набега вдохновение. Ломанулся он со всей дури вперёд, к солнышку, к травке зелёной. Как был, недозапряжённый, так и ломанулся. И меня потащил. Хотя какое там потащил — весу во мне было килограммов 45, он, поди, и не заметил, что у него к вожжам что-то там прилипло.

То есть заметил, конечно, мотнул башкой, чтобы это стряхнуть — меня об стену, сзади народ вопит: «Держи тваюмать!» и прочия безумныя глаголы.

А я чё? Я-то держу. Только коню это решительно пополам, поскольку морду вверх задрал, и я ногами до пола достаю только изредка.

Впервые познала я, что такое есть пресловутый «дзансин», каковой в наших додзё годами постичь пытаются. Это когда время медленным становится, как вода, почти совсем останавливается. Висю я на вожжах у Набега, как сопля, вижу, как те, что перед нами в коридоре были, в открытые денники сигают от верной погибели. Ворота всё ближе, ближе, солнышко сияет, птички поют. Понимаю, что коли вырвется Набег на волю вольную, то долго будут нас с ним ловить по десяти гектарам. Потому что отцепляться мне уже по-любому не следует — сразу под копыта. Да, впрочем, я и не могу. Замкнуло.

И вот, висю я на вожжах, в такт широкой рыси покачиваясь меланхолически. Вижу, как свет в конце туннеля всё ярче сияет. Мыслей в голове — ноль. В принципе, приятное состояние. Не зря за ним народ по додзям гоняется. Чаще всего безуспешно.

Только закончилось оно быстро: в последний момент из сенника наездник один наперерез выскочил, с другой стороны на вожжах повис. Как был он дядечка веса не жокейского (наездники — это те, которые в качалках ездят, а не верхом), морда Набегова сразу к земле пригнулась, и вдохновение его закончилось.

И вот, развернул дядечка Набега, уже на улице, и осталась я в воротах стоять под ласковым солнышком апрельским одна-одинёшенька. Постояла, развернулась и побрела обратно в конюшню.

Ноги по понятным причинам заплетаются, руки трясутся, и вот вижу я, как одна рука лезет в карман, достаёт оттуда платок, а потом обе руки мне на голову этот платок повязывают.

Иду я такая, завязываю платочек на голове, а из денников народ обратно выползает: физиономии бледные, как штукатурка.

— Ты… это… — говорят, — ты это чего… платочек-то?.. Али в монашки решила?

Дело-то было, кто возраста моего не в курсе, ещё в СССР. Однако на ипподроме народ был по большей части диссидентствующий, взглядов вольных.

Поэтому не успели все как следует моему платку удивиться, как кто-то вдруг и говорит:

— Народ! Так ведь Пасха же сегодня! А мы и забыли! Христос воскресе!

— Воистину воскресе! — грянули все.

И я со всеми вместе.

Впрочем, первая моя Пасха днём обращения моего не стала. До обращения мне ещё четыре года оставалось.

Однако, согласитесь, история забавная вышла.