У Андрея Вознесенского есть стихотворение, которое начинается со слов «Тишины хочу, тишины… Нервы, что ли, обожжены?». В Великую Субботу звучит вместо Херувимской «Да молчит всякая плоть человеческая»… И эта жажда тишины захлестывает меня с начала Страстной. Нет, неправда, с начала Великого поста я все тороплю время, чтобы услышать единственное, раз в году: «Да молчит».

И приходит Страстная, и хочется тишины, но она не наступает. Никуда не уходит работа, с круговертью мелких и крупных дел, с досадными бумажками и неприятными встречами, после которых хочется перемыть кости тем, кто тебе досадил (прикусить язык, хоть в эти дни не сплетничать). Никуда не уходит бег на другую работу, и ощущение полной опустошенности к вечеру (сил нет, наверное, потому что так и не выбралась на Литургию Преждеосвященных даров, ругаю сама себя). И в голове звенит от списка дел, которые не отложить и не перенести, а ведь еще надо испечь кулич, потому что это — то тепло, та традиция, без которой Пасха как будто не Пасха, по крайней мере, в нашей семье. Мы как-то покупали куличи, когда совсем было невмоготу и некому печь, и ничего страшного, конечно, не было. Но именно тогда я сказала: «Раз уж больше нет бабушки, куличи буду печь я», — и теперь надо. И хочется повозиться с тестом. Но надо и еще много всего, кроме этого.

Из окна доносится шум, где-то на полную мощь гремит музыка, звонит телефон, и все это — не Страстная, не то, и внутреннее опустошение опять начинает давить. И заранее становится обидно от того, что опять на Пасху не получится пойти на ночную — такова уж доля большинства мам, у которых дети маленькие, — и я не увижу, не прочувствую всеми нервами секунду, когда открываются двери храма, подобно разверзающемуся Гробу, и крестный ход втекает с победной вестью под сияющие своды.

Как же так, недоумеваю я. Как же так. Будто весь пост насмарку, будто ничего не изменилось во мне.

Ничего не изменилось. А должно ли было? Мария Египетская провела в пустыне 47 лет, чтобы измениться. А мы порой ждем изменения за 40 дней, и когда не видим его, впадаем в тоску. А нужно ли? Я сижу и нянчусь со своей обидой на то, что не складывается, на дела и заботы, и голова занята только этим.

Тишины хочу, тишины. Нервы, что ли, обожжены?

Кажется, что хоть раз в жизни обожженные нервы у каждого, кто хочет всем своим существом понять и прочувствовать непостижимое таинство, ежегодно вот уже два тысячелетия происходящее в мире. Гнетет невозможность полностью перенестись в Иерусалим на два тысячелетия назад. Но что было там?

Спаситель на Тайной Вечери, предательство, судилище у Пилата. И рядом никого из учеников, все разбежались. А мы, спустя две тысячи лет, идем рядом, мы слышим все, и каждая минута дана нам. Мы слышим то, чего не услышали ученики, потому что они разбежались. Мы знаем, что не выдержит, отречется в третий раз апостол и будет горько плакать о своем отречении. И обжигаем нервы, стоя на службах Страстной, а потом выходим из храма и бежим что-то успеть, и корим себя за это.

Не надо корить. Не надо бояться той обыденности, которая ждет нас после службы 12 Евангелий. Не надо пытаться удержать эту скорбь в сердце искусственно. Даже ученики Спасителя не могли провести эти скорбные три дня полностью рядом со Спасителем. Поэтому Господь попустил им уйти, чтобы обожженные, но не сгоревшие нервы были чуткими ко всему, но не бесчувственными. И поэтому между службами нам нужно возвращаться в повседневную жизнь. На работу. Домой. К делам и нуждам. Замочить с утра луковую шелуху, чтобы после вечерней службы покрасить яйца и дать нервам отдохнуть. Если есть время — замесить тесто. А если нет сил, купить кулич и просто полежать, дать себе подышать. Прийти к тишине. К тому, что всякая плоть молчит, затихает. Слушает великое.