Многие наши читатели слышали об истории Маржаны Садыковой – очаровательной девочки, талантливого фотографа, которой выпало тяжелое испытание – смертельная болезнь. Ее не стало в апреле этого года. Наша гостья сегодня – Амина Садыкова, мама Маржаны.

Готовясь к интервью, я не знаю, с чего начать. Как разговаривать с матерью, потерявшей своего ребенка? Как выполнить свою работу, но при этом не выглядеть бестактной? Когда мы встречаемся, тревога уходит, потому что Амина как будто соткана из спокойствия и тепла, она не боится делиться сокровенным и высказывать свое мнение. Ее уверенность передается и мне, и мы начинаем. 

— Амина, расскажите, где Вы родились?

— Я родилась в Махачкале, но выросла в небольшом городке, под Махачкалой, называется он Кизилюрт. Такой уютный, что я считала его своей детской комнатой. Когда я была маленькая, то мне он представлялся сплошным пространством для игры. Мы играли по всему городу. Если в Москве, например, дети играют во дворе, в районе, еще где-то – там весь город был нашей игровой площадкой. Мы знали каждый уголок, каждого человека, было очень безопасно.

Родители даже нас не видели, нас невозможно было «загнать домой», потому что мы очень далеко где-то ходили. Игры были масштабные, на весь город, и детей было  очень много, все собирались командами. Например, играем в казаков-разбойников: огромная толпа мальчиков и девочек, друг друга ищем, охотимся. Игры были не то, что сейчас, у них были четкие правила, которые нельзя было нарушать. Я сейчас смотрю, как дети играют – у них нет четких правил, они настолько гибкие, что, нарушив, ты тоже не проигрываешь, не вылетаешь из игры. У нас было все очень четко: в «резиночках» миллиметр в сторону – и всё, ты вылетаешь.

— Школу там же заканчивали?

— Да, там же. Ну, тоже, знаете, школа как игра прошла. Детство было классное.

— А братья, сестры есть?

— Да, у меня есть один брат, и одна сестра. Папа был инженер, а мама – экономист, работала в банке. Такая семья – они на работе все время были, а мы сами себе предоставлены. И городок был такой, где даже двери не закрывались. Мы выходили, оставляли квартиру открытую. Дверь все время была открыта, мы только ночью ее закрывали иногда. Сейчас, конечно, там уже не так, далеко не так. 

— Давно там были?

— Да. В 85-м году я школу закончила и уехала оттуда. Там живет бабушка, навещала ее в мае. 

— Почему?

— Поехала в Махачкалу учиться в институте. Конечно, Махачкала – это совсем другой город, не такой домашний, как Кизилюрт. 

— Домой хотелось?

— Домой – нет. Мне хотелось куда-то дальше поехать. 

— Казалось, что дальше будет лучше?

— Я это не воспринимала плохо, просто это уже было не детство, а настоящая взрослая жизнь. Мне хотелось какие-то вещи делать, которых не было там, где я родилась. Например, в Кизилюрте не было института, только школа. В Махачкале не было возможностей и людей, которых ты там, в принципе, найти не можешь, а здесь они есть.

Москва в этом смысле — уникальное, ценное для меня место, потому что здесь ты  можешь быть с тем, с кем хочешь, здесь есть все. Любой человек, который тебе интересен, или любая область, в которой ты хочешь найти какое-то общение или сотрудничество.

Я приехала сюда в ординатуру, потому что считала, что здесь она лучше. Закончив учебу и вернувшись в Махачкалу, хотела продолжить жить такой же жизнью, которая мне нравилась в Москве, но поняла, что там это невозможно. Со временем я вернулась сюда.

По профессии работать я не стала. У меня было ощущение, что я хотела только учиться, но не хотела работать никогда. Мне казалось, что если я буду учиться, учиться, учиться, то узнаю что-то такое, что позволит мне работать. Не знаю, не увидела я себя в медицине. Мне показалось, что я не смогу играть в эту игру. Вот ты – доктор, ты лечишь детей. Но я понимала, что не лечу детей. Ребенок не выздоравливает, он постоянно возвращается к нам больной. Один и тот же ребенок.

— Хотелось вылечить раз и навсегда, чтобы они не возвращались?

— Правильно, нам хотелось, чтобы дети были здоровы. Цель медицины в том, чтобы люди были здоровы, а не в том, чтобы их постоянно лечить. У врачей со временем вырабатывается привычка к потерям и к ощущению того, что ты бессилен. Всякие правила там больше нужны, чем твоя специализация. Схема работы стандартная, ты не имеешь права от нее куда-то отойти, если ты врач – лечишь только лекарствами и не можешь, например, лечить тем, чем ты считаешь нужным. Роль уездного врача мне больше нравится, когда ты просто заинтересован в том, чтобы все вокруг были здоровы. Ты вводишь в их жизнь какие-то знания, которые помогают им сохранять здоровье, если кто-то серьезно заболел – тогда лечишь. Вообще, последнее время я поняла, что болезнь – это нечто такое… что-то типа провидения, и оно реализуется через болезнь. Иногда ты просто ничего сделать не можешь.

