Альбина Саматова, наша сегодняшняя гостья, в восемнадцать лет полностью потеряла зрение, но это не помешало ей получить два высших образования (журналистское и педагогическое), несколько лет возглавлять редакцию журнала «Чистый голос» для незрячих. Сейчас Альбина проводит индивидуальные и групповые занятия с незрячими детьми с 3 лет при Детском центре Российской Государственной библиотеки для слепых. О работе, семье и преодолении обстоятельств Альбина рассказала в интервью порталу «Матроны.РУ».

Про ненужную жалость

 — Так как дело жизни у Вас связано с инвалидами, то, наверное, правильнее было бы сначала спросить про Ваше к ним отношение. Имеем мы, относительно здоровые люди, право их жалеть, и в каком отношении они действительно нуждаются?

— Существует два мнения, и они противоположны. Одни считают, что если человек лишен каких-то функций, он заслуживает жалости по праву: потому что лишен того, что есть у других. Но если мы начинаем жалеть, то даже взрослый человек, а уж тем более ребенок очень быстро к этому привыкает. У него вырабатывается своеобразный «иммунитет», и ему не хочется добиваться чего-то самостоятельно.

Он знает, что мама за него сделает, мама его накормит, мама его на ручках отнесет. И у него формируется такое же отношение в дальнейшем, к сожалению, и к обществу. Даже когда он оканчивает школу, институт, получает образование, то начинает считать, что весь мир ему обязан. С этим связана большая часть тех проблем, которые имеют инвалиды в целом и незрячие в частности при адаптации в окружающем мире. А ведь для нас главное именно адаптироваться, жить полноценно, приносить пользу обществу, не быть для него обузой.

— А какие это проблемы?

— Прежде всего, конечно, это проблемы взаимоотношений. Приходить в коллектив и устраиваться на работу придется, чаще всего, на открытом рынке. Специализированные предприятия, которые существовали в Советском союзе, сейчас вынуждены выживать в тяжелых рыночных условиях. Количество незрячих людей, работающих на этих предприятиях, после 1990-го года уменьшилось, приблизительно, в десять раз.

А что такое открытый рынок? Это работа в тех условиях, которые диктует работодатель. Ты попадаешь в коллектив и должен подчиниться его условиям, и требования к тебе выстраивают не потому, что у тебя плохое зрение или ты сидишь в коляске.

Конечно, мы сейчас живем в зарождающейся парадигме гуманизма, пробуем «строить»  доступную среду. Делаем пандусы, звуковые маячки и так далее – это и должно быть на государственном уровне. Но взаимоотношения между людьми никто не отменял: человек должен быть адекватен. А вот этого как раз у нас и не хватает именно из-за этой самой жалости, которая была в детстве.

Во-вторых, конечно, проблема адаптации. Люди подчастую очень плохо ориентируются, не могут передвигаться самостоятельно. И для великовозрастного юноши совершенно нормально, что мама, бабушка или папа провожают его до университета, работы, еще куда-нибудь. Но если будет так, то ни о какой интеграции, адаптации и нормальной жизни в большом мире, в обществе, речи быть не может.

С одной стороны, мы должны к ним относиться как к обычным детям, но при этом мы должны учитывать их особенности. Потому что  с ребенка, который видит две сотые (а это очень маленькое зрение) мы не можем требовать, как со зрячего: чтобы он читал, писал и так далее. Вот эти особенности должны учитываться, но во всем остальном родители и сам ребенок-инвалид должны стремиться жить как обычная семья.

— В одном из американских сериалов, «Отчаянных домохозяйках», есть такая сцена: мама не подает упавший бутерброд сыну-инвалиду, который корчится, чтобы его поднять. Она очень мучается в этот момент, но понимает, что готовит его к жизни, в которой когда-нибудь ее не будет. И ребенок в итоге сам поднимает хлеб…

— Если это американский сериал, сцена неудивительна: они давно начали провозглашать детей-инвалидов такими же членами общества. У нас же существовали специализированные школы, и не было инклюзивного образования. Американцы уже давно «носились» с детишками с синдромом Дауна, считая, что они от Бога одарены чем-то исключительным. Может быть, оно так и есть. Но этот пример очень неоднозначный.

