Мужик, с которым можно на «ты»

Жизнь подростка — это всегда некоторая тайна для родителей. И сколь бы доверительными ни были ваши отношения, каким бы жестким ни был контроль, это ничего не меняет. Где-то после 13 лет можете быть уверены — жизнь вашего ребенка перестала быть для вас прозрачной. В ней появились территории, на которые вам теперь нет доступа.

Вломиться на эти территории без приглашения не получится. Да и желания такого у многих родителей не возникает, к слову говоря. Как-то спокойней жить с верой в то, что сказанное улыбающимся чадом «пап, да у меня все нормально, не парься» соответствует настоящему положению дел. Мир подростка — это как бы параллельная реальность, в которую ты не можешь войти, хотя она разворачивается прямо у тебя под носом. Даже увидеть ее толком ты не в состоянии. А если и увидишь, то, скорее всего, ничего там не поймешь со своей взрослой колокольни. Потому что этот мир кипуч, хаотичен и находится в стадии формирования.

Там еще нет никаких определенностей, там бурлит расплавленная магма желаний, интересов, вопросов, попыток разобраться в себе, в окружающей жизни, в отношениях с другими людьми. И отлить эту кипящую магму в какие-то законченные формы твой ребенок сейчас может только сам. Сунешься туда со своими взрослыми рецептами слишком грубо — можешь разрушить хрупкие, едва начавшие оформляться черты индивидуальности молодого человека.

На мой родительский взгляд, тут есть лишь один конструктивный путь.

Нужно попытаться создать рядом с этой закрытой территорией подростка свое пространство для общения — новое и открытое для любых тем и вопросов. Нечто вроде запасного аэродрома, на котором твой подросший ребенок всегда сможет приземлиться, если ему вдруг понадобится твоя помощь, совет или просто захочется уткнуться носом в плечо и молча побыть рядом. Не рваться с силой в чужой мир, а раскрыть границы своего.

Так получилось, что в свое время подростковый возраст с интервалом в год-два «накрыл» сразу троих наших мальчишек. Об этом непростом периоде в жизни нашей семьи я и хотел бы немного рассказать.

Маме не говори!

Помню, когда сыну было уже лет семнадцать, он вдруг начал рассказывать мне, как они с братом… бросили курить! И пить! Рассказ постепенно обрастал всякими пикантными подробностями. Я где надо поддакивал, где надо — смеялся или обескураженно крутил головой, типа — ну вы и даете. А сам в глубине души с ужасом думал: это каким же нужно быть идиотом, чтобы на протяжении нескольких лет жить рядом с собственными детьми и не видеть всего, о чем сейчас сын мне так увлекательно рассказывал.

Когда он закончил, я осторожно спросил:

— Надеюсь, маме ты этого не говорил?

Сын обиженно поднял бровь:

— Пап, ну ты что? Ей-то зачем… Кстати, смотри, сам не скажи случайно.

— Ей незачем, да…

И совсем уже было приуныл я от своей отцовской несостоятельности, как вдруг сын выдал:

— А ты, пап, все-таки прав был, что так жестко нам запрещал дома даже пиво пить. Очень мощный оказался сдерживающий фактор, точно говорю.

Тут нужно сделать некоторое пояснение. Я много раз видел, как в семьях моих знакомых подросткам за праздничным столом взрослые наливают бокал шампанского, рюмку вина или еще чего-нибудь спиртного. Мол, все равно будут пить, так пускай уж лучше в кругу семьи формируют «культуру пития», под зорким присмотром хмелеющих родителей. Мне такая практика не нравилась категорически, я считал и продолжаю считать, что она лишь снимает очередной запрет (которых у нынешних детей и так немного) и формирует у детей никакую не «культуру», а зачатки алкоголизма. Поэтому, когда однажды во время семейного застолья услышал от детей реплику в стиле «А почему нам нельзя даже шампанского? У Вовчика вон папа и коньяк разрешает по чуть-чуть», ответил не по-праздничному конкретно и доходчиво. В том смысле, что, даже когда им будет по тридцать лет, я все равно не позволю им пить в моем доме. А ежели узнаю, что Вовчиков папа наливал им что-нибудь крепче лимонада, то буду иметь с ним очень серьезный разговор.

