Несколько недель назад я собралась в Центр им. Мейерхольда на фестиваль «Протеатр. Международные встречи». Речь — об особом театре. В таком театре активное участие принимают люди с инвалидностью — интеллектуальной и/или физической недостаточностью, актерство помогает им искать ресурсы в своем теле и психике. В рамках фестиваля в этом году в ЦИМе показывали несколько постановок инклюзивных коллективов со всего мира. Я пришла в самый последний день. На «Бурю» У. Шекспира.

Я прочитала о фестивале. Я прочитала аннотации к спектаклям в программе фестиваля. Я дважды перечитала опубликованную в сети главу из книги «Особый театр: опыт фестиваля “Протеатр”» одного из его организаторов Натальи Поповой. Я на практике была знакома с принципом работы с телом и психикой через движение и импровизацию и знала, какие фантастические плоды он дает, помогая учиться взаимодействовать с миром по-новому: слышать и понимать друг друга не только с помощью разума, но и с помощью телесной осознанности и чувств. Особенные люди при помощи импровизированного движения учатся пониманию другого и навыкам социальной жизни, обычные — развивают свои таланты и обнаруживают внутренние психические ресурсы. Практика телесной осознанности вполне может быть инструментом социальных изменений, а также поиска новых форм и образов в современном искусстве вообще.

Другими словами, мне казалось, я достаточно понимаю в том, с чем мне предстояло встретиться на фестивале «Протеатр». Я внутренне подготовилась. Я настроилась. Я собралась смотреть спектакль с участием особенных людей. Я все прочитала. Я шла на постановку одного из самых старейших инклюзивных театров Германии Blaumeier-Atelier со знанием дела. Я только как-то упустила из виду, что особенные люди — это обычные люди, и они тоже ходят в театр, ездят в лифтах, красят волосы, например. То есть, я никогда об этом даже не задумывалась. О чем угодно, только не об этом. Как если бы их не существовало совсем. Я думала, они где-то там — ну, вот хотя бы на сцене особого театра, но уж точно не в моей собственной жизни вечером в среду. Я не думала, что они могут заговорить со мной. И уж тем более познакомиться.

…Холл на пятом этаже ЦИМа уже был заполнен зрителями. Все, в ожидании пока откроют двери в зал, кучковались небольшими компаниями. Я пришла на спектакль одна, и в тот момент, когда до моего сознания только начинало доходить, что среди зрителей, как минимум, третья часть — это люди с теми или иными психофизическими особенностями, прямо передо мной возник человек, возраста которого было не определить. Подросток (?) то ли улыбался, то ли корчил мне рожицу, я во всяком случае успела испугаться и дернуться в сторону, но бежать было некуда.

— Привет, меня Саша зовут, а тебя?

— Я Алена.

— Какие у тебя красивые волосы!

Я вся сжалась внутри, когда новая знакомая протянула руку к моей голове, а она коснулась бережно и аккуратно, вопросительно заглядывая в глаза, вроде как — можно? Я выдохнула — дистанция с Сашей как будто сократилась. Не физическая (физически девушка и так стояла меньше, чем в полуметре от меня), но какая-то внутренняя дистанция — между моим и сердцем другого человека.

За каких-то пару минут Саша успела показать мне содержимое своего кошелька, рассказать о том, что ей нравится помогать старикам, а еще о том, что она больше не ходит в кулинарный техникум. Там очень шумно: «ребята из интерната так кричат, даже матом ругаются!», а шум провоцирует Сашины приступы. Да, все это время, что мы говорим, стоя в шумной толпе, Саша вздрагивает. Иногда судороги более продолжительны, иногда менее. Когда на секунду ее тело успокаивается, она глубоко вздыхает, но потом ее трясет снова. Так мы стоим, улыбаемся, что-то говорим (в основном Саша), обе трясемся: Саша — по болезни, я — от слабости и страха перед другим миром, не похожим на тот, к которому я привыкла. Когда двери в зрительный зал, наконец, открывают, и толпа начинает шевелиться в их направлении, Саша внезапно переключается и фактически бросает меня, полностью вовлекаясь теперь в коллективный процесс движения внутрь зала. Какое-то время мы еще двигаемся с ней рядом (я, уже успевшая к ней привыкнуть, и она — полностью находящаяся теперь в каком-то другом, новом, уже следующем мгновении жизни), но она уже не видит меня. Она рассматривает других людей, сцену, обстановку зрительного зала. А я, добравшись до своего места, уже с трудом понимаю, куда и зачем пришла. В реальность возвращает голос соседей:

— Шекспир за час? (В программке значится, что постановка длится час с небольшим). Что-то новое, ну, посмотрим.

Прошел час с небольшим…

Каждый раз, когда кто-то говорит о том, что ему не нравится тот или иной спектакль, мне кажется резонным уточнить: что именно не понравилось человеку, и для какой цели он вообще ходит в театр. Думаю, ответы на эти вопросы могут многое человеку прояснить про самого же себя.