Маржана была очень здоровой, она вела настолько здоровый образ жизни и правильно питалась, что, по идее, не должна была болеть, она должна была быть очень здоровым ребенком. И бац, она заболевает самой большой гадостью, которую только можно себе представить. Где смысл? У нее было здоровое тело, но почему тогда в нем зародилась такая болезнь? Более того, почему это тело не смогло справиться, если оно такое здоровое? Не знаю.

Получается, что вот эти все идеи о здоровом питании, о здоровом образе жизни – это полная ерунда? Я изучала этот вопрос, смотрела статистику. Например, статистика онкологических заболеваний у вегетарианцев и у мясоедов абсолютно одинаковая. Просто у одних, например, чаще встречается рак прямой кишки, а у других, например, рак желудка. Получается, если твое время истекло, то ты все равно умираешь. От чего – это уже другое дело, переехала ли тебя машина или ты раком заболел. В этом есть неизбежность. Просто, мне кажется, для кого-то это должно стать уроком, а для кого-то просто концом отсчета. 

— Вы говорите, что Вам не нравится схема, по которой врачи лечат, точнее, необходимость придерживаться этой схемы. У Вас были какие-то мысли по поводу того, как бы Вы хотели помогать людям?

— Вы знаете, я просто поняла, что как человек ты вообще в медицине ничего не решаешь. Ты здесь только как винтик системы, ты представительствуешь от нее. Ты вовсе не личность в медицине. Я думаю, что только у некоторых специалистов, например, хирургов, может быть свой индивидуальный почерк работы, поскольку они работают руками, имеют возможность сделать что-то аккуратно или топорно. Что же касается терапевтов, то тут, мне кажется, сложнее проявиться, особенно сейчас, когда все стало намного хуже. Терапевты даже, по-моему, обязаны выписывать определенные препараты, потому что им директивно приказывают это делать.

У меня есть идея, что здоровье человека должно в большей степени зависеть от него, а не от врача. Часто смотришь на людей, как они относятся  к своему телу, к своему здоровью, и понимаешь, что они думают, знаете, как некоторые родители: «Вы учителя, вы и воспитывайте». «Вы – врачи. Почему я болею? Ты же мой участковый врач. Почему ты позволяешь существовать такой ситуации, как болезнь в моем теле?»

Я смотрю на людей, у каждого свое представление о том, в каком состоянии может находиться его уровень здоровья, так, чтобы этот уровень здоровья был для него комфортен. То есть, чтобы он соглашался, что он может быть в таком состоянии, и не бежал к врачу, не начинал делать зарядку, соблюдать диету и прочее. Он у всех разный. Какой-то человек имеет целый букет болезней, считает, что это нормально, иногда пьет во время обострения какие-то таблетки. А кто-то хочет быть абсолютно здоровым. Это как у хозяйки. У некоторых все блестит, просто ни пылиночки. А некоторые протаптывают дорожки среди бардака и чувствуют себя комфортно. Здесь то же самое. Это, мне кажется, проблема даже не медицины, не цивилизации, чего-то другого, такого, чего мы не знаем.

— Вы выбрали для себя помогающую профессию, в которой не остались именно потому, что почувствовали, что не в силах помочь людям так, как хочется. Что касается помощи – вы умеете принимать ее? Попросить о помощи, когда это нужно?

— Почему-то близкие люди меня всегда воспринимали как очень сильного человека, которому вообще не нужна помощь и поддержка, как будто бы я сама со всем справлюсь. Маржанин папа так всегда и говорил, он звонил, спрашивал: «Как дела?» Я ему рассказывала. Даже если была какая-то проблема, он говорил: «Я знаю, ты справишься». Он даже не предлагал никогда помощь, настолько было естественно, что я справлюсь. В какой-то момент мне так захотелось, чтоб мне кто-то помог, что я заболела, две недели трупом лежала. Самое смешное, как я ни старалась, все равно никто не помог. И мне пришлось через две недели встать и все равно все сделать самой. 

— Не подействовало?

— Не подействовало. Просто, когда у тебя уже такая репутация, это не действует. 

— А если прямо сказать: «Ребята, мне нужна помощь, мне тяжело»?

— Если бы сказала, конечно, все бы прибежали, но я… Это же неосознанно. Хотелось, чтобы сами заметили, что мне плохо, чтобы догадались. Потому что одно дело, когда ты просишь – понятно, для тебя все сделают. А другое дело, когда человек сам инициативу проявил. Я, например, знаете что заметила? Совершенно удивительная  штука. Сейчас Маржаны нет, мне надо работу какую-то найти. Все вокруг делают мне предложения по поводу работы, но я ничего не хочу делать из того, что мне предлагают. Я хочу сама найти себе что-то. Это совершенно разные ощущения – когда ты воплощаешь чью-то идею и свою. Такой энтузиазм, подъем… Я ищу что-то, что стало бы моим детищем.