Знаю, что кому-то такая родительская позиция покажется слишком жесткой, но до сих пор уверен в ее правильности. И вот во время откровенной беседы сынуля вскрыл мне изнанку этого нашего домашнего сухого закона:

— Вечером с пацанами возьмем портвешка, выпьем, посидим у костра, песни попоем. Тут приходит кто-нибудь и опаньки: еще четыре бутылки приносит: «Никит, будешь?». А какое там «будешь», если дома — ты? Пробормочу что-нибудь, вроде: «Не, ребят, я — пас», — и уйду потихоньку. А потом часа три по улицам круги нарезаю — жду, пока хмель выветрится, чтоб домой можно было прийти. И такое не раз было и не два. Так что спасибо, пап. Это был реально хороший тормоз.

Я вам покажу шоу со столешницей

Действительно, я не видел их выпившими никогда, за исключением единственного случая, когда Глебушка, младшенький наш, душа и любимчик, лет в пятнадцать напился до такого состояния, что друзья просто принесли его к дому и втихаря загрузили через окно в спальню. Мы с перепуганной женой всю ночь по очереди приходили смотреть, не стало ли ему хуже. Слава Богу, все обошлось без каких-то особенных последствий. На следующее утро я сидел на кухне и думал, как тут быть. Дело в том, что на старших ребят, когда они были маленькими, я, бывало, кричал и ругался, о чем до сих пор очень жалею. Но лучше поумнеть поздно, чем никогда. Когда родился Глеб, я ни разу не повысил на него голоса. Он вообще был у нас какой-то особенный, похожий одновременно на принца из сказки и на взъерошенного цыпленка. И вот теперь этот «цыпленок» досыпал у себя на кровати последние часы тяжелого алкогольного сна. А я сидел за столом и не знал, что и как говорить ему, когда он проснется. Наконец решение было принято.

Я предупредил жену, что это будет всего лишь грозное шоу с воспитательными целями, что я не собираюсь лютовать всерьез и устраивать бой быков. Просто с похмелья человек становится куда более восприимчив к некоторым вещам. И мне очень хотелось, чтобы мой любимый Глебушка навсегда связал у себя в подкорке эти два понятия — алкогольное опьянение и невиданный ранее отцовский гнев. Поэтому о том, что творилось на кухне, когда туда наконец приковылял проспавшийся Глеб, мне даже самому сейчас вспоминать страшно. Я орал на него так, что дребезжали окна, и любую попытку его протестного вяканья пресекал ударами кулаков по столешнице (которая после этого, кажется, треснула).

Бедная моя жена, даже зная, что все это — спектакль, несколько раз подбегала ко мне и просила успокоиться. А я вообще ни капли не сердился, правда-правда. Натурально — ломал комедию, причем без какого либо удовольствия, скрепя сердце. Глебушку было тогда жаль ужасно. Но экзекуцию я закончил, лишь когда счел, что впечатление он получил уже достаточное. Через полчаса мы с ним уже обнимались, жалелись, плакали и просили друг у друга прощения. Но этот единственный за всю жизнь разнос, который я ему тогда устроил, повлиял не только на него, как оказалось. Лишнюю рюмку с тех пор остерегались хватануть на гулянке все трое моих сыновей.

И еще один секрет выдал мне Никита в том нашем разговоре:

— Ты, кстати, пап, молодец, что сам тогда бухать перестал. Это очень сильно на меня повлияло, хотя и не сразу.

А я действительно в ту пору как-то вдруг милостью Божией прекратил свою многолетнюю дружбу со спиртным. По разным причинам, ну и по педагогическим в том числе. И знать не ведал, что для моих (как оказалось — пьющих) мальчишек это станет одним из решающих аргументов.

А маме мы потом все же рассказали кое-что. Но не все, конечно. Дело-то ведь прошлое, чего ворошить? Только расстроится зря.