Группа зрителей около 10 человек, усевшись после постановки в кружок в холле ЦИМа, делилась впечатлениями от увиденного: «Все было как-то слишком медленно», «это напоминало художественную самодеятельность, но только не театр», «я считаю, что инвалиды не должны играть на профессиональной сцене, все-таки профессиональная сцена есть профессиональная сцена».

На вопрос одного из участников обсуждения — стали бы вы ходить на спектакли инклюзивных коллективов в дальнейшем, все почти единогласно ответили — нет. Только одна из участниц, как бы сжалившись над актерами инклюзии, задумалась и взяла слово во второй раз:

— Нет, ну вот, если предположим, у меня был бы ребенок-инвалид, то, наверное — да, мне бы пришлось тогда как-то включаться в эту область, а так — нет.

Дальше я уже не слушала, я пошла к лифтам…

— Слушай, Господи, прости нас, а? Это мы не со зла, а, скорее, от глупого нашего неведения. От страха перед неизвестностью — ведь в ней придется встретиться с неизвестным собой, а, значит, придется думать, что с этим делать дальше, как с этим жить. Придется учиться новому взаимодействию, осваивать новые инструменты и навыки общения — а это всегда непросто.

Послушай, Господи, с нами что-то произошло, и мы сторонимся теперь хоть сколько-нибудь отличающихся от нас людей, будто они могут заразить нас своим «недугом». Думаем, будто мы, со своей бесчувственностью, менее больны, чем они. Вместо того, чтобы построить в городе новых пандусов, сделать городскую среду хоть на пару километров доступнее для человека с ограниченными возможностями, мы ведем себя так, будто не только пространство города принадлежит исключительно нам — физически и ментально активным, но и культура и искусство находится в нашей частной собственности.

Какой же это абсурд, Господи. Актеры, видишь ли, были слишком медленными, играли не в том темпе, который для нас более комфортный и привычный. Да еще на немецком языке. Да еще и на языке человека, страдающего синдромом Дауна. Почему вместо этого мы не задаемся вопросом: отчего мы сами не можем, не хотим и даже не пытаемся хотя бы на каких-то 60 минут попробовать сбавить темп и дать проявиться другому миру? Дать прозвучать тому, кому проявляться сложнее, чем любому из нас, потому что он ограничен в тех инструментах, которые даны полноценному, так сказать, человеку.

Впрочем, где она — эта шкала, которая измеряет полноценность? Кто более полноценен — тот, кто вдруг являет на сцене подлинную, ничем не замаскированную жизнь, улыбается или плачет так, что ничего честнее ты до сих пор, кажется, и не видел? Даже если это улыбается, танцует или поет человек, слов которого не всегда можно разобрать, а движения которого выглядят с чьей-то точки зрения неловкими? Кто более полноценен — тот, кто включается в жизнь и творчество, находя для этого внутренние ресурсы, несмотря на свои многочисленные психические и физические ограничения? Или человек, всерьез рассуждающий (и полагающий, что имеет на это моральное право) о том, может ли страдающий аутизмом заниматься искусством и играть на большой сцене?

Вместо эпилога

Двери лифта распахнулись, я зашла внутрь. Спускаясь вниз, я думала о том, что, в общем, мало чем отличаюсь от зрителей, полагающих, что особому театру место там, где его никто не увидит: я ведь даже не до конца была уверена, правильно ли расслышала и запомнила имя Саши. Меня так оглушил шок в момент, когда со мной заговорил человек с особенностями развития, что какая-то часть моего сознания просто выключилась.

Впрочем, иногда это, наверное, просто необходимо. Необходимо, чтобы прорваться сквозь собственные ограниченные представления об окружающем мире — о том, каким он должен быть и каким быть не может, и пропустить вперед сердце. Потому что именно сердце способно стать тем мостом, по которому можно пройти в пугающую, порой, неизвестность, но не упасть, не зажмуриться, а попробовать там, в другом мире, осмотреться. Присмотреться к другим. Постараться быть внимательным, прислушаться к главному — к душе другого человека. Чтобы таким образом запустить не только в свою жизнь, но и в жизнь окружающих хоть каплю сочувствия и эмпатии. Не на этой ли территории начинается такая свобода, которая позволяет быть в мире со всеми вместе, в мире с собой и со всем миром? Позволяя рождаться новому. Позволяя продолжаться жизни.

Вот для чего, кроме прочего, нужен театр и такие встречи. Вот для чего нужны подобные фестивали, и так важен поиск новых форм в искусстве. Открыть сердце на лишний сантиметр, чтобы начать видеть не только себя. Не только в театральном пространстве, но в самой жизни.

Фото Екатерины Краевой