Итак, я осталась одна… Впрочем, это заявление звучит как-то слишком печально. Во-первых, мы с Ленкой не были такими уж близкими подругами.  Во-вторых, на конюшню мы ходили не для того, чтобы общаться друг с другом или с людьми в целом.

Лошадник в принципе не может чувствовать одиночества, находясь среди лошадей.

Находясь среди людей — да, может, если те люди, что его окружают, не разделяют его страсть.

То же самое можно сказать обо всех фанатах чего бы то ни было — от нумизматов до кактусоводов. Поэтому одиноко я чувствовала себя дома, в школе, в музыкальной школе, но никак не на ипподроме.

Дочка второго конюха — саму её не помню, как звали, а маму звали Лариса — появлялась в тренотделении нечасто. Похоже, она не разделяла (или не слишком разделяла) мамино увлечение лошадьми. Сама Лариса, дама внушительных пропорций, обладала нравом добродушным и спокойным. В отличие от Нины, всё делавшей бегом, Лариса никогда никуда не торопилась, но с работой своей справлялась сама без особенного напряжения. Во всяком случае моя помощь требовалась ей редко, и, прося её у меня, Лариса употребляла множество «волшебных» слов вроде «пожалуйста», называла меня только «Людочка» и обязательно  благодарила за сделанное.

Конюх по кличке Молодой был редкостным раздолбаем, работу свою делал спустя рукава и в основном бегал за девушками-спортсменками. Поскольку у нас таковых не водилось, Молодой постоянно пропадал на спортивной конюшне. Лошади его ходили в невычищенной сбруе, в рваных бинтах, да и сами бывали почищены кое-как.

Первое же место по красоте и ухоженности занимали лошади Нины.

Нина не могла довольствоваться сбруей в том виде, в каком она приходила из мастерской. Поэтому все уздечки она дополнительно оплетала цветным кожзаменителем — каждой лошади свой рисунок. Этим нехитрым видом рукоделия на ипподроме владели многие, но в таком масштабе заморачивались нечасто. Максимум — для своих любимчиков, но у Нины красота была повсюду. Эластичные бинты Нина красила дома в разные цвета, а «ватники» — прокладки под бинты — тоже шила сама.

Шила она и попоны — во всяком случае, на своих любимцев Нута и Гайду. А также собственноручно рисовала красивые таблички с именами лошадей, которые вешались на денники. На её стене в сбруйной над крючками тоже были прикреплены картонки с кличками, сбруя всегда была просушена и смазана, а бинты постираны, смотаны и разложены по цветам.

А ещё Нина на общественных началах исполняла роль переводчика. Поскольку свободно говорила по-фински.

Совокупность всего вышеперечисленного, вероятно, и объясняла тот факт, что на попечении Нины находились самые перспективные и успешные лошади тренотделения — начиная с чемпиона конюшни, огромного и добродушного вороного жеребца Нута.

У Ларисы были «середнячки», бравшие на бегах призы, но пореже.

А уж Молодому доставались самые отсталые кадры. Впрочем, Молодому было на это глубоко наплевать. Что он вообще забыл на этой работе, я долго не могла понять, пока не узнала, что в наездники просто так не попадают. Для этого сначала нужно было поработать конюхом. Постепенно конюх начинал выезжать на дорожку в качалке: сначала на тихую работу, а потом его начинали учить. Потом ему присваивались наезднические категории — от третьей до первой. Над категориями стоял мастер-наездник, начальник тренотделения.

В отличие от конюхов наездники на ипподроме были почти сплошь мужчины. Впрочем, было тренотделение, где мастером-наездником была женщина. Территориально это было довольно далеко от той улицы, на которой осела я. Но тренотделение Ползуновой считалось самым «правильным» тренотделением на ипподроме: туда принимали только с 16 лет, зато сразу начинали учить с прицелом на трудоустройство.

(Я ни разу там не была потому что, во-первых, не собиралась становиться наездницей, а во-вторых, не собиралась ждать ещё три года.)

Итак, Молодой кое-как тянул лямку в надежде поскорее «выбиться в люди», но для этого ему следовало бы проявлять чуть больше рвения. На конюшне его никто особо не уважал и учить наездническому искусству не стремился.

Ни Лариса, ни Нина наездницами становиться не хотели, хотя и выезжали на дорожку довольно часто, а Восьмого марта участвовали в специальных женских заездах. Мужчины-наездники всегда очень трогательно помогали им готовиться, даже замкнутый и неразговорчивый Шеф принимал самое тёплое участие и обязательно ходил на поле смотреть, как «пробегут» сегодня наши «девочки».

«Девочки» принимали участие в заезде на какой-нибудь из своих лошадей, на собственный выбор, поэтому «военные советы» по поводу стратегии и тактики тренировок, соперниц по заезду, номера лошади в заезде и так далее начинались как минимум за месяц.

Если мне не изменяет память, в Женском призе и со стороны лошадей также принимали участие только дамы.

Впрочем, вернёмся к тем временам, когда я ещё ничего этого не знала.