С одной стороны, мама хотела таким образом ребенка воспитать и, наверное, она делала это правильно. Но, не зная сюжета, я не могу сказать, насколько этому ребенку было тяжело. Потому что ведь есть вещи невозможные. Если ребенок сидит в коляске, он не может поднять с пола упавший бутерброд, например. Ему придется для этого совершить очень много действий. А значит, родителями должны быть созданы специальные условия.

— То есть пространство должно быть организовано так, чтобы у ребенка была возможность…

— Да, спокойно действовать. Легко брать предметы, невысокий стол, какие-то подставочки вокруг, сидения, может быть, коляски.

 — То есть доступная среда уже дома должна формироваться?

— Да, начиная с дома, конечно. Но не надо для него везде стелить ковры, чтобы он не упал. Конечно, особенно в первые годы жизни, от каких-то вещей нужно оградить: острых углов, торчащих гвоздей, приоткрытых дверей.

— Получается,  с одной стороны, нужно создавать доступную среду дома, с другой стороны… не ломать ребенка жалостью?

— Совершенно верно.

Про профессию журналиста

— Расскажите о выборе Вашего профессионального пути, о своей семье. Как Вы росли?

— Выбор моего профессионального пути был очень сложен и долог. Я родилась совершенно здоровым ребенком, но когда мне было семь месяцев, переболела корью. Дело происходило в глухой деревне, где с врачами было очень туго. В результате я, видимо, получила осложнения на глаза. Родители начали замечать, что я стала реагировать хуже на предметы, глаза начали косить. Но стабильное зрение у меня оставалось до 18 лет, оно было достаточно высокое и стабильное. А в 18 лет буквально в течение двух минут я потеряла зрение полностью, до нуля.

 — Что случилось?

— Неизвестно. Просто сидела на кухне, занималась домашними делами, и вдруг в один миг все посерело. И на этом моя прежняя жизнь закончилась. Естественно, когда человек в свои 18 лет попадает в такие условия, очень тяжело себя оттуда вытащить и заставить себя жить дальше. И еще думать о какой-то профессии, потому что как раз же было время думать, чем заниматься дальше.

 — Это как раз кризис и подростковый, и мировоззренческий…

— И конец школы: мне оставался последний год, соответственно, нужно было определяться с учебой. Вдаваться в подробности я не очень хочу, потому что дальше все сложилось хорошо. Были рядом люди, которые окружали, поддерживали. Это и родители, и друзья, и даже врачи в некоторой степени. Но был один случай очень интересный, который, наверное, все во мне, мою жизнь и перевернул.

Дело в том, что я в то время писала стихи, как делают многие девочки в 16-17 лет, и подруга мне сказала: «Давай отошлем их на радио». Мы так и сделали: отправили письмо в программу «Дебют» на радио «Вертикаль». Прошло полгода, и как раз когда я была в тяжелейшей депрессии, когда все казалось невыносимым, пришел ответ.

А в тот момент я, конечно же, боялась выйти из дома. Мне казалось, что одна выйти не смогу никогда, а ходить с родителями было стыдно. И вот в этот момент раздался телефонный звонок. Мне позвонил директор передачи «Дебют» и сказал, что мои стихи отобраны на программу, в прямой эфир. Меня пригласили на радио.

—  Вы из Подмосковья поехали в Москву… Сами

— Не одна, естественно: поехала с мамой. Но когда попала в эту студию, потрогала своими руками все эти микрофоны, пульты, кнопочки, пообщалась со слушателями в наушник… Я вышла через час на улицу, прислонилась к стене этого здания и поняла, что буду делать дальше по жизни. Я решила стать журналистом. И начала писать.

— А как Вы писали?

— Тогда компьютера еще не было, я владела обычной плоскопечатной пишущей машинкой, папа все вычитывал после меня, где-то забелял, и в таком виде все отправлялось. Азбукой брайля я тогда еще не владела  (рельефно-точечная система письма для слепых). Но когда я решила, что хочу стать журналистом, я быстренько ее освоила. Затем окончила специализированную школу в поселке Болшево – сейчас это город Королев —  последние классы. И в 1996 году по окончанию школы, поступила на факультет журналистики в университет Российской академии образования УРАО.

— Это специализированное учреждение?

— Нет, обычное. Специализированных вузов у нас практически нет. У нас есть Кисловодское медицинское училище, есть в Курске музыкальное училище, и в Москве есть Институт искусств, где тоже основной упор делается на музыку. Так вот, окончила в 2001 году с красным дипломом, поступила в аспирантуру на кафедру общего языкознания, но ее закончить мне не удалось.  Решила, что лучше буду практикой заниматься.

