В той же инфекционной больнице, где сейчас готовы принять людей, зараженных коронавирусом, лежал мой муж. Пару лет назад он привез из очередной африканской экспедиции малярию. Болезнь, которая почти не встречается в России. Там, где он работает, малярию лечат так же легко, как у нас – обычный насморк. Здесь же есть единственное, очень токсичное и, увы, не стопроцентно эффективное лекарство. 

Как только стало понятно, что состояние мужа – не обычный насморк, он уехал от меня с риском уехать навсегда. Я провожала его. Меня не пустили дальше лифта. Двери закрылись, я вышла на улицу, была ночь, лил дождь. Он уезжал в бреду. Я упала на колени и молила небо пощадить его. Как в кино. Люди умирают от ерунды очень быстро и просто. В Африке, где малярия встречается чаще, чем ОРЗ, это не было бы трагедией. Но здесь я не знала, что меня ждет. 

К счастью, мужа спасли. Все обошлось. Через несколько дней анализ на малярию показал отрицательный результат.

Мы не можем постоянно думать о смерти, это опасно и преступно по отношению к жизни. Я знаю это, потому что я – ипохондрик. Не такой, как в прозе Бунина, когда стройные бледные девушки едут на воды и встречают там любовь своей жизни. Настоящий ипохондрик, который с ужасом засыпает и просыпается с мыслью «я могу умереть». Я знаю, что жить с этой мыслью нельзя, невозможно. Она отравляет каждое солнечное утро, заставляет спускать на ненужные обследования бюджет семьи, снова и снова открывать статьи «10 признаков рака», все их находить у себя. 

Да, эти мысли справедливы, правдивы.

Мы все умрем. Страшно и быстро или страшно и долго. От коронавируса или инфаркта, онкологии или природного катаклизма. Но думать об этом постоянно – беда. 

Так вот, а теперь вопрос. Какое место мысль о смерти будет занимать в моей жизни? Как тут принять верное решение?

Наряду с одними родственниками, которые сейчас набивают амбары гречкой, макаронами и туалетной бумагой, у меня есть другие – которые даже не отменили свой отпуск в Таиланд. Объявления «Шок! В мире пандемия и конец света» в лентах социальных сетей соседствуют с постами о том, что умирает не так уж много людей и панику нагнетают СМИ. Да и те, кто умирает, – очень-очень старые люди (подразумевается, что они и так устали жить). 

Было бы страшной бедой, если бы коронавирус заставил нас ненавидеть друг друга. Клеймить позором каждого, кто кашлянул в трамвае, высылать китайцев, которые живут тут последние десять лет, из страны, подозревать любого итальянца. Кажется, так в эпоху инквизиции начинали убивать ведьм. Такая подозрительность и нетерпимость преступны. Но не меньшей бедой может стать преступная беспечность: скрыть температуру и кашель и пойти на работу, потому что там премия, корпоратив и вообще умереть может кто-то другой, но точно не я. 

Мы не должны позволять вирусам, опухолям, страхам и тревоге за близких «убить нас раньше смерти». Но, одновременно с этим, я хочу спросить, многие ли из нас самоизолируются при первых признаках простуды, если на кону – важные личные интересы? Проще говоря – сколькими стариками, беременными и онкобольными мы сейчас готовы рискнуть, чтобы жизнь осталась прежней?

Мы живем в самые благополучные времена из всех возможных. Жизнь никогда раньше не была комфортней. Прошлое всегда проигрывает в этом соревновании. Еще сто лет назад не было таких лекарств, таких больниц, такой дезинфекции. Сегодня «испанка» убила бы гораздо меньше людей, чем тогда. Мы гуманнее, чем наши предки, и еще гуманнее станут наши потомки. Мы, представьте себе, радеем не только за себя, нас беспокоят другие, незащищенные слои населения.

Нам сложнее, чем людям прошлого, думать про смерть. Но почему-то, парадоксальным образом, мы делаем это чаще всех. 

Мы уже не полагаемся на «авось», знаем механизмы развития многих заболеваний, диспансеризацию, профилактику. Мы прочитали множество умных статей, мы очень быстро можем поделиться мнениями и почерпнуть нужную информацию в интернете.

Теперь нам предстоит главное: найти баланс между паникой и разумной осторожностью, знанием и суеверием, чиханием на всех и сжиганием чихающих людей на кострах.