Или панк, или пропал

Лет с тринадцати мои мальчишки люто запанковали. Со всеми делами — серьга в ухе, нарочно подранные джинсы с гирляндой булавок по шву, соответствующие выверты с прическами ит. п. Причина была по-хрестоматийному проста: подростки всегда стремятся примкнуть к какой-либо группе, отождествить себя с неким молодежным социумом. Но так получилось, что групп этих в нашем небольшом городке было всего две — местная гопота и местные же панки. Для интеллигентного взгляда различий тут, наверное, немного. Но все же у панков была хоть какая-то, пускай и смутно выраженная, идеология, некий плохо осознаваемый социальный протест, своя субкультура, музыка, кино, книги. У гопников же все радости жизни сводились к добыче денег на выпивку, к собственно выпивке, к статусному мордобою с целью уточнения личных и командных рейтингов, ну и как пик жизненного успеха — «снять телку» после танцев в местном клубе. Панки жили все же поинтереснее. Поэтому выбор сыновей меня не очень шокировал, хотя и радости особой, прямо скажем, не доставил.

Еще один любопытный нюанс: Олег — лидер местных панков — был… алтарником в нашем храме. Вместе с моими ребятами много лет ходил в походы и летние лагеря от нашей воскресной школы. А его панкующий же младший брат Генка открыто позиционировал себя еще и как сатанист: вывешивал на своей страничке «ВКонтакте» различные пакостные изображения и высказывания, рисовал в общественных туалетах перевернутые пентаграммы, слушал антихристианский металл. В сущности, это были просто два хороших парня с тяжелой судьбой: пьющий отец, ранняя смерть матери, нищета, безнадега, озлобленность на весь этот безразличный взрослый мир, допускающий, чтобы дети в нем жили так, как довелось жить им. Бог весть, какова была бы их судьба, если бы Олег не прибился к Церкви. Конечно, оторва он был еще тот. Но батюшка его очень любил, и некоторым прихожанам, возмущавшимся столь колоритным алтарником (наколки, пирсинг, безумные прически, ультрамариновые волосы и т.д.), говорил примерно так: « Ну вот, никому человек не нужен. Давайте еще и мы его от себя прогоним. И будем дальше жить спокойно и благостно».

В общем, с моими подрастающими детьми случилось то, что принято называть «попали в плохую компанию». А что самое страшное в плохой компании? Ну конечно же, что дети «отобьются» от дома, будут пропадать неизвестно где, занимаясь неизвестно чем. И тут моя дорогая умница жена нашла гениальный педагогический ход. Чтобы не отпускать детей из дома к панкам, она… заманила панков к нам в дом. В детстве отец не разрешал ей приводить домой друзей, от чего она очень страдала. И когда у нас появились свои дети, жена твердо настаивала на том, чтобы именно к нам приходили играть их друзья.

Так в нашем доме появились панки и сатанисты. При более близком знакомстве они оказались тихими, застенчивыми ребятами. Держались они скованно, чувствовали себя явно не в своей тарелке, особенно в моем присутствии (видимо, понимали, что я к ним не очень расположен). Зато жена упорно шла с ними на контакт, весело болтала о всякой всячине, поила их чаем, с интересом слушала вместе с ними их музыку, смотрела их кино, угощала всякими шанежками или просто кормила борщом и жареной картошкой, зная, что дома у ребят еда бывает не всегда. И пацаны потихоньку оттаяли. Своей бесхитростной любовью моя жена сумела сделать наш дом местом, где им просто было хорошо. И они отвечали тем же: у нас дома никаких контркультурных выходок себе не позволяли, вели себя крайне прилично. Думаю, для них это вообще был какой-то новый уровень общения, неведомый ранее. Когда же вместе с нашими мальчишками эта лихая братва направлялась на поиски приключений, жена отзывала Олега в сторонку и просила присматривать за ними, как старшего. Олег смущался, тер нос татуированной ладонью и обещал, что все будет нормально. Как уж оно там было «нормально», можно только гадать. Но, думаю, такие доверительные отношения с мамой друзей не могли оставить равнодушным даже оголтелого провинциального панка.

