Я прочитала замечательную книжку. Называется «Счастливая девочка». Удивительно, почему до Нины Шнирман никто не додумался до такого прекрасного названия — а ведь это так просто: в детстве девочки, да и мальчики тоже, обычно счастливы.

Этой девочке в 1939 году три года, ее старшей сестре — пять, а младшая только родилась. Удивительно также, как их папа, крупный военный инженер, остался цел и невредим, и хочется для себя решить, что это сказочное допущение, но вот о нем статья в википедии, Георгий Львович Шнирман, все так и есть.

Они действительно все очень счастливы — Папа, Мама, Бабушка, Эллочка, Нинуша и Анночка. Сначала кажется, что они живут в огромной профессорской квартире, хотя бы потому, что одна из комнат называется столовая, но потом оказывается, что она же и папин кабинет, и спальня родителей, а три девочки и бабушка спят в детской. Каждый из персонажей напоминает кого-то знакомого: Бабушка — как у Маруси Орловой, мама — тоже как в «Первокласснице» и еще в «Динке», и три сестры тоже как будто из «Динки» — так же спорят за место поближе к маме, так же трогательно поддерживают друг друга в трудное время, так же вредничает порой всезнающая старшая. Только все они гораздо взрослее героинь Осеевой — те все-таки еще барышни, а этих времена обязывают: в эвакуации семилетняя отоваривает карточки, пятилетняя моет пол и гуляет с двухлетней, а та рассудительна необычайно.

И вот что самое главное — хотя дело происходит в глубоко советские годы, в их семье сохраняется… дух? воспитание? внутренний стержень? И в мелочах, в деталях, и в самых важных вещах. В конце общего обеда мама разрешает всем выйти из-за стола, даже из-за простого деревянного, сколоченного в эвакуации; дети умеют выражать свои чувства и желания, и задавать вопросы, которые их волнуют, и получают на них серьезные ответы. Чувство собственного достоинства и свобода, вот что это, и с ними можно жить даже в советской действительности. В школе учительница пытается унизить и не выпустить в туалет — спокойно, глядя ей прямо в глаза, повторить свою просьбу, а затем молча выйти из класса. В пионерлагере взрослые заставляют петь с ними поздним вечером, когда нет сил — «Спасибо, но мне пора спать». И в то же время априорное доверие взрослым — в густом тумане подойти к первому встречному и сказать: «Здравствуйте! Я заблудилась. Мой адрес такой-то. Проводите меня, пожалуйста, домой».

Самый удивительный человек с этой точки зрения — Бабушка. Девочки думают, что в ее жизни было какое-то чудо, после которого она стала такой… необыкновенной. Она не делает ничего особенного, но так держится, что перед ней расступается толпа, стихает спор, открываются закрытые двери. Человек старой закалки в лучшем, дореволюционном смысле этого слова. По всей видимости, и верующий человек, но прямо об этом не говорится.

И тут же мне попадается на глаза интервью Ольги Седаковой, в котором она рассказывает о людях дореволюционного воспитания, «из бывших». Борис Андреевич Успенский в университете говорил ей: «Вы последнее поколение, которое видит этих людей, запомните их». Не так уж много эти люди успели до революции — возможно, окончить гимназию, но было в них что-то, позволяющее безошибочно отличать дурное от доброго (невольно сбилась на другую цитату, в тексте — хорошее от нехорошего). Следующему за ними поколению уже надо было искать какие-то доводы, аргументы, спорить, рассуждать и все-таки ошибаться, — а эти люди всегда знали наперед совершенно точно: «Это нехорошо», и у них не было сомнений, как поступать.

Слова «внутренний стержень» не произносятся, но подразумеваются, потому что вслед за этим Седакова начинает говорить об осанке. О том, как эти люди умели спокойно стоять, ни на что не опираясь, свободно и красиво, а нам всегда — хоть в метро, хоть где — надо к чему-нибудь прислониться, сползти по стеночке, присесть, и даже садясь, мы стараемся на что-нибудь облокотиться. Сразу вспомнился персонаж из «Месс-менд» Шагинян, потерявший человеческий облик вместе с опорой в позвоночнике и ходивший в специальном корсете, а когда его разоблачили, он опустился на четыре лапы и побежал.

И еще вспомнила толкование Псалма 1 у Аверинцева: «Блажен муж, который не ходит на совет нечестивых, и не стоит на пути грешных, и не сидит в собрании развратителей». Оказывается, три этих глагола — ходит, стоит и сидит — в подлиннике обозначают именно постепенную деградацию, связанную со сползанием человека из прямостоящего образа в животное обличье, растекающееся уже по земле непотребство.

А дальше Седакова говорит, что даже в XIX веке люди стояли уже не так, да что там — и в эпоху Возрождения разве что Давид Микеланджело стоит как надо, а вообще последние, кто знал толк в стоянии, — это древние греки. Это их античные скульптуры полны красоты, свободы и внутренней силы. На этом месте я мучительно стала вспоминать — где же так стоял какой-то герой, у Льюиса или у Честертона, нет, скорее, у Льюиса… в Нарнии? Но где? От него веяло именно этой необыкновенной свободой, и покоем, и в то же время внутренней силой, объединявшей его с природой… Вспомнила! Мерлин в «Мерзейшей мощи», когда появился на пороге в Сент-Энн.

Да, нынче так стоять не умеют. Какое там — лучшей позой, символом уюта и покоя для нас считается свернуться калачиком под пледом в кресле, это даже не растекание по земле, а эмбрион какой-то. Что же с нами сделало время! Имею в виду не наши дни, а течение столетий.

В «Счастливой девочке» мама учит совсем маленьких дочерей прыгать через веревочку (скакалкой ее тогда не называли) и говорит: «Главное — прямая спина! И ноги!». А потом они подросли и сами выучились танцевать вальс, а мама их немножко доучила тому, что они сами не смогли. И опять говорила: «Самое главное — это прямая спина, и кружитесь так, как будто со следующим витком взлетите!»

Ох, как это трудно. Всегда, во всех ситуациях — прямая спина. И достоинство, и свобода. Если научиться этому в раннем детстве — будешь счастливой девочкой.