Подошел к концу пасхальный период, красные облачения уносят в ризницу, и вполне возможно, что следующее «Христос Воскресе!», обращенное к нам, мы услышим только через год. Отдание Пасхи отзывается в сердце грустью, ведь мы отдаем свою радость. Дверь за ней тихо прикрывается, в тонкую щелочку едва виден свет Воскресения. Мы стоим рядом еще недолго, разворачиваемся и уходим, окунаемся в обыденность. Но можно ли забыть Пасху, можно ли в самом деле ее отдать?

Сколько я помню себя в детстве, на Пасху в доме пекли куличи и красили яйца. Все. Нет, принято было еще пойти в храм, чтобы поставить свечку, а вот служба казалась уже излишеством. Праздник кончался вместе с куличом, на следующий же день, как и не было.

Я пришла в Церковь в двадцать лет, лысая, в шароварах и чалме, и моя первая сознательная Пасха была похожа на выход человека в космос. Знакомство и дружба со священниками и прихожанами, клирос, праздничные минеи, съемка служб — дивный и новый мир! После ночной литургии — праздник в храмовой библиотеке, столы от стенки до стенки, и одна удивительная, большая радость на всех.

Парадоксальным образом та Пасха стала для меня самой разудалой, и парадоксальным образом в ней же для меня хранится ключ от Праздника, который на самом деле не кончается никогда.

Начиная свою новую, духовную жизнь, мы (во всяком случае, некоторые из нас и я в частности) все же оставались просто людьми. Так вот, на праздничных пасхальных столах было вино, которое «веселит сердце человека». И наши сердца очень развеселились. Очень! Нашелся даже баян, под который мы с удовольствием пели песню про коня. И гитара нашлась, под гитару пели что-то из Чайфа и Чижа. Мы праздновали, как умели, от избытка своих сердец. Кажется, кто-то даже сплясал. Дело шло к утру, ряды наши редели, оставались самые стойкие. В какой-то момент я поднялась наверх и увидела, что там, в храме, в тишине, при открытых царских вратах, в свете лампад и рассвета на скамейке сидит человек. И мне стало совестно оттого, что я встречаю Праздников праздник не в нетленной красоте кроткого и молчаливого духа, а с песнями под гитару. Не от этого ли я ушла? Не от «гаудеамус игитур»? Я вернулась в библиотеку в минорном настроении, гадая, сильно ли я провинилась и не девальвировала ли я эту Пасху вовсе. Внизу все еще пели песни, дети спали на лавках, но было в этом всем что-то такое, что я все же осталась, а не сбежала реставрировать свое треснувшее аскетическое благочестие. И, как оказалось, не зря. Потому что в самом конце праздничного застолья меня ожидало одно из самых сильных моих духовных переживаний. Нас оставалось уже совсем немного, человек семь или восемь: двое отцов, четверть хора, пара прихожан, я и несколько работников, когда певчие наши запели «В горнице моей светло». Если вы хотите узнать, как они пели, то найдите запись солдатского хора Зосимовой пустыни (и только ее!). Они поют а капелла, и лучше них эту песню никто не исполнял и не исполняет. Что до нашего хора, то когда они поют, я понимаю, зачем вообще человеку дан голос. У голоса, как и у любого дара — божественная природа.

А песня… Теперь она для меня — метафора человеческой жизни. Все в ней такое живое, и горница, и ночная звезда, и лодка на речной мели. Она религиозна настолько, насколько религиозно наблюдение за ночным небом, насколько религиозно наше стремление выйти за пределы себя, к чему-то большему, чем мы сами. И я думаю, что в человеке гораздо больше святости, чем мы можем себе представить. Нам кажется, что святость лишена человечности и потому она — не для нас, но это не так.

Из всех существ, живущих на земле, только человек неустанно стремится к смыслу и красоте: он ведет линию, чтобы изобразить бег оленя и берег моря, он пишет музыку, он пишет повесть, возводит готические соборы, восходит на горы, разгадывает тайны дня и ночи, дает имена созвездиям, выращивает цветы, растит детей, поет, плачет и смеется. Только человек может написать: «Дремлет на стене моей ивы кружевная тень». Только человек может быть поэтом. Хрупкий, конечный человек постоянно ищет вечности, и это — святая часть в нас.

