Про него еще в школе сказали: «Уж больно он какой-то средний».

А может, и правда. Честный — да, конечно, правильный — да, учится хорошо, но не отлично. И не хулиган. Не первый и не последний. В общем, такой парень «не». Да еще и дурацкое имя — Гриша. Совершенно лишенное романтики.

Гриша был среднего роста. Обычной внешности. Может, только есенинские кудри и были единственным его настоящим  достоинством.

И зачем ей это?

Ей, за которой уже в десятом классе приударял комсорг школы? У которого папа в погонах и не какой-нибудь там военный, а вовсе даже из КГБ. Ухаживал с серьезными намерениями. Приглашал в дом, на чай с папой и мамой.

И так же точно за ней волочился, гонялся, преследовал главный хулиган класса и всей школы. Между прочим, тоже сын приличных родителей.

И намерения его были тоже весьма конкретные, а поцелуи жаркие.

При всем при этом зачем ей, первой красавице школы, какой-то средний?

А он тоже делал бессмысленные попытки проводить, пригласить и даже позвать замуж сразу после школы.

И если остальное она просто игнорировала, то предложение замуж, изложенное в  подробном письме, вызвало у нее только насмешку.

Нет, не только. Несмотря на то что уж, конечно, выходить замуж за такого середняка она точно не собиралась, почувствовав в этом юношеском признании и предложении что-то трепетное и настоящее, сохранила его в своей специальной папке, в которой собирала важные бумаги и переписывала особо понравившиеся стихи. Выкинуть как-то рука не поднялась. И хотя ей не хотелось перечитывать это письмо, но как доказательство своей победы она его сохранила. Это тешило ее девичье тщеславие.

Между тем, как ни жестока была конкуренция между комсоргом и хулиганом, а сразу после окончания школы увлеклась она вовсе не ими. О, ее выбор был куда лучше. В нее влюбился преподаватель актерского мастерства в художественной самодеятельности. Который, к тому же, был настоящим актером в настоящем академическом театре.

***

Ему было почти тридцать, а ей почти двадцать, когда они повстречались. Его звали всегда по отчеству, Феодор Яковлевич. От него были в восторге все девушки их студии, и он к этому давно привык. Казалось, он смеется над этим их вниманием  к собственной персоне.

Но часто, скорее всего, специально, чуть подстегивал их интерес и конкуренцию между собой. То тщательно объяснял задачу одной, то, наклонившись к уху, шептал что-то о линии роли другой. Девушки трепетали.

Влюбилась, конечно, и она. Тем более ей, главной героине их студии, он уделял все больше времени и все больше такого специального внимания, от которого все внутри содрогалось.

К тому времени она поступила в Институт связи, а ее красота окончательно оформилась и расцвела. Она была чуть полноватой, похожей одновременно на юную Татьяну Доронину и взрослую Мэрилин Монро.

С преподавателем начался бурный роман. Встречи. Походы в театр к нему на спектакли. Рестораны, где они тратили большую часть его зарплаты. Приемы. Поклонники. Премьеры. На одну из них, кстати, милостиво пригласили и Гришу, который, придя, поблагодарил за входной, похвалил при ней Федора Яковлевича и было удалился серой тенью, но она все же догнала его в фойе.

— Ну, чего ты такой кислый? — спросила она, чуть улыбаясь краями губ. — Не понравился спектакль?

— Спектакль понравился. Но мне показалось, что этот ваш Федор Яковлевич несерьезно к тебе относится…

— Это что еще? — обиделась она. —- Ты-то, Гришуня, откуда знаешь?

— Да вот, вижу.

— Что ты можешь видеть? Да, у нас сложные отношения. Страсть. Но разве с гениями может быть просто?

— Не знаю. В моей семье гениев нет, — ответил Гриша, подумав.

— Ну, вот видишь! Не переживай. Жизнь есть сон.

— Это не твои слова, — сказал Гриша.

— Иди уже, откуда ты можешь знать. – И, развернувшись, пошла из фойе в сторону гримерок, но остановилась. — Позвони потом, завтра. Обсудим.

И ушла. А он, конечно, позвонил завтра. Но разговаривали они совсем о другом…

***

Вскоре выяснилось, что страсть у Федора Яковлевича была не только к ней, но и еще к одной студийке, а любил он, по-настоящему, и вовсе третью, ту, что была старше его и  давным-давно эмигрировала во Францию. Короче, ужасная путаница в чувствах, отношениях и семьях обернулась для нее страшным ударом.

Таким, что она не знала, к кому и ревновать и на кого злиться — то ли на реальную конкурентку, то ли на мифическую «француженку», то ли на самого Федора Яковлевича, для которого женщины были лишь кратковременным источником его вдохновения и ничем иным…

Долгие телефонные разговоры с Гришей успокаивали, хоть и казались несколько блеклыми после бурных обсуждений ролей, спектаклей и места художника в искусстве и обществе.

