Заседание 147. Оседлай мечту. Глава 14

С тех пор Партита практически официально стала «моей» лошадью.

Я бы не сказала, что на ипподроме работали люди суеверные. В смысле – более суеверные, чем все остальные. Более или менее суеверными людьми были, как и сейчас, практически все. В моё атеистическое время с суевериями боролись только пионеры, да и они в роковую минут могли без всякого зазрения совести (и не то чтобы совсем без надежды на удачу) пробормотать самодельную молитву вроде «Отче наш, если Ты на небеси еси, на экзамен шпаргалку поднеси, Господи Иисусе Христосе, не задай лишнего вопросе».

(Нет, это не я сочинила.)

Ну так вот. В приметы у нас верили так же, как и везде. Только на ипподроме, кроме общепринятых, были свои приметы.

Например, если лошадь хорошо пробежала приз после того, как на ней проехала конюшенная девочка, это значило, что девочку надо сажать на эту лошадь почаще. А лучше пусть всё время на ней ездит (когда приходит и когда в расписании тихая работа). Тогда и будет всему тренотделению счастье и удача.

Нина, правда, объяснила мне это в другом ключе. Мол, когда упряжная лошадь работается под седлом, у неё происходит перераспределение нагрузки. И если накануне приза проехать её верхом, то это внесёт разнообразие в работу мышц… ну и так далее.

По моим ощущениям, в назначении меня наездницей Партиты сыграли роль обе причины.

В общем, с тех пор, читая в расписании напротив её клички «трот», я по умолчанию готовила седло, а не сбрую. И ездила необязательно на дорожке.

Честно говоря, мотать десять километров по кругу мне тоже довольно быстро надоело. Гораздо больше мне нравилось просто гулять верхом по территории ипподрома. Представляю, с каким восторгом я гуляла бы за его пределами… но увы: даже думать об этом было не то чтобы запрещено, просто бесперспективно.

Итак, по воскресеньям мы с Партитой собирались и отправлялись либо на круг, либо гулять. Но чаще – сначала на круг, а потом уже гулять. Потому что в расписании всё-таки стоял трот, а не шаг.

К весне в нашем тренотделении заездили под седло ещё двух лошадей. То есть теперь одной Партитой дело иногда не обходилось. Ещё год назад я и представить себе не могла, что от верховой езды можно устать… ну, то есть если тебе предлагают проехать ещё одну лошадку, то этот вопрос может вызвать у тебя не приступ эйфории, а лишь умеренную благодарность.

Конечно, никто меня не заставлял… но я была ужасно жадная. А ещё где-то глубоко во мне жило самолично изобретённое суеверие: если отказаться проехать ещё одну лошадь, то в следующий раз тебе уже ни одной не достанется.

На дорожку я по-прежнему выезжала только на Партите, поскольку это была самая надёжная и благоразумная из всех наших лошадей. Абриса и Негу я проезжала в левадах. Нега была в меру взбалмошная кобыла, могла шарахнуться от птичек, но подлянок за нею не водилось. А вот Абрис, толстая лоснящаяся скотина, при всяком удобном случае пытался укусить всадника за колено. За это я его стегала веточкой по ушам. Он делал вид, что испугался. Но вскоре снова принимался за своё.

Кроме того, я подружилась с девушками из соседнего тренотделения.

Каждая конюшня делилась на две части большим тамбуром, где стояли качалки. Наше тренотделение было слева от него. А справа было ещё одно, не очень знаменитое и не занимавшее в негласном рейтинге тренотделений никакого престижного места. Мы-то были то ли вторые, то ли третьи. Я уж не помню.

Но рейтинги нас, конюшенных девочек, по понятным причинам волновали очень мало.

С Лерой и Светой мы пересекались постоянно: около кучи опилок, у левад, на сеннике. Иногда мы забегали друг к другу в гости. Потом, увидев, что я езжу верхом, девчонки стали приглашать меня на «покататься».

Света и Лера были немного старше меня и ездили на дорожку в качалках, а верхом – только в леваде, для собственного удовольствия. Когда они собирались кататься, они заходили на нашу половину и извещали меня, что если у меня будет время, то я могу выйти к леваде.

Со своей стороны я поступала точно так же. Поседлав Негу или Абриса, я бежала к соседям и звала девчонок. Мы втроём выводили лошадь в леваду, потом кто-нибудь из нас садился верхом, а оставшиеся – рядом, на лавочку, поболтать.

Правда, Партиту я им не давала. Потому что Партита уже стала не просто моей лошадью, она стала моей любимой лошадью.

После того случая на забеге я вдруг увидела, что Партита – красивая. Да, в деннике она выглядела неуклюжей. Потому что там ей было тесно. Хотя денники на ипподроме были немаленькие: примерно как моя собственная комната… Впрочем, надо сказать, что моя комната была невелика.

Партита выглядела великолепной, когда была занята тем, для чего родилась. Наверное, как мы все. Все части её длинного тела приходили в прекрасное соответствие, а скучная морда озарялась вдохновением. Позже я заметила за Партитой одну особенность: эта лошадь совершенно не знала галопа. Даже резвясь в одиночестве в леваде, Партита бегала только рысью. В левадах на прогулке лошади любили дурачиться, гоняться за голубями, кататься по земле и просто носиться, взбрыкивая от полноты чувств. Всё это Партита проделывала только рысью, ни разу в жизни не сбившись на столь естественный для любого четвероногого существа галоп.