После завершения учебы я была четыре года главным редактором журнала для людей с нарушениями зрения, который назывался «Чистый голос». Мы его выпускали практически «на коленке». Тираж был приличный – 5 000 экземпляров. Помогали ребята-энтузиасты, мои же друзья, которые сами неплохо видят.

— Какова была судьба журнала?

— Так случилось, что мне нужно было покинуть журнал. Но уходила я по радостному поводу – в декретный отпуск. А моя заместитель, видимо, просто не справилась с натиском учредителя, который сказал в конце концов, что, денег нет, и журнал надо закрывать.

— Как Вы отнеслись к такому повороту событий?

— Рождение ребенка и связанные с этим радости все покрыли. Из декрета я уже вышла работать в Детский центр Российской государственной библиотеки для слепых.

Про центр для слепых детей

— Расскажите про «свой» центр.

— Российская государственная библиотека для слепых в далеком 2000 году учредила центр ранней интервенции. Слово страшное, но сейчас уже понятное. Интервенция – раннее вмешательство. И действительно, происходит вмешательство, потому что дети сюда приходят очень сложные. Дети, которые не охвачены детскими садами, которые помимо зрения имеют сопутствующие заболевания, поэтому их и не берут в детские дошкольные учреждения. Нам приходится очень серьезно работать для того, чтобы их подготовить к школе.

— А к школе какой? Обычной?

— Нет, мы рекомендуем все-таки специализированные. Хотя родители очень хотят обычную, и государство наше очень хочет, но оно к этому не готово. Я об этом говорю везде, когда есть какая-то возможность: с любой трибуны. Потому что взять и бросить незрячего ребенка в школу просто нельзя. Ведь в классе будет 30 человек, а специалиста, который знает систему Брайля, не будет. Поэтому я готовлю родителей долго и упорно к этому решению, и все-таки в большинстве случаев они меня слушают.

— Как происходит рабочий процесс?

— Программа подготовки к школе – годичная и двухлетняя. Мы берем детей в пять и в шесть лет и занимаемся с ними по четырем основным направлениям, которые являются основополагающими для нормальной адаптации в условиях школы. Замечу, что специализированная школа – это школа-интернат. Родителей слово «интернат» очень пугает, к сожалению. В голове возникает страшный образ специализированного учреждения. Но это всего-навсего единственная школа для слепых на всю Москву.

—  Уточню еще раз, специализированная школа?

— Да, она находится возле метро Алексеевская, на Третьей Мытищинской улице, «Школа-интернат №1». Только ради удобства детей, собственно, и сделана эта интернатная система. Не потому, что детей где-то запирают, что… отнимают у родителей права и так далее. Ни в коем случае.

Как работать со слепыми детьми

— Расскажите про четыре направления работы?

— Во-первых, это ориентировка в пространстве, потому что никто за ручку водить уже не будет. И чаще всего выясняется, что мама до шести лет опекала малыша, никуда не отпуская от своей юбки, чтобы ребенок ни в коем случае не упал и не разбился. Мы вырабатываем походку, потому что детки ходят приставным шагом, полуприсев, как крабы: крадучись переставляют ножки. Родители часто на это не обращают внимание, полагая, что это специфика незрячего ребенка. Но никакой специфики незрячего ребенка нет, незрячие люди ходят точно так же, как и зрячие, ноги у них на месте.

После того, как походка выработана, мы начинаем давать в руки трость, белую палочку, тот самый опознавательный знак незрячего человека, и учим ориентироваться при помощи трости. Конечно, мы не выходим на какие-то маршруты на улицу, потому что возраст ребенка еще не позволяет самостоятельно передвигаться. Но вот в пределах помещения уже можно опознавать ориентиры, прислушиваться.

— Как проходит само занятие?

— Я вывожу на улицу, чтобы они слушали, с какой стороны едут машины. Что под ногами: гравий, асфальт, трава и так далее. Это и есть ориентировка. Второе направление – это рельефная графика. Дело в том, что незрячие люди тоже занимаются и по географическим картам, и картинки рассматривают в книжках, в учебниках. Но все эти таблицы и схемы выполнены рельефом. То есть их можно потрогать руками – это очень сложная проблема для незрячих детей, потому что… долго объяснять именно психологически: у них нет именно плоскостного восприятия: они не могут представить себе картинку в книжке на плоскости.