Она все пыталась сформулировать и объяснить Грише, в чем, по ее мнению, состоит настоящая жизнь, настоящие чувства, которые ведут к браку.

Гриша поддерживал. И даже намекал, что сам он уже давно готов к подобным чувствам и к созданию семьи.

Она кокетничала с ним, но повода приблизиться не давала. Да и он будто чувствовал и понимал, что она не его жаждет и мечтает не о нем.

Свои представления о настоящих отношениях она попыталась воплотить в ряде неудачных кратковременных романов, которые заканчивались одинаково: либо уходила она, либо бросали ее. Но вдруг произошло страшное. Или прекрасное.

Уже после очередного расставания с неудавшимся принцем она обнаружила, что беременна.

И, совсем недолго поколебавшись, решила оставить ребенка. Отчасти (пусть только отчасти) это была Гришина заслуга.

Он вызвался помогать и даже изображать отца, когда нужно. Но прежде окончательно отговорил ее от аборта, сказав:

— Родится хороший мальчик. Жалко, если его не будет.

— Почему это мальчик? Может, девочка?

— Потому что я как-то чувствую. Я иногда могу чувствовать…

— Ну, уж конечно! Чувствует он! Лучше матери. Может, девочка. Даже наверняка.

Но через восемь месяцев после этого разговора родился мальчик. И Гриша, встречавший ее из роддома, ликовал. Ликовал, несмотря на то что сына она решила назвать в честь, как она выразилась, любви всей своей жизни — Федей.

Федором, Федосей, Досей.

Дося рос крупным мальчишкой и весь прямо-таки утопал в материнской любви.

— Этот мальчик, — говорила она Грише по телефону, — просто благословение! Такой пампушка!

Во многом она была права. Этот мальчик и привел ей мужа в дом.

***

Сергей был участковым врачом-педиатром. Они познакомились, когда он пришел к Досе по вызову.

К тому времени она еще похорошела. Чуть пополнела, но это ее не портило, и, зная свое сходство с Дорониной, она сделала пышную завивку «гнездом» и стала неотразима.

Сергей влюбился так, как она себе представляла и должен влюбляться принц. Высокий. С большими глазами и длинным прямым носом. Остроумный врач, с обширной практикой, прямо после их знакомства оформивший переход из поликлиники в Институт педиатрии.

У него были жигули модной шестой модели и модная прическа каре. Настоящий, благородный принц, готовый взять в жены одинокую маму с ребенком.

В этот раз Грише пришлось исчезнуть. Сергей был идеален во всем, но рядом с женой мужчин, даже таких средненьких, как Гриша, не терпел. При всей успешности, веселости и остроумии он оказался властным и даже жестоким в некоторых вопросах.

Например, любя Досю и воспитывая его по-мужски, он очень хотел еще детей. Много детей и много секса. Иногда ей казалось, что все эти его желания идут не от любви к ней, а от страсти к полному обладанию всем, что он считал своим. Неуемное его влечение к контролю и власти устраивало ее. Расставание с не особо теперь нужным Гришей не тяготило.

Может быть, кроме описанной неприятной черты, во всех аспектах семейной жизни Сергей был великолепен. Он содержал семью. Воспитывал Досю. Следил за здоровьем всех и зарабатывал, зарабатывал, зарабатывал.

Так прошло больше десяти лет. Но как они ни старались, ребенка в их семье так и не случилось. Как потом выяснилось, проблемы были у самого Сергея. И, к несчастью, проблемы необратимые.

И как она ни пыталась поддержать его и уверять в любви, верности и даже преданности, что-то надломилась внутри у этого целеустремленного волевого человека. Он дошел до определенных высот в карьере детского врача и остановился. У него была жена, квартира и машина. И спокойная, размеренная жизнь впереди, без особых изменений. Живи, как говорится, и радуйся, но Сергей начал пить.

Причем стал алкоголиком он в уже очень зрелом возрасте, и насколько спонтанно это все произошло, настолько же и бурно. Он точно с катушек слетел. Всегда сдержанный и воспитанный, он пускался в запои, всегда расчетливый и корректный, он поссорился со всеми на работе. Всегда любящий приемного сына, он в пьяном виде стал насмехаться над Досей…

Она пыталась бороться за него. Грозилась. Ругалась. Шантажировала уходом. Он и сам понимал, что дела идут плохо, но разве она, которая много лет только восхищалась им и заглядывала в рот, могла хоть как-то повлиять на него?

Он стремительно катился вниз, но делал вид, возможно даже для самого себя, что все еще может справиться с ситуацией. Когда ему после очередной многодневной пьянки сделалось плохо в ванной, он все же крикнул ей:

— У меня только вторая стадия! Рвотный рефлекс еще остался…

Видимо, она его любила. Потому что смогла просуществовать с ним ровно до того момента, как он ушел сам. Ушел насовсем. Пьяным заснув в сугробе у приемного отделения института.

