Самый счастливый

Когда я думаю про нашу семью — про все ее архангельские, астраханские, московские и армянские ответвления, про всех, с кем связывает меня родство: папу, маму, бабушек и дедушек, прабабушек и прадедушек, братьев и сестер, дядь и теть, живших в городах и деревнях, с высшим образованием и научной степенью или без них, посвятивших жизнь семье или пожертвовавших семьей ради поиска себя, сменивших по пятнадцать городов в стремлении найти счастье или по десять в попытке убежать от репрессий, пытавшихся покончить с собой или никогда не помышлявших об этом, врачей, офицеров, священников, инженеров, домохозяек, механиков, ученых, геодезистов, бизнесменов, швей, художников, танцоров балета, ювелиров, продавцов, работников банка, эмигрировавших в Штаты или Израиль, живших на Крайнем Севере или крайнем юге, в глуши или столице, сравнивая такие разные характеры и обстоятельства, прослеживая линии судеб, я прихожу к одному удивительному выводу.

Самым счастливым из нашей семьи был человек, который в три года попал под трамвай и всю свою жизнь прожил без ног.

Это был дедушка Женя, отец моего папы.

По-честному, ни в ком из нас я не видела большей полноты жизни, радости и надежды на лучшее в любых обстоятельствах. И еще никто кроме него не умел так ладить с нами, детьми. Не умел быть настолько же состоявшимся взрослым, оставаясь при этом таким радостным, светлым ребенком внутри.

Я помню дедушку высоким, седым, красивым, в пальто (и никогда — в куртке), в шляпе (и никогда — в шапке), с тростью. Дедушка ходил степенно и неспешно. У него были протезы, но со стороны этого не было видно. Иногда, дома, в будние дни, если не было праздника или гостей, дедушка ходил без протезов, на коленках, и был одного роста с нами, маленькими внуками. Такое бывало редко, потому что вообще-то дедушка был человеком торжества, он любил застолья, любил говорить тосты и рассказывать о жизни, петь и спорить. Он играл с братом в шахматы, а со мной в лото, он придумал сказочного Сим-сима, который к каждому нашему приезду оставлял нам гостинцы в шкафчике его стола.

Сейчас я понимаю, что человек, лишенный ног, чаще всего остается в четырех стенах, дома или в интернате, вообще на обочине жизни, и нередко — с протянутой рукой. Но наш дедушка научился ходить, бегать и танцевать. Он катался на лыжах и обгонял друзей в беге наперегонки по высокой лестнице стадиона вверх и вниз. Он стал врачом, заведующим отделения, и лечил больных туберкулезом. Когда он был еще обычным, рядовым доктором, их с тогдашней заведующей отправили на Всесоюзный медицинский съезд в Калининград. И на речи заведующей все спали или занимались своими делами, а после его выступления зал встал и аплодировал стоя. Он ходил в плавание на знаменитой шхуне «Запад».

Еще легенда гласит, что Еликанида Егоровна Волосевич, в честь которой названа теперь первая городская больница, и которая в семье фигурировала просто как «Ликанида», была влюблена в дедушку. Но он женился не на ней, а на моей бабушке. Дедушка был статный, светловолосый и красивый. Бабушка не догадывалась о том, что у него протезы, он сказал об этом только перед тем, как сделать предложение. И хотя это были пятидесятые годы, и никаких бионических вещей не было и в помине, и протезы крепились к ногам кожаными ремнями, по нему ничего такого нельзя было сказать. Да и он сам не говорил об этом никогда. Этот факт, казалось бы, беспощадный, сметающий многое, был для него на периферии. В круговороте большой и полной жизни дедушке было не до него.

Кстати, дедушка с бабушкой ни разу не ругались, по крайней мере, при нас. Максимум, что можно было услышать, — это «Отступись, Женя» от бабушки и шутливое «Двоечница, болтунья!» от дедушки. Шутливое потому, что вообще-то бабушка была главврач городской поликлиники и депутат, а училась она всегда и везде только на пятерки.

Дедушка очень любил нас, внуков. Однажды мама с папой ушли в кино, оставив трехлетнего брата дома с дедом. И то ли сеанс отменили, то ли что-то такое, но они вернулись раньше. А дедушка с Тимой запускают кораблики в ванной. И это выглядит так: в ванной полный потоп, в коридоре тоже вода, брат сырой, дедушка сырой, кораблики, восторг..! Мама, конечно, была в ужасе.
«А что это вы так рано вернулись? — поинтересовался смущенный дедушка. — Мы на это как-то не рассчитывали».
Бабушка всегда спрашивала нас, как оценки, а дедушка — как настроение. И отправлял нас тайком за конфетами, кстати, при любых оценках. Наше настроение для него было важнее.

И при всей этой беззаботности, при всех его корабликах, при Сим-Симе и всем остальном были — должность заведующего, пальто, шляпа и трость, кабинет, где дедушка курил трубку или сигареты «Прима», стеллаж, уставленный медицинскими энциклопедиями, первое место за праздничным столом, коллеги и друзья-врачи, большая чашка чая с нарисованным на ней кораблем, ее мы несли дедушке в комнату, когда он был занят и не планировал выходить, и вообще непререкаемое уважение в семье — от бабушки и всех остальных… И постоянная радость, и воля к жизни — там, где могла быть такая обида на нее. И мир с нею, такой мир, какого ни у кого из нас со своей жизнью не было никогда.

Я помню, как мы ходили к бабушке с дедушкой зимними воскресными вечерами. Рано темнело, небо было синее, и снег был синий, мы подходили к дому и смотрели на окна первого этажа в заснеженных ветках акации, они светились теплым светом. Можно было рассмотреть тюль, занавески, очертания цветочных горшков на столе. На кухне бабушка готовит угощение, в своей комнате дедушка готовит для нас что-то чудесное. Мы зайдем, снимем тяжелые зимние пальто и меховые шапки и побежим прямо в комнату дедушки, он спросит нас, как настроение, и катались ли мы сегодня на горках. Расскажет про подарки Сим-сима, поиграет с нами в лото.

Сейчас в этой квартире живут совсем другие, незнакомые мне люди.

Как мое настроение, дедушка? Да, честно говоря, неважно, и уже довольно давно. И я тысячу лет не каталась на горках.
Мне уже скорее тридцать, чем двадцать. Я закончила университет, сменила девять работ. Я умею писать и фотографировать. Выучила иностранный язык и полюбила другую страну. Меня иногда печатают. Весной у меня была выставка. Я вышла замуж.
Только вот не пойму, что со мной не так, если у меня две ноги и две руки, а я не бегаю наперегонки по лестнице, и не побеждаю, и не катаюсь на лыжах, и тем более я не летаю. И не умею так радоваться и так доверять жизни, как ты умел. А вот бы мне так уметь — радоваться, доверять и надеяться. Вот бы уметь.