Естественно, мы начинаем не с карт, не со схем, а с каких-то простейших картинок, линий, лабиринтов: чтобы руками проводить по ним. Одновременно развивается чувствительность пальцев, и в то же время, происходят логические операции в голове, появляется умение опознавать рельеф. Для этого используется и чисто рельефная графика и рукодельные тактильные книги, которые выполняются действительно вручную, каждая из них индивидуальна. Они могут быть по сказкам, по известным произведениям. Каждая книжка в одном экземпляре, мы бережем их, как зеницу ока.

— Третье направление…

— Это самообслуживание, естественно.

— А как Вы здесь этому учите?…

— У нас есть кувшинчик, чашечка. Родители приносят расчески, носовые платки, рубашки с пуговицами, ложки, тарелки. Мы здесь сервируем стол к чаю. И уметь пользоваться всем этим – это и есть самообслуживание. Для нас главное научить, чтобы ребенок был самостоятельным в пределах школы. Чтобы он мог одеться на прогулку, переодеться после прогулки, собраться на физкультуру, заправить свою кровать, если он остается на ночь.

— И четвертое направление….

— Это коммуникация. Почему коммуникация? Потому что у наших детишек очень часто нет друзей. Хорошо, если есть братья и сестры, тогда ребенок более адаптированный, он умеет общаться и взаимодействовать. Но если братьев и сестер нет, тогда он прекрасно общается со взрослыми, разговаривает о телепередачах, радио. Но стоит войти сюда второму ребенку, один стоит в одном углу, другой —  в противоположном.

— У них нет потребности друг в друге?

— Да. Говоришь: «Миша, поздоровайся с Олей». «Здравствуй, Оля», — говорит Миша, и стоит лицом к стене, а Оля в другом конце комнаты.

— И как их сближать?

— Мы проводим групповые занятия, по возрасту подбирая детей. Группа – это не десять человек, группа – это двое. Мы их сближаем, мы даем им друг друга потрогать обязательно руками, осознать, что рядом с тобой человек такого же роста, у него есть руки, ноги… потому что незрячий ребенок этого не видит. А многие родители себя потрогать детям не дают. И ребенок вообще человека не представляет в принципе.

—  Серьезно?

— Да, целиком человека ребенок не представляет. У меня здесь стоит замечательный «икеевский» человечек. Когда я его даю и спрашиваю, что это, пятьдесят процентов не знает. Они говорят: «Тут палки и шар».

—  Почему?

— Родители очень зациклены на том, что с ребенком надо заниматься. Они усаживают бедного трехлетку за парту и «занимаются»: вот это шарик, вот это кубик. Но зайчика от кошечки ребенок не отличает. Поэтому мы  сближаем детей, учим сначала тактильно общаться друг с другом: рассмотреть, какие у друг друга волосики, описать друг друга по своим тактильным ощущениям. Например, «у Оли длинные волосы, у нее заплетена косичка». А потом уже начинаем придумывать какие-то совместные игры.

— Какие это могут быть игры?

— Если это девочки, то пытаемся в дочки-матери, в куколки играть. В те игры, которые были в нашем детстве. Ролевые, где у каждого человека есть какая-то своя определенная линия поведения, когда нужно общаться, и при этом совершать действия. А ребенок, которого к нам приводят, чаще всего кладет градусник на стол: он так меряет температуру.

— Я поняла, Вы становитесь проводником ребенка в окружающий мир, учите его устанавливать с ним связи…

— Да, чтобы подошел и сделал. Вот этому родители научить не могут, они не знают как.

— Как Вы этому учите?

— Начинаем каждую ситуацию обыгрывать с самого начала: «Ты доктор, у тебя белый халат. Ты подошел, у тебя в руке градусник, куда градусник надо засунуть? Ребенок отвечает: «Подмышку». Свою подмышку знает, мою нет. Начинаем искать. Потом горло ищем, нос. И в результате к концу занятия ребенок уже действительно разыгрывается и понимает, что представляет собой игра.

— Вы занимаетесь только с дошкольниками?

