Памяти прабабушки Марии и трех ее сыновей: Виктора, Михаила, Валерия, не вернувшихся с войны

Она выходит на виноградник тихим и теплым августовским вечером, когда заходящее солнце обливает медовым светом вершины соседних гор и на прощание нежно ласкает лучами и изумрудно-зеленые заросли леса на склонах, и затерявшийся в этом лесу маленький бедный домик, и старенький черный платок на седой ее голове. Сухонькой старческой рукой, потемневшей от времени и забот, гладит она золотисто-зеленые листья лоз и налитые тяжелые гроздья, мерцающие из-под листьев кроваво-красным рубином. Она медленно, тихо идет вдоль грядок – вдоль всей жизни своей…

…В их роду был старинный обычай: каждый юноша, достигший пятнадцатилетия, сажал виноградную лозу возле дома, где он родился. Лоза росла, крепла и зрела вместе с ним; дети его и внуки питались ее плодами; а если он уходил далеко от дома, в чужие края, лоза оставалась памятью о нем, надеждой на возвращение – ибо, как бы далеко он ни ушел, корни сердца его, как и корни лозы, оставались глубоко вросшими в родную землю.

Неторопливой старческой походкой идет она между грядок… Вот здесь росли лозы отца ее и деда; посадившие их давно покоились в земле, а лозы состарились и засохли, но долго еще не хотела она срубать их, боясь оскорбить память ушедших. Только в темные, тяжкие годы войны, когда нечем было согреться в холодные зимние ночи, взяла она топор, одинокая вдова, и, плача, срубила обе лозы и бросила в печь… Да простит ей Господь и Пресвятая Богородица!

Вот лоза ее младшего брата. Много лет назад, когда оба они были совсем молоды, и муж ее был еще жив, брат посадил эту лозу – и через три года уехал куда-то на север, в далекие большие города, искать нового, неизведанного предками счастья… Нашел ли он его? Кто знает… Только письма от него перестали приходить на пятый год, и сам он исчез, затерялся на бесчисленных путях земных. Лишь лоза его росла и плодоносила возле родного дома…

Медленно и тихо идет она по винограднику…

И вот, наконец, те грядки, куда много лет изо дня в день приходит она по вечерам. Она останавливается перед ними, опершись на палку, и сердце ее, как всегда в этот час, сжимается от нежности и боли: это лозы ее сыновей, трех ее мальчиков, в одночасье ставших воинами и покинувших ее давным-давно, в сорок первом…

***

Она хорошо помнит тот день, когда сыновья уходили. Июльское солнце светило так ярко, небо было так пронзительно сине, а горы так полнокровно и радостно зелены, что она никак не могла поверить в близкую разлуку. Сердце ее кричало, что этого не может, не должно случиться теперь, хотя уже много дней назад им пришли повестки, всем троим, и она, плача украдкой, собирала для них вещмешки  и зашивала в уголки маленькие крестики… Сыновья вышли во двор, небывало серьезные – а старшему шел тогда только двадцать второй год, – и, сходив на семейное кладбище поклониться могиле отца – она в то время была уже вдовой, – вернулись и встали перед ней, высокие, стройные, ясноглазые, со строгими лицами – такие любимые и такие вдруг повзрослевшие. Каждый из них, по древнему обычаю, поклонился ей в ноги, и она, все еще не веря, не желая понимать, перекрестила их вдруг ослабевшей рукой, прошептав: «Храни вас Господь и Пресвятая Богородица!» В уголке глаза у младшего, как ни крепился он, блеснула слеза – и вдруг она с неожиданной, страшной ясностью осознала, что это – последние их мгновения вместе. Ей захотелось закричать, громко и страшно, так, чтобы отозвались эхом дальние горы, удержать сыновей, не отпустить их… Но она только молча прижала их головы к своей груди, а после долго смотрела, как они один за другим уходили от нее по извилистой горной тропинке, отдаляясь все больше и больше, словно глубокая пропасть разверзалась между ними и родным домом. Она стояла, сгорбившись под невыносимой тяжестью разлуки, и казалась себе обессилевшей старой орлицей, видящей, как орлята ее покидают гнездо. Ей хотелось закрыть сыновей, как в детстве, крыльями материнской своей любви, защитить от бед – но она понимала и чувствовала, что на это нет у нее больше сил. И когда они совсем ушли, она села на винограднике под их лозами, крепко обхватила плечи руками, пытаясь умерить грызущую боль в груди, и долго плакала и молилась Божией Матери – ибо только Она, тоже Мать, терявшая Сына, могла понять ее горе…

А потом пришли черные дни беды, и враг пошел по их земле, топча виноградники, сжигая сады, убивая людей, так что кровь человеческая мешалась с кровью деревьев и, казалось, стонала сама земля. Ее дом уцелел тогда, потому что стоял высоко в горах; и каждую ночь проводила она без сна, молясь за своих сыновей, о которых уже давно не получала вестей. Перед образом, вместо лампадки, тускло мерцала лучина; и из темноты смотрели на молящуюся мать скорбные, полные сострадания и любви глаза Богородицы…