Все сделать — похоронить и организовать поминки — помог, конечно, Гриша. Он взял на себя все. И финансы, и организацию, и даже кухню. Спокойный и рассудительный. Он действовал, подбадривал, поддерживал и руководил. Выглядел он, правда, не очень. С тех пор как они не виделись, кудри его пооблезли, и на лбу открылась большая блестящая лысина. Вдобавок, он отрастил бороду…

Но несмотря на это, она вдруг почувствовала в нем что-то надежное и даже родное.

***

— А я ведь теперь женат, — сказал Гриша.

— Ты? Женат? — удивилась она.

— Ну да, — он улыбнулся. — Не в монахи же мне уходить. Хотя я и думал в монахи. Но, видно, не мое. Ты вышла замуж. Я в храм ходил. Там Варю и нашел.

— Варю?

Она откинула челку и посмотрела на него прямо и с усмешкой.

— Варю. Жену.

Она вдруг разозлилась. Хотела было даже сказать ему что-то едкое, а то и крикнуть прямо в лицо: «Предатель!», но быстро опомнилась.

— Варя-жена, это хорошо. — И потом, после паузы: — Получается, не дождался.

— Не дождался, — ответил Гриша. — Хоть и ждать-то пришлось всего каких-нибудь двадцать с лишним лет…

— Не дождался…

Они не поссорились. Гриша ушел к своей Варе-жене, субтильной, неяркой, да и некрасивой женщине с большими серыми глазами. Впрочем, Варя была настолько доброй, что если они не подружились, то уж точно не возникло ревности и неприязни.

Гриша помогал и так же преданно вел себя по отношению к ней. Устроил ее на работу в Телецентр, где работал и сам. Мужчин у нее больше не было, хотя они постоянно проявляли интерес. Жила она одна со взрослеющим Досей. И где-то рядом, на работе, был друг Гриша.

Сын же в Грише просто души не чаял. Бегал в ту семью постоянно, благо и поселились они после всех перипетий недалеко. Дося ездил с Гришей в храм, где тетя Варя была в певчих.

А мать, хоть и не мешала, но несколько презирала эту религиозность. Впрочем, не мешала. Дося радовался общению и любил все церковное. Но главное, общение с Гришей на него очень хорошо влияло. Подростковые проблемы при плотном мужском внимании и хорошей компании прошли как-то уж совсем краем. Вечерами Дося читал маме вслух их любимого Чехова, хорошо учился, с успехом занимался в театральной студии.

Но после школы решил пойти по религиозному пути. И так твердо, что ей пришлось согласиться.

В результате ее сынок, единственное, что у нее получилось хорошо, стал дьяконом и уехал служить за триста километров от Москвы.

И остался только Гриша со своей женой, которые приходили в гости по воскресеньям.

Но она недолго прожила одинокой в обществе недавно заведенной болонки и сигарет.

Через год после отъезда Доси она буквально сгорела от эритремии, которая перешла в лейкемию. Умерла она так неожиданно быстро, что Дося не успел приехать. Ведь предполагалось, что мать проживет еще как минимум год…

Зато успел Гриша. Он выполнил все ее просьбы. Из которых одна — найти священника для исповеди — была для него радостной. Правда, сформулировала она ее странно:

«Хочу быть на вашей с Досей стороне».

Но так или иначе, исповедоваться и причаститься она успела.

Последний их разговор с Гришей был меньше, чем за день до ее смерти.

— Вот всю жизнь прожила, и то, что казалось правильным, выходит, неправильно. Вся жизнь. Мне как ваш батюшка стал объяснять, так оказывается, то грех и это.

— Не вся.

— Не вся. Было и хорошее. Дося.

— Дося, — согласился Гриша.

— И ты.

— Пожалуй. И я.

Она протянула ладонь, и он взял ее в свои руки. Господи, как она исхудала! Куда делась ее плоть? Трудно представить, что когда-то эту женщину считали полноватой. Что в ней живого оставила болезнь? Глаза. Глаза.

— Как ты думаешь, если бы я не была такой дурой и вышла бы за тебя, нам было бы хорошо?

— Это уж конечно.

— Но ты был не смелый и не настойчивый.

— Что есть, то есть.

— Ты был такой….

— Не принц, — улыбнулся Гриша.

— Да.

— У меня в папке сохранилось твое письмо.

— Знаешь, — сказал не принц Гриша, — главное, в конце концов, не то, что было, а то, что будет.

— Думаешь?

— Конечно. Главное то, что будет теперь. Завтра. Мы все счастливые люди. И я. И ты.

Она закрыла глаза. И ему показалось даже, что она заснула. Но через мгновение она прошептала:

— Хочу, чтобы Дося успел.

— Конечно, успеет, что ты!

Но Дося не успел. Она умерла уже через двадцать минут, и рядом с ней был только он, Гриша.

Не принц.