Недавно на работе, на большой торжественной съемке ко мне подошли папа с дочкой.

Дочка у папы была уже взрослая, лет семнадцати. В красивом светлом платье в пол, волосы уложены, осанка… Можно писать портрет маслом, причем как в девятнадцатом веке барышень писали — так все аккуратно и выдержанно было в этой дочке, просто загляденье. Ну и сам папа, конечно, тоже красивый мужчина.

И вот этот папа мне говорит, кивая на свою дочку: «А вы могли бы ее сфотографировать красиво? Она у нас обычно плохо на фотографиях получается». И дочка, бедная, стоит рядом и глаза опускает в пол, и пытается немного улыбнуться, чтобы не было видно, как ей невесело-то сейчас стало. И стыдно. Оттого, что она недостаточно хороша будто бы. Ей за себя неловко. А папа ничего такой стоит. В пиджаке, на Чехова похож. Прикидывает, какими бы средствами улучшить дочь.

И я думаю, что ж ты, папа, делаешь-то! Ты же родного человека сдал какому-то фотографу незнакомому сейчас. «Она у нас недостаточно хороша. Может, вы нам ее улучшите как-то, как там вы умеете?».

И дочка стоит с этим чувством своей недостаточной хорошести. Что-то ей еще надо сделать, как-то извернуться, чтобы быть достойной. Папиной, например, любви и признания. И вообще того, чтобы тут стоять в этом своем красивом платье. А она, повторю, такая, что можно хоть сейчас брать мольберт и портрет писать. А папа ей такое. Это папа, по которому она потом будет подсознательно мерить свою жизнь. И мужа выбирать.

А еще там была мама на съемке. И вот уж мама была само совершенство. Во всем. Платье, укладка, мимика, жесты, взгляд, поворот головы, все выверено до миллиметра. Такое совершенство, что прямо скулы сводит. Даже когда она кого-то слушала, было видно, что это она не просто слушает, а «поддерживает беседу». С должной степенью заинтересованности, как и подобает в приличном обществе.

У этой мамы тоже, наверное, была мама, которая ей говорила, что хорошей девочке положено, а что нет. И чтобы быть достойной жизни и мира, надо ходить натянутой, как струна, и ни в чем себе не давать спуску, и даже свою улыбку мерить по линеечке — вот так хорошо, а так уже неприлично; и не стыдно так скалиться-то, ты же на людях все-таки.

И я думаю, что запросто может случиться так, что эта дочка-барышня тоже будет потом тянуться, как струна, чтобы все сводило. И выберет нечаянно мужа, который ей станет говорить, что вот его мама это делала не так, а гораздо лучше и правильнее. И впряжется дочка во все эти мифы и ожидания предыдущих поколений, и будет тащить их неврозы. И считать, что дабы стать достаточной и приемлемой для мира, ей надо что-то еще сделать — с собой, со своей внешностью, манерами, фигурой, привычками, ногами, карьерой, домом, детьми… И не будет верить в то, что она просто, в принципе, сама по себе достойна жить, просыпаться, и чтобы солнышко ей светило. Будет думать, что все это еще заработать надо примерным поведением.

Нет, ну что стоило сказать: «А сфотографируйте Машу, пожалуйста, она у нас такая красивая!». И все. И Маша бы расцвела, потому что папа ее принимает и признает.

А еще недавно была другая семейная съемка. Там никто не был натянут, как струна. Папу нужно было отпустить на хоккей, мама была полная и красивая и очень светло улыбалась, младший сын был с ямочками, а старшая дочка высокая, с белыми локонами. И я им говорю: «Хохочите и обнимайтесь!» — и они в ту же секунду давай хохотать и обниматься, и видно, что им действительно смешно. И еще они просили: «А мальчиков вместе? А Леву? У него такие ямочки, посмотрите! А Лену? А Лену вот в тех туфлях? А нас вместе?».

И никаких друг ко другу претензий, одно принятие. И папу на хоккей отпустили, и не приметили ему, что вот в кои-то веки, мол, и к тому же в выходной, а ты как всегда… И так и ушли, хохоча. И ни у кого не сводило мышц, все были достойны просыпаться и улыбаться, и чтобы солнышко им светило.

И я думаю, какой же это дар, какое умение — смотреть на родного человека и понимать, что он совсем не такой, как ты, и, может быть, даже не такой, как тебе бы хотелось, и оставлять за ним это право — быть не таким. И любоваться им, как цветочком, которые все — разные. И не делать из него экспериментальную площадку для своих модификаций и улучшений, потому что это примерно то же самое, как задаться целью сделать фиалки немного более похожими на георгины. Причем не ради радости и красоты, а потому, что якобы георгины технически лучше и имеют больше оснований цвести на Земле.

А ведь все и всё на свете — Творение, прекрасный и большой сад. И Главный Садовник в нем — не вы и не я.

Так что давайте уймемся, дорогие, и отложим бурную деятельность по усовершенствованию наших ближних. Лучше постоим тихонько с трепетом и удивлением — потому что все так прекрасно, непохоже и неизъяснимо. И для каждого из нас здесь есть свое, особенное местечко.

А если я встречу когда-нибудь ту Машу, то непременно ей скажу: «Маша! Это вы! А я вас тогда запомнила. Давайте пойдем фотографироваться, там в парке яблони расцвели, прямо как для вас! Такая будет красота!».

И я уже вижу Машу в яблонях. И такая красота!