Прошедшая осень принесла нам много тревожных вестей о детях. Керчь, Архангельск, в Москве у мальчишки успели забрать бомбу, но проходит совсем немного времени, и снова — ребенок приходит в школу с ножом. У родителей — ледяная дрожь по телу. Это реальность? Похоже на плохой фильм или страшный сон, нам бы проснуться, выдохнуть, но лента новостей не дремлет, и то, что происходит, — правда. Правда эта всегда откуда-то из-за угла, ее никто не ждал, никто не заметил. Никто не включал ее в свой сценарий. А мне все кажется, что детская агрессия — это всегда только вторая, третья часть фильма, плод звягинцевской «нелюбви», такой незаметной в первом акте.

Недавно мы ходили в детскую поликлинику. Штатный осмотр, добрый доктор Айболит, он под деревом сидит, приходи к нему лечиться и корова, и волчица… По лестнице поднимается женщина, которая привела на прививку четверых мальчиков лет шести-семи. Дети общаются так, как общаются любые четверо мальчишек в полевой ситуации. У них челки, выбившиеся из-под шапок-шлемов, и румяные щеки, они заглядывают в соседние коридоры и играют в догонялки в пространстве три на три метра. Все, как и должно быть. Мне такое не мешает. Но вскоре я слышу реплики воспитательницы, адресованные одному из ребят: «Ты че, а? Ты че! Ну давай, бить меня будешь? За слова отвечать надо, давай, че!» И вот это заставляет меня вздрогнуть, потому что это разговор не для поликлиники, а для зоны. Провоцировать шестилетку в таком духе — ужасная грубость. И хотя мой возраст уже позволяет вмешаться, я молчу. Вскоре все утихает, и мы идем в кабинет. В один, в другой, а когда выходим, то из-за стены по всей поликлинике разносятся рыдания. Я думаю, что плач возле кабинета вакцинации — это нормальное дело, и спокойно одеваюсь, попутно объясняя дочке, что это малыш расстроился и плачет из-за прививки. Мы выходим к лестнице, и тут я встаю как вкопанная. Потому что плачет не малыш-двухлетка на руках у мамы, а семилетний мальчик, которого схватила за рукав воспитательница. Она трясет его и кричит: «Замолчи! Я тебя выброшу! Я на тебя надену смирительную рубашку!»

«Я тебя выброшу». Хтонический ужас. Я думаю, что человек шести-семи лет не очень себе представляет, что это такая фигура речи. Для него это абсолютно реальная внешняя тьма — я тебя выброшу в темноту и холод, на улицу, в сугроб, я сделаю что-то, отчего тебя не будет. Я тебя отменю, потому что ты плохой.

Мальчик рыдает. У него лицо измученного, невероятного уставшего ребенка. Он отбивается от этой женщины, и это злит ее еще больше, а может, это и есть формальный повод для ее злости. Но схватите любого взрослого и начните ему кричать гадости в лицо — и он тоже будет отбиваться. Только с большим успехом, потому что он сильнее. Из этих соображений взрослые друг с другом обращаются значительно осторожнее, чем с детьми.

Я растерялась, стоя в этом злосчастном коридоре. У меня не было и нет готовой модели поведения для таких ситуаций. Где-то она есть, в каких-то странах. Там по закону нельзя хватать детей и орать на них, а закон очень зорок. Но еще говорят, что там же детей забирают детей из-за недостаточности шоколада в рационе или настойчивых призывов к домашней уборке. Говорят, что там идут материнские марши протеста против ювенальной юстиции. Я не знаю, насколько это правда, и если да, то насколько она распространена. Может, это что-то из раздела ужасов «за пределами нашей ойкумены», что-то вроде средневековых рассказов о том, что за морем живут люди с двумя головами. Я не знаю.

Но я знаю, что нашей стране можно абсолютно легально оскорблять детей. В широких кругах это даже считается полезным в плане воспитания — считается нормальным обращаться с ребенком до восемнадцати лет, как с непослушным животным, осликом, вставшим посреди дороги. «Чего заныла? Заткнись, я сказала, вытри сопли», — двухлетнему человеку, упавшему возле горки. «Чего воешь? Замолчи, я сказал!» — трехлетнему человеку, выходящему из рентген-кабинета с подозрением на перелом руки (sic! — это считается «воспитанием мужчины», но на деле дает понять, что мужская сила равняется злости и безразличию, а не поддержке и заботе). И вот это — на всех экранах страны. На всех ее детских площадках.