К моменту описываемых событий я знала несколько основополагающих вещей. Из того, что я ещё не описала:

— нельзя приходить на конюшню без бутербродов. Хотя в 6 утра даже думать о еде противно, бутерброды нужно иметь с собой обязательно. И термос с чаем. Потому что чайник в тренерской — только для персонала, а не для девочек.

— лошадиная «каша» из овса с отрубями — очень вкусная вещь. Особенно если ты забыла дома бутерброды. Впрочем, даже если не забыла. Жаль только, что глотать её нельзя, потому что овёс в шелухе. Пожевала — выплюнула — зачерпнула из следующей кормушки.

— самая сладкая морковка не конусообразная, а ровная по всей длине, как сосиска. Отмыв для лошадей ведра четыре от первичной грязи, можно было выбрать себе парочку самых аппетитных и потом домыть их в раковине в душевой.

— впервые принять сидячее положение через семь часов после подъёма — неописуемый кайф. Особенно в сеннике, с чаем, бутербродами и морковкой на сладкое.

— после чемпиона Нута самой перспективной является не Гайда, а Партита. Хотя она и похожа на жирафа, и нрав имеет самый флегматичный. В отличие от Нининой любимицы, которая панически боится дверных притолок и надевать уздечку.

— о верховой езде можно забыть. Можно и не забывать, достаточно просто понять, что миссия невыполнима.

— следует смириться с тем фактом, что Нина не знает, как меня зовут, и слова «спасибо».

Наше с нею общение начиналось с моего робкого — и всегда безответного — «здрасьте» рано утром. Следующая моя реплика была «до свидания» в конце рабочей смены, то есть, часа в два пополудни. В остальное время я разговаривала с лошадьми или молча кивала в ответ на приказы.

И в целом такое положение вещей меня устраивало.

Главное — что на конюшне не было вредных девчонок. С невредными у меня всегда складывались хорошие отношения, а вот с вредными я ладить не умела. Про возможность быть избитой за гаражами я к тому времени уже знала и не могла не радоваться тому, что мне подобная участь никак не грозила. Конечно, ещё парочка девчонок на конюшне не помешала бы. Хоть было бы с кем словом перекинуться — при условии их доброжелательности. Но на нет и суда нет.

На конюшне, как я уже говорила, и без подруг хорошо. Лошади — это во-первых. Но и кроме лошадей достопримечательностей хватало.

То кто-то решил кроликов завести: корма-то достаточно. Даже барана держали одно время. Куры случались. Ну, а уж кошки-собаки это само собой. Собак больше из жалости держали, в них необходимости не было. Прибьётся такая к конюшне, прогонять жаль, вот и оставят ей миску. А Собака счастлива, сразу начинает службу нести — на всех, кто не свой, лаять. Хотя не своих на ипподроме не было: КПП-то на что?

А кошки пользу приносили. Кошки мышей ловили, охраняли зерновые запасы. А если приносили котят, то весь народ умилённый ходил. Не помню, чтобы на ипподроме котят топили. Наоборот — помогали маме-кошке их растить. Потому что котята, как только на лапки становились, норовили под копыта попасть, а кошка за всеми бегала и пыталась в гнездо отнести. А они снова разбегались.

Однажды, на старом ещё тренотделении, конюх молоденькая не углядела: сунулся один такой вот мелкий под тачку с навозом, прямо под колесо. А тачка тяжеленная… С девчонкой истерика до конца дня. Заперлась у любимой лошади и ревела. Мужики тельце убрали, пол от крови отмыли… Работу всю сотрудники сообща за нее сделали, чтобы шеф ничего не заметил и той девчонке не влетело, что рабочий день прогуляла.

К баранам, курам и кроликами — к тем отношение было, как к скотине. На мясо растили. А кошки — это же сотрудники. Никто над той девчонкой не смеялся, даже мужики, и те соображали. Хотя не скажу, что все наездники сплошь были душками. Всякие имелись. Препротивные типы попадались. Хорошо ещё, что непосредственно с нами, девочками, наездники не общались, ниже своего достоинства почитали. Ну только если что приказать. А так нет. И это тоже было прекрасно.

А самое прекрасное в той жизни было моё умение не смотреть вперёд и не оглядываться в прошлое. Время уравновесилось. Я могла мечтать, но не ждать. Делать — не спеша, радоваться — не думая о том, что всякая радость заканчивается. Для меня не было никакой сложности, придя на конюшню, забыть, выкинуть из головы то, что по возвращении домой мне надо будет ещё целый час просидеть за ненавистным фортепиано. Таков был уговор: мне разрешали всё, но за это «всё» я была обязана не бросать музыку.

Так вот, музыка здорово портила мне жизнь. Поставьте меня сейчас такие условия — делать нечто настолько вот ненавистное в обмен на разрешение иметь мечту (ведь мечта всё ещё, по большому счёту, оставалась мечтой, и день ото дня не становилась ни ближе, ни реальнее), я не знаю, как бы я поступила. Мечту, может быть, и не бросила бы, но настроение моё было бы испорчено кардинально. Уж если теперь я умею огорчиться предстоящим неприятным делом за пару недель до него…

А тогда всё было легко. И даже когда не было — я знала, что есть место, где мне обязательно снова будет легко.

А ещё было лето. И мне было тринадцать с половиной лет.