Сам я в эту их идиллию не лез, поскольку единственным желанием у меня было взять всю эту странную компанию за шиворот, спустить с крыльца и не подпускать к калитке ближе, чем на двести метров. Вместо милых гитарных песенок Сергея Никитина в доме тогда зазвучал всесокрушающий «Сектор Газа» вперемешку с «АС/DC». На заборе появились таинственные руны, начертанные краской из баллончика. Соседи стали поглядывать в нашу сторону со страхом и отвращением. Естественно, мне все это не нравилось. Но воевать с домашними панковскими посиделками я все же не стал, чему сейчас очень рад. Все закончилось через пару лет само собой, тихо и без эксцессов. Мои мальчишки стали ренегатами: из панков в одночасье переквалифицировались в фанатичных спортсменов — адептов здорового образа жизни. Панки какое-то время на них обижались, но потом привыкли и успокоились.

С тех пор прошло уже лет восемь. Олег женился на чудесной интеллигентной девушке, каждое воскресенье водит к Причастию троих своих малышей. Его брат вернулся из армии спокойным, собранным парнем, без всяких контркультурных и сатанистских завихрений, устроился на работу в кузнечный цех. Остальные ребята из их тусовки тоже нашли свое место в социуме, который они столь яростно отвергали в подростковом возрасте.

Вспоминая ту пору, я до сих пор благодарю Господа за две вещи: за ту чуткость, любовь и поистине духовный разум, который Он дал моей супруге в общении с этими непростыми ребятами. И еще за то, что удержал меня от всяких решительных глупостей, которые так и подмывало тогда совершить. Любовь в самом деле долготерпит и не раздражается. А всякий человек действительно да будет скор на слышание, медлен на слова, медлен на гнев. Ибо гнев человека не творит правды Божией.

За что меня так больно жрешь?

Еще одна из непременных подростковых фишек — музыка. И тут для меня ситуация была очень скользкая. Я ведь хотя и очень бывший, но все таки музыкант. Каково же было мне, с юности привыкшему к изыскам британского art rock, fusion и прочих прогрессивных стилей, слышать у себя дома композиции колхозного панка Юры Хоя в стиле: «А ты, моя ядрена вошь, за что меня так больно жрешь?». Постоянно хотелось ворваться к детям в комнату и заорать: «Вы что, с ума посходили тут все? Вы же совсем еще недавно „Арию» слушали. Музыкальную школу по классу фортепиано худо бедно, но закончили. Как же теперь вы можете восхищаться этим трехаккордовым бредом?».

Но эмоции эмоциями, а умом я понимал, что для них сейчас это статусная музыка, своего рода тест на принадлежность к тусовке. Ну да, такой вот у их друзей музыкальный вкус (а откуда там взяться другому, ежели разобраться?). И они честно стараются понять и полюбить то, что любят их товарищи. Да, регресс, кто бы спорил. Но что я тут могу поделать? Обругать эту, с позволения сказать, музыку? Запретить ее слушать у нас в доме? Так они просто плюнут и уйдут слушать ее в другое место. Приходилось терпеть. И не просто терпеть, а еще и активно участвовать. Детям же поделиться хотелось с папой своими музыкальными увлечениями, приобщить, так сказать, к своим ценностям. И я скрепя сердце шел к ним, с умным лицом слушал Юру Хоя, одобрительно кивал в тех местах, где это дело хоть немножко было похоже на музыку. Я указывал, на каком альбоме у «Сектора Газа» заиграл профессиональный гитарист, обращал их внимание на появление «живых» басиста и барабанщика вместо секвенсора. В общем, исподволь учил их слушать музыку и потихонечку разбираться в том, как она устроена изнутри. Пускай, на таком сомнительном материале, как «Сектор Газа» и «Sex Pistols». Главное, ведь было совсем не это. Главное, что мы с моими мальчишками теперь занимались этим вместе. И они с удивлением видели, что с папой слушать Юру Хоя оказалось куда интересней. Я воспользовался этим и как опытный идеологический диверсант начал подсовывать им музыку с таким же «грязным» саундом, но более содержательную — ранние пластинки «The Police», совсем молодого Владимира Кузьмина, первый альбом питерского «Пикника», еще что-то, сейчас уже не упомню. И в конце концов таки сумел «испортить» их панковский музыкальный вкус: «Сектор Газа» они могли теперь слушать лишь из вежливости, чтобы не обижать друзей.