Знаете, можно дать ребенку что угодно — французский и суахили, скрипку и академическую математику, учебу в Англии, отдых на Лазурном берегу и новый айфон раз в месяц, но если не дать ему чувство собственной ценности и безопасности, чувство безусловной значимости жизни — своей и чужой, то все предыдущее обнуляется очень легко.

Сегодня робкие голоса заводят разговор о том, что детей бить нельзя. На каждый из них найдется тысяча голосов, яростно защищающих шлепки как «традиционную форму воспитания». Продуктивной дискуссии не получается, все тонет в реве людей, требующих легитимизации физических наказаний для детей буквально от ноля и выше. Вот здесь — стоп-кадр. Начало страшного фильма, которое мы просмотрели.

Если признать, что можно бить ребенка, то придется признать, что можно бить любого. Пожалуйста, распишитесь, эти два пункта идут вместе. Дети — это те же люди. Шлепки — это то же битье. Потому что нас не шлепают на работе и не толкают тоже. И ребенок прекрасно отличит то, когда его оттолкнут от обочины, по которой несется автомобиль, от того, что его ударили просто от злости. Нет, ударить — это не воспитание.

Если мы признаем, что можно ударить ребенка, унизить его, то придется признать, что это можно сделать с кем угодно. С младшим, старшим, слабым. С нами тоже. Только не с сильным, конечно, какой дурак пойдет на сильного, дураков нет. Любого можно выбросить и отменить, надо только удостовериться, что это именно вы занимаете позицию «силы» или «правды».

Пока я полминуты стояла на лестнице в поликлинике, пытаясь понять, что мне нужно делать (снять на телефон? вызвать полицию? — одинаково странно и непривычно), воспитательница схватила мальчика и начала трясти перед собой. В этот момент реле щелкнуло, и я уже физически не смогла оставаться на месте, а подошла, взяла женщину за рукав атакующей руки и спросила, что это она делает. Она испугалась, как будто только что поняла, что все это время ее видят и слышат, и отпустила ребенка. Я предложила дать ему успокоиться. Она сказала, что он кричит весь день. Не знаю, до этого не кричал, но всякое может быть у детей. Тем не менее, никакое всякое не является поводом к насилию со стороны взрослых и не оправдывает его.

Пришли медсестры и стали просить меня уйти (очевидно, боясь того, что я стану снимать на телефон или вызывать полицию). Они пытались одеть мальчика и напоить его водой. Это было все равно что пытаться напоить и одеть цунами. Я повторила, что никому не помешает, если мальчик покричит и даже поваляется по полу, очевидно, что это истерика, которая скоро схлынет. Но им было слишком страшно быть бессильными перед бурей, перед каким-то пацаном, им хотелось хоть что-то делать. Фаза очевидного насилия прекратилась, взрослых стало трое (из них двое уравновешенных). Было странно предлагать помощь дальше, я ушла. Может быть, я осталась бы, но там со мной был и мой ребенок, за которого я отвечаю и которого я не могу пугать.

Но до сих пор мне кажется, что я чего-то не доделала. И в голове звучат эти слова: «Я тебя выброшу». Ужасные, страшные слова.

В середине осени прошлого года в нашем городе 17-летний мальчик взорвал сам себя в здании ФСБ. Он хотел «выбросить» тех, кого посчитал плохими. Кто-то сказал ему, что так можно. А было — нельзя.

Чуть позже в соседнем городе воспитательница била детей скакалкой по рукам, и это засняли на видео, и видео попало в сеть. И многие, очень многие говорили, что воспитательница «знала, как надо» с этими детьми. Что это такое воспитание.

А это две стороны одной медали. Это просто такая эстафета насилия.

Вы знаете, мальчики вырастают. Их до какого-то момента еще получается трясти, а потом уже нет. Они потом могут трясти сами. Они и бомбу могут собрать. Им кажется, что так они борются за правду, что они воздают кому-то по заслугам. Что они наконец-то попадают в позицию силы. И вот, они увеличивают зло до масштаба ужасных трагедий. Как будто вся неправда мира, все зло, совершенное по отношению к ним или просто поблизости, собралось в них, как в кристалле, и рвануло.

Вы знаете, зло так просто никуда не уходит, оно сохраняется в воздухе, как чернильное облачко спрута. Вокруг нас уже достаточно темная тьма. Насилие никогда не было правдой и ею не будет. Никого нельзя бить — никогда. Никого нельзя унижать — никогда. Никого нельзя выбросить.

Сила — только в любви.