Ольгу Берггольц называли «ленинградской Мадонной». Почти все 900 блокадных дней город говорил ее голосом. Он входил в холодные, нетопленные дома, и столько в нем было дружеского, женского участия, столько надежды и веры…

«В истории ленинградской эпопеи она стала символом, воплощением героизма блокадной трагедии. Ее чтили, как чтут блаженных, святых», — говорил о ней писатель Даниил Гранин. Обаятельный сплав женственности и размашистости, острого ума и ребячьей наивности — такой Ольга запомнилась современникам. Ольга Берггольц разделила судьбу своего народа. И все же далеко не каждой женщине довелось пройти через такие испытания, через которые прошла Ольга. При этом она не ожесточилась сердцем, а продолжала любить…

«Что может враг? Разрушить и убить. И только-то. А я могу любить…»

Но и страшные обстоятельства ее жизни не смогли загасить в ее душе немеркнущий огонь любви к своей Родине.

У Ольги Берггольц, родившейся 16 мая 1910 года на старой питерской окраине — Невской заставе —в семье врача, было обычное дореволюционное детство, обычная для девушек тех лет комсомольская юность, первые опубликованные стихи, первая любовь… Когда ей исполнилось восемнадцать, она вышла замуж за молодого талантливого поэта Бориса Корнилова, сделавшего ей предложение у подножия Медного всадника. Но дальше романтическая история заканчивается, и беды начинают с завидным упорством преследовать Берггольц, словно проверяя ее на прочность.

Через несколько лет Корнилова, автора слов известной советской «Песни о встречном», лившейся из каждого репродуктора, расстреляют, как врага народа (к тому времени они развелись с Ольгой, но она продолжала посвящать ему стихи). Проходившая свидетелем по делу Корнилова Ольга после допроса потеряет ребенка. Умрут в детстве обе дочери Ольги — Майя и Ирина, а ее саму, беременную четвертым ребенком, которого тоже не удастся сохранить в нечеловеческих условиях тюрьмы, арестуют в декабре 1938 года, обвинив в подготовке покушения на товарища Жданова. В тюремную больницу с кровотечением, открывшимся во время допроса, ее поведут босиком по снегу, под конвоем…

«Ощущение тюрьмы сейчас, после пяти месяцев воли, возникает во мне острее, чем в первое время после освобождения. Не только реально чувствую, обоняю этот тяжелый запах коридора из тюрьмы в Большой Дом, запах рыбы, сырости, лука, стук шагов по лестнице, но и то смешанное состояние обреченности, безвыходности, с которыми шла на допросы… Вынули душу, копались в ней вонючими пальцами, плевали в нее, гадили, потом сунули ее обратно и говорят: «живи», — писала Ольга в декабре 1939 года в своем тщательно скрываемом от посторонних глаз дневнике.

После освобождения и полной реабилитации она вернулась в пустой дом, где навсегда умолк детский смех, к тяжело больному мужу — Николаю Молчанову, с которым вместе училась в университете. В лютую блокадную зиму 1941 года он умрет от истощения у нее на руках… Нестерпимо болели и зияли глубокие раны в ее истерзанной душе. Но поэтесса еще не успела ощутить во всей мере свои утраты и свою боль, как грянула Великая Отечественная война.

Ольга, как и другие жители блокадного Ленинграда, была совершенно истощена, но держалась на удивление стойко. Какая же сила воли таилась в этой хрупкой романтичной женщине! Она не унывала, не падала духом, а каждый день садилась к микрофону (на второй день войны Берггольц пришла работать на ленинградское радио), и ее мягкий, спокойный голос, наполненный уверенностью и энергией, вселял надежду на то, что враг будет отброшен от стен героического города, что будет одержана победа.

Анна Ахматова, отправляясь в эвакуацию, звала ее с собой как личного сопровождающего, но Берггольц отказалась. Лишь в конце 1942 года ее уговорили ненадолго слетать в Москву — Ольге грозила смерть от истощения. Поэтесса вспоминала: «Я не доставила москвичам удовольствия видеть, как я жадно ем… Я гордо, не торопясь, съела суп и кашу…» Находясь в столице, она тосковала по Ленинграду и при первой же возможности вернулась обратно — в голод, в холод, во мрак, в безжалостное блокадное кольцо. «Тоскую отчаянно… Свет, тепло, ванна, харчи — все это отлично, но как объяснить им, что это вовсе не жизнь, это сумма удобств. Существовать, конечно, можно, но жить — нельзя. Здесь только быт, бытие — там…» — писала она из Москвы.

Писатель Александр Фадеев, видевший Берггольц в блокадную зиму 1941 года, вспоминал: «У нее умер муж, ноги ее опухли от голода, а она продолжала ежедневно писать и выступать. И в ответ на ее стихи к ней посыпались письма от рядовых ленинградцев — товарищей по горю и борьбе». Фадеев сказал и о главной причине беспримерного нравственного влияния слова «Блокадной музы»: «она говорит не о выдающихся людях Ленинграда, а о самом обыденном рядовом ленинградце».

В Ленинграде закалял себя высокий дух народа, и Берггольц не могла остаться от этого в стороне. Чтобы достигнуть вершин духа, человеку надо испытать «ощущение значительности всеобщей жизни, проходящей сквозь его жизнь, а, может быть, вернее сказать — ощущение значительности своей жизни, неотделимой от жизни всеобщей», — говорила поэтесса. И вот эту неотделимость от жизни всеобщей она ощущала в Ленинграде. «Небывалый опыт человечества», — скажет Берггольц о блокадной трагедии.