Далее началась следующая фаза: научившись слушать музыку, ребята захотели ее играть. И тут я окончательно подорвал авторитет всех их местных кумиров. Потому что вместо практиковавшегося в их среде бряканья по струнам на «блатных» аккордах мог быстро научить простому, но вполне грамотному аккомпанементу к любой понравившейся им песне. Надо ли говорить, что в подростковом возрасте человек, хорошо играющий на гитаре, взлетает среди сверстников сразу на 88 level по личному рейтингу…

Ну а когда пришла пора более серьезных музыкальных увлечений, Никита однажды робко спросил, могу ли я купить ему хотя бы самую простенькую электрогитару. В ближайшую же поездку в Москву я отправился в музыкальный магазин и… понял, что попал. Гитары висели шпалерами в несколько рядов. Почти все названия бюджетных инструментов были мне незнакомы, да и немудрено: со времен моих музыкантских увлечений прошло почти четверть века. Я растерянно осматривал все это великолепие и мысленно ругал себя последними словами: сколько у меня друзей гитаристов-профессионалов, а покупать гитару для сына я умудрился прийти в гордом одиночестве. И тут Господь сотворил маленькое, но самое настоящее чудо. У себя за спиной я услышал знакомый голос возле прилавка: «Ребят, вы примочки гитарные на комиссию берете?» В центре Москвы, именно сейчас, именно в этом магазине вдруг оказался наш калужский гитарист Андрюха Иванов (к слову сказать, один из кумиров Никиты). Увидев меня, он вроде бы даже и не удивился особо. А когда я ему объяснил свою проблему, он понимающе кивнул и минут сорок тестировал разные гитары, пока не выбрал ту, что показалась ему наиболее подходящей.

Так Никита стал обладателем вполне приличного корейского инструмента и не менее приличного комбика с усилителем. Мы стали осваивать блюзовую технику. Учеником он оказался способным и буквально через пару недель уже довольно уверенно выводил простенькие хрестоматийные соло из репертуара «Deep Purple». Ничего подобного никто из местных музыкантов играть не умел. Так, шаг за шагом, мы сближались с моими улетевшими в контркультуру мальчишками через общее увлечение гитарой и музыкой. Старшему, Антону, я показывал аккорды его любимых песен. С Никитой мы всерьез занялись рок-н-роллом. А Глебушка в какой-то момент вдруг влюбился в песни Евгения Маргулиса, и мы подолгу кропотливо учились его хитрой блюзовой манере.

Сейчас все трое играют на гитаре значительно лучше меня. Слушают интересную, умную музыку, что-то сами сочиняют. Об их увлечении «Сектором Газа» я тактично не напоминаю. Хотя именно с него когда -то и начиналась наша с ними музыкальная история. Видимо, не только стихи, нс ведая стыда, растут незнамо из какого сора.

Мужик, с которым можно на «ты»

В ныне уже многими подзабытом фильме Динары Асановой «Пацаны» главный герой — воспитатель летнего лагеря для трудных подростков — говорит: «У каждого пацана обязательно должен быть мужик, которому он мог бы сказать “ты”».

За этими словами стоит куда больше, чем обычное панибратство в речи. Подросток остро нуждается в общении со взрослыми людьми. Но только в настоящем общении — предельно открытом, честном, без нотаций и омертвелых педагогических штампов. Вот это и есть общение на «ты». И я очень рад, что для своих мальчишек сумел стать этим самым мужиком, с которым можно на «ты» и — обо всем на свете.

Сколько же мы с ними провели ночей в таких разговорах на кухне! Часами сидели и никак не могли разойтись, настолько важными и интересными были для нас эти ночные посиделки. Мы говорили о фильмах и музыке, о рукопашном бое и оружии, о том, почему Бог допускает в мир таких людей, как братья Голубевы (главные их школьные враги), и о том, что такое красота. Для себя я вынес из этих разговоров центральную мысль: подросткам очень важно понять, как жить правильно, как ставить перед собой цели, как их достигать и идти к новым вершинам. Подростки по натуре — бойцы и реформаторы. Они уже видят различные неправды взрослого мира, не согласны с ними и твердо намерены жить иначе, лучше, правильнее. Но как это сделать, они еще не знают. Хотя очень хотели бы узнать. Причем не в теории. На правильные слова у них выработался иммунитет еще с первых классов школы. Тут важен живой пример. Подросткам необходимы люди, делом доказавшие свою правду, люди, с которых можно было бы делать и свою жизнь, не боясь попасться на очередную демагогическую обманку.