— Последние три года я начала брать детишек с рождения. Казалось бы, что с ними делать? Но первый год – это год движений. У нас еще эмоций маловато. Мы учимся захватывать руками, я показываю родителям, как это делать. Это нужно делать многократно, по сто раз в день. Учимся садиться, ползать, переворачиваться, есть специальные методы обучения этому. И они описаны нашими тифлопедагогами. И когда ребенок достигает, чего-то в возрасте полутора лет, после этого уже можно начинать игровую деятельность.

—  Первый год – это год движения, а второй?

— К концу второго года жизни мы начинаем перебирать более мелкие предметы, в присутствии взрослых, например, бусины. Дальше, по мере взросления, начинается уже сортировка: мы начинаем разбирать предметы на крупные и мелкие, начинаем говорить о формах. После трех лет уже можно проводить пятиминутные занятия: например, перебрать фасоль и горох.

— Ясно. Скажите, как Вас на всех хватает?

— У меня приблизительно в год десять человек детей. Больше я потянуть не могу. Но я же не одна: у нас есть детские сады, их несколько, в которых есть специальные группы для незрячих детей.

— Чтобы заниматься таким образом, Вам наверняка пришлось дополнительно учиться?

— Я сейчас получаю второе высшее образование, но еще его еще не окончила. Учусь заочно в РГПУ им. Герцена в Санкт-Петербурге, в котором находится одна единственная на всю Россию базовая старейшая кафедра тифлопедагогики. Все наши ведущие тифлопедагоги обучались там. Сейчас я окончила пятый курс, мне осталось только защитить диплом и сдать государственные экзамены.

—  Соответственно, у Вас появились необходимые знания и навыки.

— Да, и образование соответствующее, и знания, и навыки, и связи со специалистами, которые могут что-то где-то подсказать или помочь. У нас очень опытные педагоги, которые при этом являются практикующими тифлопедагогами в школах, в детских садах.

Про жесткость и сострадание

—  Скажите, пожалуйста, в Вашей работе, с одной стороны, нужно быть очень сочувственной, но в то же время очень жесткой, чтобы ребенок мог правильно относиться к себе и к своему заболеванию. Как  можно сформулировать психологические установки, с которыми Вы работаете?

— Если бы у меня было нормальное зрение, передо мной этот вопрос стоял бы, я бы, наверное, жалела этих детей. Но так как сама прошла через все это… Причем не как они — с детства. У них нет трагедии в жизни, они не знают, что такое видеть…. А я прошла это, когда мне было восемнадцать, поэтому у меня нет жалости. Конечно, когда ты видишь грудничка, который и головку не может держать, приходишь домой и ревешь. Но когда приходит уже шестилетний ребенок, который нормально разговаривает, передвигается, поддается занятиям, ты понимаешь, что у него в жизни все будет хорошо. И жалеть уже незачем.

—  Скажите, а Вы сами… это трагедия, но, все-таки, что Вы чувствовали в тот момент, когда ослепли, и что Вы можете сказать людям, которые это тоже пережили…

— Наверное, мне стало странно сначала. Я не поняла до конца, что со мной произошло. Я же изначально все видела, рисовала, писала, читала, ориентировалась… Когда я попала в больницу, вокруг меня были бабушки по 80 лет, которым прооперировали  катаракту и  они жаловались: «Ой, я слепая, ой, как мне плохо!». Но им делали операцию, и со зрением в 100% они уходили домой. А ты лежишь: тебе 18 лет, по 8-10 уколов в день.

Вот тут я уже осознала, что все плохо. Я уже сказала, что, наверное, все-таки помогло окружение. И характер. Как-то всё за год накопилось, сложилось. Но у меня не было, например, желания выброситься из окна. У меня было желание победить. Сначала победить болезнь, а потом уже —  обстоятельства.

— Сколько Вам понадобилось времени, чтобы сделать рывок?

— Я думала: «Не должна же я сесть вот здесь и сидеть — я же умру». И пошла. Очень тяжело было в первый раз выйти самостоятельно из дома. Мне на это потребовалось года три, наверное. Сначала я ездила только с сопровождением, а потом в какой-то момент переклинило: начала общаться с незрячими людьми.

Поняла, что люди самостоятельно ходят, что везде ездят: самолюбие сыграло тоже определенную роль. И в один прекрасный день поехала к подруге на день рождения: из Лобни (Подмосковье) в Москву: электричкой, потом метро,  с пересадкой, и так далее. Мама мне потом рассказала года через три, что она за мной следовала до самого дома.