Ольга сумела подняться над своей изможденной плотью, над своим личным горем, над своими личными невосполнимыми утратами и своей жизнью провозгласить величие и стойкость человеческого духа. Никто, кроме нее, так возвышенно-трагически не написал о подвиге Ленинграда, который был для нее и ее искромсанной судьбой, и вершиной жизни, любви и счастья, и великим будущим.

Покуда небо сумрачное меркнет,

Мой дальний друг, прислушайся, поверь.

Клянусь тебе, клянусь, что мы бессмертны,

Мы, смертью попирающие смерть.

Она самим своим существованием оказывала духовную поддержку осажденному городу, представала перед измученными жителями Ленинграда воплощенной Надеждой и Состраданием, и это было лучшее, что могла сделать поэтесса для своего народа. Изо дня в день, на грани жизни и смерти, из последних сил, Берггольц совершала духовный подвиг. Недаром немецкие фашисты включили ее в список лиц, подлежащих немедленному уничтожению в случае взятия города.

Тянулись трагические дни, смерть подступала со всех сторон, но город-герой не сдавался. И вот, наконец, 18 января 1943 года голос Ольги Берггольц зазвучал по радио с небывалым торжеством: «Ленинградцы! Дорогие соратники, друзья! Блокада прорвана! Мы давно ждали этого дня, мы всегда верили, что он будет… Ленинград начал расплату за свои муки. Мы знаем — нам еще многое надо пережить, много выдержать. Мы выдержим все. Мы — ленинградцы. Уж теперь-то выдержим, теперь-то мы хорошо почувствовали свою силу. Клянемся тебе, Большая земля, Россия, что мы, ленинградцы, будем бороться, не жалея сил, за полное уничтожение блокады, за полное освобождение советской земли, за окончательный разгром немецких оккупантов».

Наверное, самым главным качеством Ольги Берггольц была верность в самом высоком, а, пожалуй, и в религиозном смысле этого слова. «Приидите, вси вернии»… Алексей Максимович Горький, которому Ольга Берггольц отправила свою повесть «Углич» и первый сборник стихотворений, в шутку называл ее тетей Олей.

— Тетя Оля, — сказал он как-то при встрече, — а ведь вы верящая.

— Что вы, Алексей Максимович, — возразила Ольга, — я безбожница! Я давно порвала с религией.

— Не верующая, а верящая! — подчеркнул Горький.

Она верила в Победу, в свой народ, в свою Родину с самого начала войны. Еще в декабре 1941 года она утверждала: «Живы. Выдержим. Победим!» А когда Великая Победа стала явью, она нашла слова, что рвались наружу из глубины ее души: «Ты прекраснее, чем нам мечталось… Ты — Победа. Ты превыше слов».

«Писать честно, о том именно, что чувствуешь, о том именно, что думаешь, — это стало и это и есть для меня завет», — сказала она в начале своего творческого пути и осталась верна себе до конца. Ее лирическое откровение, ее главная книга — «Дневные звезды». В этой книге Берггольц рассказывала и о том, как прощалась в Ленинграде с умиравшей бабушкой. «Вот как она умирает: не спеша, торжественно, — писала поэтесса. — Вот прощается, благословляет… Это все, чем может она принять участие в войне… Это ее последний труд в жизни. Не смерть — последнее деяние. По-русски умирает, верней, отходит — истово, все понимая… Разве трудиться, любить, без конца любить, так, чтоб в последний час свой помнить о родных, о Родине, — это не чистейшие вершины духа?..»

После всего пережитого к ней возвращалась вера в Бога. Уже в 1942 году в дневниках Берггольц зазвучал псалом «Аще забуду тебя, Иерусалиме…», а блокада в ее стихах становилась образом русской Голгофы, крестной муки. После войны Ольга Берггольц продолжала испытывать страдания: умер горячо любимый отец; ее книгу «Говорит Ленинград» изъяли из библиотек; ей ставили в вину поддержку опальной Анны Ахматовой; новых стихов не печатали, не приглашали на трибуну в праздник Победы 9 мая…

«…Не будет ничего удивительного, если именно меня, как поэта, наиболее популярного поэта периода блокады, — попытаются сделать «идеологом» ленинградского противопоставления со всеми вытекающими отсюда выводами, вплоть до тюрьмы», — поверяла она свои горестные раздумья дневнику. Что-то надломилось в душе вконец измученной, исстрадавшейся, одинокой женщины, и она начала искать спасения в алкоголе…

Именно знаменитые строки Ольги Берггольц «Никто не забыт, ничто не забыто» были высечены на гранитной стеле Пискаревского мемориального кладбища. Она хотела после смерти лежать там, вместе с жертвами блокады. Но «хозяин» Ленинграда Григорий Романов не выполнил это желание музы блокадного города, и Ольгу Берггольц, ушедшую из жизни 13 ноября 1975 года, похоронили на Литераторских мостках Волкова кладбища. Друзья попросили, чтобы над гробом ленинградской Мадонны прозвучало «Ныне отпущаеши…», но власти и это запретили, сославшись на то, что Берггольц была коммунисткой…

«Я слишком часто повторяю слово «счастье» на этих листах, — писала Ольга Берггольц в своей главной книге, — в тот день ничто из бесчисленных горестей моих не вспомнилось мне, ни на миг не овладело душою — ни смерть дочерей, ни несправедливое обвинение в 1937 году, видение которых до войны было неодолимо… Ничего этого не вспоминалось мне, ничто не обжигало, не мучило. Нет, я шла по одним вершинам, мною владело только наше высокое и прекрасное, только счастье и упоение жизнью»…