И тут мне очень пригодился опыт работы в журнале «Фома». В этих важных беседах с собственными детьми мне не нужно было пересказывать прочитанное в чужих статьях и книжках. Господь так удивительно все устроил, что к тому времени со многими замечательными людьми я был знаком лично: делал интервью, вместе работал над книгами, просто пересекался случайно. И когда речь у нас заходила об их любимом музыканте — наикрутейшем гитаристе-виртуозе Алексее Белове из группы «Gorky Park», я рассказывал им, как сидел в гостях у Леши и его замечательной супруги, певицы Ольги Кормухиной, как они угощали меня афонским рахат-лукумом и рассказывали о своем духовном отце — старце Николае Гурьянове. И тут уже история легендарных музыкантов уходила в тень их живого свидетельства о настоящем святом человеке.

Разговаривая с ребятами о Федоре Конюхове, я вспоминал, как впервые пришел в его художественную мастерскую. На полу громоздилась куча альпинистского снаряжения: отец Федор через два дня улетал на свой второй штурм Эвереста. Пока батюшка хлопотал у стола с нехитрым угощением, я рассматривал иконы, висевшие на стене, и вдруг увидал среди них одну, где было написано славянскими буквами «Конюхов». Ну, думаю, батюшка совсем уж зазнался — себя на иконе изобразил. Сели пить чай. Слово за слово, спросил я его и об этой иконе. Оказалось, это его прадед, священномученик. Вообще же у него в роду пять канонизированных святых. А огромный крест, который он все время носит на груди, когда-то принадлежал брату его деда, священнику Николаю Конюхову. В 1918 году большевики замучили его до смерти. Сперва на морозе обливали водой, а после застрелили. Крест сорвали и расковыряли — наверное, думали, в нем какие-нибудь ценности спрятаны. Родственники его сохранили и передали отцу Федору. А в кресте этом сейчас мощи апостола Андрея Первозванного.

Рассказываю о встречах с Алексеем Ильичом Осиповым, лекции которого моим ребятам полюбились еще со времен воскресной школы, и тут же перехожу на его детские воспоминания об игумене Никоне (Воробьеве), известном многим православным по книге «Письма игумена Никона». Оказывается, мама Алексея Ильича была духовной дочерью игумена, и будущий заслуженный профессор МДА в буквальном смысле вырос на руках у святого подвижника, был им воспитан с младенчества.

Через такие разговоры у нас с детьми происходил какой то удивительный синтез представлений о современности и вечности. Любимые их сегодняшние герои парадоксальным образом вплетались в причудливый узор церковной жизни. Брутального бойца Андрея Кочергина мы вдруг видели гостем на телепередаче у протоиерея Дмитрия Смирнова. Легендарный каратист Сергей Бадюк оказывался звонарем Храма Христа Спасителя, а экстравагантный актер Петр Мамонов — тонким и мудрым православным мыслителем.

Возможно, для кого-то из воцерковленных людей эти примеры покажутся наивными и даже сомнительными. Но я точно знаю, что именно благодаря нашим разговорам о таких людях мои мальчишки в подростковом возрасте не отвернулись от Церкви и не выбрали себе в ориентиры людей с нехристианским мировоззрением.

Взрослые тоже народ очень закрытый, увы. И открыться навстречу собственному подросшему ребенку, научиться слушать его и говорить с ним как равный с равным — это тоже наука, которой овладеваешь не сразу. Особенно если иметь в виду, что никакие вы еще не равные и до настоящего равенства вам предстоит долгий и непростой путь. Но все же начинается он именно здесь — в подростковом возрасте. И оттого, каким окажется это начало, во многом будут зависеть ваши отношения с детьми на всю оставшуюся жизнь.

Из книги Александра Ткаченко «Трудно быть папой. Невыдуманные уроки отцовства» (Издательство «Никея», 2017)