Изредка, в особенно темные ночи, в дверь ее осторожно стучали небритые грязные люди с автоматами через плечо – горные партизаны. Она приносила им горячей воды умыться, кормила их виноградом с сыновьих лоз – а лозы с каждым годом плодоносили все обильней, – штопала им рваную одежду – и все расспрашивала, расспрашивала о своих сыновьях, хотя и понимала уже, что это бесполезно. Партизаны сидели перед ней угрюмые, страшные, голоса их охрипли и огрубели за месяцы скитаний по горам – но в каждом из них она видела маленького мальчика, когда-то впервые взглянувшего широко раскрытыми от радостного удивления глазами на прекрасный мир вокруг, доверчиво держась за теплую, добрую мамину руку, – и ей хотелось, как когда-то при прощании с сыновьями, прижать их всех к своей материнской груди и заплакать, заплакать над ними, омыть слезами своими их страдания, защитить их о бед…

Долгие месяцы, долгие годы жила она молчаливым, терпеливым ожиданием. Уже пришло долгожданное освобождение, уже вздыхала облегченно истерзанная земля, и врага, было слышно, гнали все дальше на запад – а о сыновьях ее все не было вестей. Она все так же терпеливо ждала и молилась, окучивала и обрезала их лозы, разговаривая с растениями, словно с живыми своими детьми…

И пришел, наконец, тот страшный день, когда получила она долго блуждавшие по полевым почтам похоронки. На всех трех. В один день.

Она плохо помнит, что было с ней тогда. Кажется, она долго стояла в дверях, молча, застыв, и все не могла, не хотела понять, как и в тот далекий день разлуки… И вдруг сердце ее пронизала, как молния, как кинжал, мысль о том, что их больше нет на земле – и из груди ее вырвался, разрывая рот, тот громкий и страшный крик, что носила она в себе со дня ухода сыновей. А потом она долго, долго сидела на полу перед иконами, молча раскачиваясь из стороны в сторону, и не могла плакать, и все вокруг нее было черно, и день сменялся ночью, а ночь днем, и она не замечала этого. Но Господь коснулся ее остановившегося сердца, и слезы, копившиеся там и не дававшие ей дышать, наконец, пролились, и она рыдала и пела погребальную песню, потому что могилы ее сыновей были далеко в чужой земле, и некому было оплакать их. А потом, когда ее начала мучать жажда, она наклонилась над кувшином с водой и увидела, что стала старухой.

Что было тогда, какой день, какой месяц?.. Август, август, праздник Успения… Она помнит, что вышла тогда из дома и побрела по винограднику, и упала на землю под лозами сыновей, и опять долго плакала, и целовала листья, и спелые рубиновые гроздья казались ей кровью ее детей…

С тех пор она больше никогда не ела плодов с этих лоз. Они давали хороший урожай; но одну часть собранного с них винограда она раздавала деревенским детям, невинным душам, а из другой делала вино и относила его в единственный уцелевший и действовавший храм в округе. Она помнит, как в первый раз церковный староста хотел заплатить ей за вино; она заплакала тогда и сказала, что это вино – кровь ее детей, а за кровь не берут денег… Она не сомневалась в том, что поступает правильно: сердце говорило ей, что нет выше чести для крови ее сыновей, пролитой за родину, чем стать Кровью Спасителя, которую Он принес в жертву за весь род людской.

***

…Она опускается на колени, прижимается лбом к нагретой солнцем земле под виноградными лозами и начинает негромкую погребальную песню, чтобы души ее сыновей в небесных обителях знали – мать помнит о них:

«Сыночки мои, кровь моего сердца! Как молодые орлята, рано покинули вы гнездо; как молодые соколы, ринулись в битву. И доля вам вышла орлиная, доля мужская: горными орлами воспарили души ваши ко Господу, кровь ваша горячая напоила нашу выжженную землю, чтобы она могла вновь расцвести. Побежала кровь ваша по жилам земным, поднялась по лозе виноградной, стала плодом тяжелым, чудным. Поклюет его орел – зорче станут очи его; съест его олень – быстрее станут ноги его; отведают его люди – отважнее станут сердца их. А самые лучшие, самые сочные гроздья соберет в подол Госпожа Богородица и сложит к ногам Господним, как дар прекрасный…»

Она выговаривает-выпевает слова песни-плача, и кажется ей, что видит она, как кровь ее сыновей, слившись с кровью тысячей тысяч других, течет по жилам иссохшей, измученной земли, орошая и возрождая ее. Наливается виноград в горах, зреют яблоки и вишни на равнинах, расцветают в степи огненные маки, и ярче маков сияют улыбки детей – все это семя крови солдатской. И слышит мать, как ровно и мощно бьется сердце земли, потому что тысячи тысяч сыновей отдали ему стук своих сердец. И по всей широкой земле люди, звери, птицы и травы вторят песне матери…