— Серьезно? Тихонечко…

— Да, ничего не говоря.

— А максимальный толчок Вам дало радио?

— Да. А дальше я уже двигалась.

— Скажите, Ваше самое главное открытие из работы со слепыми детьми?

— Самое главное открытие? У меня каждый день столько открытий. Самое главное, наверное, это когда родился сын. Когда ему было два года, нам подарили игрушку – сортер. Там дырочки разной формы и туда нужно опускать фигурки. И этих дырочек было очень много, штук двадцать, а фигурки были очень разные. Но попадает каждая фигурка в такую же дырочку.

И вот мой зрячий двухлетний ребенок за две минуты все туда покидал, причем абсолютно правильно. Я взяла эту игрушку, пришла в центр. У меня тогда в учениках был шестилетний мальчик, очень умный, которого я считала абсолютно развитым по годам. Этот мальчик 40 минут искал 4 дырочки.…  И я  осознала, что все время до этого я завышала планку: просила, как с шестилетних, а они-то были развиты на три-четыре года максимум. В тот момент я поняла, что еще не была в до конца в профессии.

—  То есть в голове выстроилось и образование, и опыт —  в один момент?

— Да.

Про семью

— Семья наша зародилась очень смешно, ну, как и все в моей жизни, по большому счету. Мы с мужем познакомились в Нижнем Новгороде. Мы туда поехали на конференцию. Я  —  демонстрировать наш журнал, который тогда только-только открывался: повезла пилотный номер. Муж тоже слабовидящий, приехал делиться опытом обучения незрячих работе на компьютере.

Существует специальная звуковая программа экранного доступа, и не одна. С помощью них мы работаем на компьютере совершенно полноценно. Со всеми офисными программами, в интернете, и в скайпе, с электронной почтой. Он всему этому людей обучал и приехал рассказывать об опыте их организации. Вот так мы и встретились.

Встречались, а через год поженились. Я переехала, соответственно, в Москву. Конечно, мама переживала. Как это, совсем отдельно жить, как это, она не будет знать, как и что?! Но мы быстро приспособились. А в 2007 году у нас родился сынулька Артур, нам уже седьмой год.

— С чего началась ваша семья, может быть, отсчет идет от какого-то поступка, события, дня?

— Так спонтанно все сложилось, никто не ожидал, что называется. У меня была совершенно «замороченная жизнь» в это время, я носилась с журналом, мне нужно было его срочно выпустить! Мне вообще было не до замужества! Я об этом еще даже не думала, хотя возраст уже был достаточно подходящий. И у него тоже было все неопределенно, он вроде только недавно развелся с предыдущей женой. Он шутил как раз на этой конференции, что место вакантно. Но когда мы ехали домой, то возвращались уже вместе.

— А какое событие стало решающим?

— Через две недели мы пошли в поход в лес. Я собралась туда совершенно без подготовки и без подходящей одежды. Мы гуляли в Сокольниках, и тут он мне говорит: «А я сейчас поеду в лес с ночевкой». И вот мы в час ночи поехали с ним в эти Подосинки, в лес. И когда я проснулась утром, на улице был ноль. А я в короткой юбке, в футболке — накануне было плюс 20 — совершенно босиком и в босоножках. И я поняла, что все, наверное, после этого у меня будет двустороннее воспаление легких. Вот отсюда все и началось.

Вторым событием, достаточно печальным, но тем не менее, сплотившим, нас, было то, что его папа 16 сентября 2002 года попал в аварию. Он лежал долго в реанимации. И в это время я к нему практически переехала, потому что надо было готовить эти бульончики, ездить в больницу к папе постоянно, дежурить у телефона, ждать звонков. И так получилось, что постепенно, сама того не ожидая, я все чаще и чаще начала жить в Москве больше, чем загородом. А потом, 26 октября, мы уже решили окончательно, что хватит уже туда-сюда мотаться. И до лета жили гражданским браком. А потом расписались: решили, что надо.

— А когда родился ребенок?

— Ребенок у нас родился в 2007 году. Пока он у нас один, но я надеюсь, что это не предел.

— Расскажите про него!

— Он у меня занимается музыкой, играет на балалайке. У нас папа играет на гитаре, а гитару такому маленькому еще нельзя. Поэтому, подумав, мы решили, что балалайка – как раз! В бассейн ходит, плавать очень любит. Каждое лето, лето только начинается, он уже ждет поездки к морю… А так… как все мальчишки, хулиганистый, озорной… При этом очень добрый и ласковый.