Там, в библиотеке, я смогла увидеть — и запомнила — нас в свете вечности. Мы встречали праздник Христова Воскресения, преемники учеников, собравшихся в Сионской горнице, в этом столетии, друг с другом. Я и сейчас стараюсь не забывать пронзительно-ясного ощущения чуда. Не какого-то прикладного чуда, которого мы ждем, когда хотим изменить естественный порядок вещей, а чуда жизни вообще. Неизменного чуда человеческой жизни: вот, мы растем на этой земле, как пшеница, живые колосья на тихом ветру вечности. Мы приходим в этот мир, на эту землю, мы растим детей и поем, и нам дано лето нашей жизни, как цветам дано лето цветения. И нас, как цветы, однажды срежет рука Великого Садовника, чтобы приложить в Свой вечный Сад. Я стараюсь не забыть ощущения живой жизни в нас, вечной жизни на стыке смертности и бессмертия. «Послушайте, еще меня любите за то, что я умру» — писала Марина Цветаева. И мы можем любить друг друга за то, что наше земное время конечно. И наше стремление к вечности, и наша хрупкость прощают нам нашу человечность.

Я думаю, что однажды по-настоящему встретив Пасху, ее уже невозможно пропустить, отдать или забыть. Потому что она не похожа на какой-нибудь концерт или школьный выпускной. И мы не можем ориентироваться на пасхальную радость, как на планку в соревнованиях по прыжкам в высоту — планку, допрыгнув до которой, мы рухнем вниз. Пасха — это не день в календаре. Это то, что пронизывает светом все живое на нашей земле. Это то, что навсегда изменило мир и меняет нас самих. Это мироощущение, это жизнь, озаренная радостью и смыслом. В одной из песен Бориса Гребенщикова есть строчка: «И я ушел в пустыню, где каждый камень помнит твой след, но я не мог бы упустить тебя, как не мог бы не заметить рассвет». И мы не можем жить, не замечая рассвета Христова Воскресения.

Однажды в храме мы слушали проповедь о бренности всего сущего. В какой-то момент в ней прозвучали слова о том, что ничто земное не имеет смысла, потому что мы все умрем. Рядом со мной стоял семилетний мальчик, он обернулся к маме, и, глядя на нее своими большими карими глазами, испуганно сказал: «Я не хочу умирать». Мама обняла его за плечи, наклонилась, тихо сказала: «Ты не умрешь», — и поцеловала его.

Это и есть Пасха: знать, что предел нашей земной жизни — это не ее конец. И именно поэтому наша земная жизнь имеет огромную ценность. Что не имеет смысла? Копить обиды, деньги и вещи. Что имеет смысл? Любить. Искать в себе общую часть и точку соприкосновения с Богом. Радость, благодарение и удивление имеют огромный смысл.

Сколько бы мы ни пересказывали людям церковных обычаев и строгих правил, сколько бы ни пугали наших ближних судом — это не приведет их к вере. Вера наша — благая весть. Можем ли мы сказать от себя самих, от своего сердца, что мы встретили Бога и Он благ? Смогли бы мы написать свое малое благовествование? Только в этом и дело.

Пасха — это ответ измученному сомнениями человеку на вопрос «быть или не быть?» Быть, и быть во всей полноте! Быть и позволять быть другим. В одной из своих последних проповедей митрополит Антоний Сурожский сказал: «Христос воскресе. Это значит, что мы можем простить друг друга». И мы можем любить друг друга — перед лицом вечности, в свете любви Божией. Нам не в чем больше соревноваться, как не в чем соревноваться цветам и птицам. Мы можем просто быть. Это очень много. Нам есть место на этой земле и в вечности.

Пасха — это ответ на вопрос, любит ли нас Господь. Любит! Сильно любит? Сильно. Даже до смерти и сквозь нее, ныне и присно и во веки веков. Любит при всей нашей бесконечной слабости, потому что эта любовь побеждает нашу слабость.

Мне скажут: слушай, Катя, у тебя нет доказательств. Но нам не привести Бога на суд, чтобы Он доказал нам Свое бытие. Не канцелярская справка за пятью печатями доказывает Его бытие, а рассвет в горах, океанские волны и пение соловья. И сверхъестественная надежда на воскресение лучше тесных коридоров безнадежности, лучше пыльной дороги печали! Да и сама жизнь, прожитая в радости и красоте, хранящая в себе след божественной любви, я надеюсь, станет доказательством того, что наша вера не ложна. Как сказал один сербский режиссер, жизнь есть чудо.

Пасха — это основание жить и не бояться, потому что ею побежден самый страшный наш страх, страх потери и смерти. Ничто не тщетно и ничто не потеряно. «Значит, нету разлук, существует громадная встреча, значит, кто-то нас вдруг в темноте обнимает за плечи, и, полны темноты, и полны темноты и покоя, мы все вместе стоим над холодной блестящей рекою». И мы — не расстанемся.

Когда мы говорим друг другу «Христос Воскресе», мы говорим, что никогда не умрем. Вот что стоит за этими словами. Можно ли это отдать, оставить за дверью? Воскресение Христово видевше, мы уже не сможем его забыть и не сможем остаться прежними. Великий рассвет осветил все, он не уйдет, не закончится, не погаснет. Он остается с нами. Обнимемся!

Фото обложки из личного архива автора