В общем, я поняла, что Партита – лошадь уникальная. У многих уникальных лошадей характер со временем становится вредным: не только люди страдают звёздной болезнью. Но Партита обладала слишком зрелым умом и слишком благородной душой.

Нина первая заметила, что и Партита относится ко мне иначе, чем к остальному персоналу конюшни. Если в денник входила я, Партита поворачивалась ко мне мордой. Остальных она встречала хвостом. С утра она стояла лицом к воротам и смотрела, кто входит в конюшню. Если приходила я, Партита весело мотала ушами.

Я, конечно, таскала ей угощение. Если на конюшню привозили полтонны кормовой моркови, я выбирала для Партиты самую сладкую – ту же, что и для себя. Сахар и подсоленный чёрный хлеб – обязательно чёрствый, иначе у лошади могут случиться колики! – я приносила с собой постоянно. Хлеб я собирала не только дома, но и в школьной столовой.

Конюшня окончательно стала моим родным домом. Получая очередной журнал «Коневодство и конный спорт», я жадно прочитывала его от корки до корки и делала вырезки, если там вдруг упоминалось о Московском ипподроме или даже о нашем тренотделении.

Вырезки, вместе с фотографиями, которые я проявляла и печатала собственноручно, запершись в туалете, я бережно складывала в папку и часто пересматривала её в течение длинных недель, заполненных скучными общеобразовательными и ужасающими музыкальными уроками.

Какая бы тоска ни охватывала меня на алгебре с геометрией, в какое бы уныние ни повергали бесплодные попытки угадать музыкальный аккорд на сольфеджио, спасала мысль о том, что настанет суббота – и всё утро, до самого хора, я буду там, там, где мне никто не скажет грубого слова, никто не одёрнет, никто не заставит делать противные, бессмысленные и неинтересные вещи. Всё утро субботы, а потом почти весь день в воскресенье я проведу там, где меня уважают и ценят, где обо мне заботятся…

Наша дружба с Ниной крепла с каждой встречей. Конечно, эти отношения не вполне правильно было бы называть дружбой. Ну, разве только с оговоркой, что это была дружба между наставницей и ученицей.

С моей стороны, впрочем, имело место не обычное чувство уважительной приязни. Нину я обожала. Обожала со всем пылом моей буйной души. Со всем трепетом, волнением и прочими переживаниями, сделавшими бы честь любой институтке (о которых я в то время ещё ничего не знала, ибо репринты Чарской были в далёком будущем).

Нина к моим восторгам относилась снисходительно и умела обратить их к моей пользе.

В основном, это касалось чтения. И началось как-то незаметно.

Однажды мы с Ниной куда-то спешили и поэтому вдвоём чистили одну лошадь. Я с левого бока, Нина с правого.

– Я ту прочла одну классную книжку, – сказала вдруг Нина, выбивая скребницу о каблук сапога. – Автор Джеймс Хэрриот. Не знаешь такого?

– Нет, – отозвалась я.

– Обалденно пишет! – Нина посмотрела на меня поверх лошадиной спины. – Я тебе принесла почитать!

«Ну вот! – подумала я. – Опять!»

Читать я любила. Очень. Я была, кажется, единственной в классе, кто прочитывал всю положенную по программе литературу. И даже получал от этого удовольствие (хотя удовольствие от Толстого с Достоевским я получала в комплекте с головной болью: очень уж у героев жизнь тяжёлая, а войти в контекст для меня всегда проще, чем из него потом выйти. Приходилось пить что-нибудь от головы).

Читать сверх программы тоже приходилось много: Нина не просто приносила мне книги. Она потом ещё и устраивала мне допрос по прочитанному. Однако, надо признать, за всю историю нашего общения она не посоветовала мне ни одной скучной книги.

Поэтому обычно уже через неделю я просила её разрешить мне ещё немножко подержать книгу у себя. Очень уж здорово написано.

– А тебе какой рассказ больше понравился? – спрашивала Нина, выезжая на дорожку.

– Там, где Тристан от полицейского в трубе прятался, – я ехала, удобно сидя на приступке саней, поставив ноги на полоз.

– А мне больше нравилось, где они с Джеймсом друг друга по телефону разыгрывали…

– Да, это тоже…

Я рассказывала ей всё-превсё. И про нашу ужасную Капеллу, и про то, как я ненавижу музыку, но мне вскоре придётся поступать в музыкальное училище. Хотя наша классная, учитель русского и литературы, говорит, что мне нужно поступать в Литинститут. Но кто меня туда пустит…

– Да ладно, – успокаивала меня Нина. – Получишь профессию, а потом всё равно будешь делать, что захочешь. Хоть книжки писать. А что? Мне кажется, у тебя хорошо получится. Я вообще ни одного приличного писателя не знаю из тех, кто Литинститут про писательской специальности закончил. Хэрриот – ветеринар, Толкиен – профессор…

– А это кто такой? – удивилась я, запихнув в кормушку Крокуса охапку сена.

– Ну… — отозвалась Нина, – его ещё нет на русском. Я его только по-фински читала. Но если вдруг появится перевод, принесу обязательно. Это самая классная книжка на свете!