Характер у него нордический, упрямый: пока своего не добьется, он будет рвать и метать. Он переведет тонну бумаги, пока у него получится такая голова железного дровосека, какая ему нужна. С одной стороны это хорошо, с другой стороны, когда он начинает психовать, все это бить-колотить, ощущения не очень приятные. Но с другой стороны, ты вспоминаешь свое детство и понимаешь, да такая же была! Все летало из окна, если не получилось.

— Как «правильно» воспитывать ребенка – с высоты вашего педагогического опыта?

— Даже не знаю. Если говорить о специализированной педагогике, о тифлопедагогике, то многое я почерпнула у Людмилы Ивановны Солнцевой, Галины Владимировны Никулиной, Валентины Ивановны Фиактистовой и других замечательных тифлопедагогов. Есть необыкновенные труды Александра Григорьевича Литвака, Венеры Закировны Денискиной, Любови Ивановны Плаксиной.

— А общая педагогика?

— Очень люблю Макаренко, хотя, если честно, педагогику, написанную для родителей, я так однозначно не стала бы «использовать» в жизни. Зачем читать? Для чего? То, что пишут сейчас в учебниках, это же читать практически невозможно. У своего ребенка столько найдешь сразу диагнозов. Это родителям незрячих детей приходится все это читать, потому что у них есть особенности, которые родители должны учитывать. А с обычным ребенком не надо голову забивать.

Нужно  знать, что ребенок – это такой же человек, что к нему надо уважительно относиться с самого рождения, свободу давать. И понимать, что он должен иметь какие-то определенные границы. Если не забивать его, если не говорить ему какой он плохой, все будет хорошо.

В деревнях кто педагогами был? Тот, кто просто читать умел. Самое главное, добро в ребенка вложить, любовь к окружающим, любовь к самому себе тоже, естественно, любовь к знаниям. Развить стремления, целеустремленность. Если ты берешь какие-то знания и ребенку сразу их передаешь на доступном ему языке, то совершенно не обязательно быть профессиональным педагогом.

Сейчас проблема родителей в чем? Они очень замороченные в том, чтобы как-то «наукообразить» свою жизнь. Они берут из интернета статеечки научно-популярные, начинают считать себя специалистами…

— Скажите, а все-таки, в воспитании ребенка, чему Вы должны его научить в первую очередь, как Вы считаете?

— В первую очередь любого человека, любого ребенка нужно научить быть самим собой. Нужно научить жить не чужим умом, а именно принимать самостоятельно какие-то решения, не стесняться того, какой ты есть. А любви можно учить только любовью. Никогда не надо стесняться говорить детям, что ты их любишь, тогда и доброта в них зарождается.

Самое главное не то, что ты ему в голову впихнешь знания о том, сколько океанов: он это все узнает, это в книжках написано. О своем отце я помню, как мы гуляли, как мы ходили на лыжах с ним, какие книжки он мне читал, как он сам рассказы писал на работе в перерыве между погрузками (он крановщиком был). Вот это все вспоминается. И у моего ребенка это же будет вспоминаться.

— Вы стараетесь в ребенке больше лепить, или развивать?

Я пытаюсь объяснить, на доступном  языке. Один раз, десять раз, пятнадцать раз. Когда не получается, уже голос повысишь. Но я даю очень много свободы, у меня даже подруги удивляются, говорят, что это неправильно. Бабушка ругает все время: «Вот, вы ему потакаете. А я отвечаю: «Мы не потакаем, мы его воспитываем».

— Как Вы регулируете «рычажок» работа, семья, друзья, отдых? Трудно ли Вам это делать?

— Трудно, очень трудно. В какой-то книжке было написано про учительницу. Та, приходя с работы, снимала ботинки на пороге и говорила: вот здесь осталась моя работа. Заходила домой и вела себя совершенно иначе. Но я так не умею. Если ранжировать все это, то получается, к сожалению, что сначала работа, потом семья, друзья, отдых. Вот в такой последовательности. Но тем не менее, я не могу оставить свою работу, бросить ее. Это часть меня. Это даже не хобби, а, скорее, внутренняя необходимость. А для того, чтобы, так сказать, жить, заработать более достойные деньги, я расшифровываю аудио и видеофайлы: лекции, интервью. Это действительно достаточно доходная работа, хотя и очень сложная. Не только потому, что кушать хочется, у меня муж работает, в принципе денег бы хватило. Мне просто интересно.

— А муж чем занимается?

— Он работает руководителем сектора по трудоустройству незрячих при центральном управлении всероссийского общества слепых, пишет докторскую диссертацию по теме эффективности труда слепых… Инвалидов вообще и слепых, в частности. Еще он занимается аналитикой, мониторингами, чтобы выявить тенденции, которые существуют, и возможности, которые имеются. И при этом еще трудоустраивает конкретных людей на открытом рынке труда.

Про мужа

— Почему Вы выбрали в мужья именно этого мужчину?

— Он играет на гитаре и очень хорошо поет. Когда я услышала вживую… Это была настоящая романтика….  Вечер в Нижнем Новгороде, совсем далеко от дома, на берегу реки…. Как-то в жизни мало было такого до этого. Нужно было бороться и выживать, учиться, с журналом что-то делать, носиться, искать.  На личную жизнь времени не было в принципе, никакого.

 —  А потребность была внутри?

— Наверное, у каждой женщины есть внутри такая потребность. Но всегда ждешь чего-то такого необыкновенного. И когда этого необыкновенного нет, думаешь, наверное, еще не время. А в 25 лет, в общем-то, еще не так поздно. Я помню, мы с подружкой  говорили про идеал, а он даже близко не стоял с идеалом. Но тем не менее получилось так, как получилось.

— А как Вы думаете, почему он, в свою очередь, полюбил Вас?

— Как он мне говорил еще тогда, на начальном, конфетно-буфетном периоде, что ему очень понравился мой голос. Здесь, наверное, нужно сказать о специфике восприятия людей у которых плохое зрение. Мы, в первую очередь, обращаем внимание на голос человека.

Я тогда спросила, а что такого в моем голосе? Петь я не умею, музыкального слуха у меня и близко не стояло. А он мне говорит: не знаю, в нем была какая-то такая стальная уверенность, именно так. И говорит: мне сначала так страшно стало, думаю: «Блин, что же она такое рассказывать-то будет!? А когда ты начала рассказывать о журнале, который вы там выпускаете, я даже обрадовался, что не про науку».

— Каким простым вещам пришлось заново учиться в браке?

— Прежде всего нужно было учится жить с другим человеком под одной крышей. Не с мамой, не с папой, а именно с неизвестным человеком, привычки которого ты плохо знаешь. Одно дело — общаться, встречаться, гулять, ходить в кино вместе.  Это все хорошо. Но ведь при всем этом ты совершенно не узнаешь человека в быту: не знаешь, что он предпочитает на завтрак, какой толщины должен быть хлеб, как должны быть сварены яйца – вкрутую, всмятку и так далее… Как часто он меняет рубашки…. В общем, такие вот мелочи. Ко всему этому надо ведь привыкать и учиться.

Помню, первое ощущение, что какие-то вещи не совпадают с тем, в чем ты выросла — с теми основами, которые заложены родителями еще в раннем детстве.  Ты начинаешь удивляться и возмущаться: как же так? А потом осекаешься и думаешь, что это у тебя в семье вот так надо было делать, а в его семье было все по-другому… Вот этот институт семьи, он и есть…Обучается каждый, и при этом еще чему-то обучает другого.

— Рецепт семейного счастья, есть ли он вообще? И если да, то какой?

— Мне кажется, он у каждого свой, естественно. Единого рецепта семейного счастья быть не может, потому что есть два человека, которые соединяют свои судьбы друг с другом. Они делают это осознанно и по определенным критериям. И у каждого человека эти критерии могут быть разные.

Это как у каждой хозяйки щи – разные, хотя кладешь одни и те же продукты. Та же любовь, та же страсть, та же нежность. Зависит от того, в каком настроении ты это положил, как ты все это смешал, из какого материала кастрюля, ложка. И поэтому вкус-то получается у всех щей разный. И тут точно так же. Я не знаю единого рецепта счастья. Если бы единый рецепт существовал, мне кажется, все семьи были бы счастливы. И тогда Толстой не сказал бы свою знаменитую фразу о том, что все счастливые семьи счастливы одинаково, а каждая несчастливая несчастлива по-своему.
Беседовала Юлия Шабанова