— Было что-то такое в Вашей жизни, свои проекты?

— После ординатуры я сразу вышла замуж и немного поработала в Mary Kay, это такая сетевая компания. Потом родилась Маржана. Она стала моим главным «проектом», я стала работать мамой. Делала какие-то попытки выйти на работу, потому что не было денег, но потом поняла, что сам факт того, что ты работаешь, тоже стоит каких-то затрат, поэтому подумала, что лучше мне найти какой-нибудь фриланс – быть дома с ребенком и работать. Я перебивалась всякими заработками, мерила время, затраченное на это. В основном, придумывала что-то для Маржаны. И все время сокрушалась, что делаю это только для одного ребенка, потому что часто это были какие-то масштабные вещи. Думала: «Ну, сейчас бы целый детский сад можно было бы приобщить к этому занятию». Что только мы с ней ни делали: и книжки издавали, и какой-то росписью камней, булыжников в городе занимались, и рисовали какие-то картины. Потом мы устраивали выставки, продавали их. В общем, какие-то разные проекты. Она хотела чего-то, заинтересовывалась, и я ей помогала в этом реализоваться. Поэтому у нее, мне кажется, сформировалось в какой-то момент такая уверенность, что она может все, она всемогущая.

— Потому что Вы научили ее такой быть? Вы были за нее всемогущей?

— Нет, что Вы, совершенно нет. Я вообще минимально старалась присутствовать во всех этих проектах. Я любила дурочку валять, так, чтобы она за меня это сделала. Делала вид, что я не могу или забыла. Создавала такую ситуацию, когда это надо сделать, а я типа забыла, или не могу, или мне это лучше не доверять, потому что я делаю плохо. Она тогда делала это сама, бухтя, но делала. Но она, конечно, в конце была горда тем, что она такая, рулит так в ситуации или в жизни. 

— Когда Маржана родилась, как Вы сживались с ролью матери?

— О, это было большое разочарование. Я себе совершенно по-другому представляла материнство. Все мои мечты разбились. Я поняла, что вообще очень плохо представляла себе, что такое быть матерью. Но потом я просто поняла, насколько дети разные.

Я, видимо, ожидала, что мои дети будут такие, с которыми я уже имела дело. А Маржана была совершенно другой. Она меня испытывала всяческими способами. Мне кажется, она идеальный ребенок, но не с точки зрения комфортного материнства, а с точки зрения самосовершенствования. Она все время ставила меня в такие невыносимые условия, что заставляла меня придумывать. Я постоянно была в активном поиске выхода из сложившейся ситуации.

— Например?

— Например, ребенок не слушается, не ест, или кидается в тебя кашей. Что делать? Ты пытаешься ему объяснять, пытаешься делать и то, и сё — ничего не помогает. Значит, нужно делать то, чего ты не знаешь. Начинаешь что-то искать, читать, и прочее. Себя менять. Я колоссально изменилась, с тех пор как я стала мамой. Мне пришлось менять  себя, в основном, потому что Маржану сломить было невозможно. 

— Какую позицию Вы занимали по отношению к дочери? Авторитарную, дружескую, помогающую?

— В разных вопросах разную. Потому что были такие темы, в которых ее можно было вообще не трогать, она все там отлично сама делала, а были такие области, в которых нужно было мое участие. Допустим, все, что касается учебы, я вообще не трогала. Более того, когда отводила ее в первый класс, я говорила: «Маржана, сейчас учителя будут говорить, что ты должна быть отличницей, что надо хорошо учиться… Ты их вообще не слушай. Ты ничего не должна. Твоя самая главная задача – сохранить любовь к получению знаний и научиться правильно их получать, тренировать память. Вот это тебе понадобится, а эти пятерки тебе не нужны». Она вообще меня не послушалась. Пришла в школу, возвращается, делает уроки, сидит такая важная… Говорит: «Мама, ты знаешь, я сама решила стать отличницей. Сама. Не потому что я их послушала, мне самой этого хочется». Как будто оправдывалась, почему она хорошо учится. Даже, когда она была в начальной школе, в первых классах училась. Она полностью отслеживала все, что касается школы, с самого начала. Про родительское собрание сама всегда мне напомнит, когда, во сколько. Или, например, какое-то мероприятие в школе, она в этот день обязательно скажет: «Мама, ты не забыла? Надо то-то». Мне не надо было ни о чем беспокоиться, поэтому я была очень расслаблена относительно ее учебы.

А были области, в которых надо было Маржану заставлять. Например, она по дому ничего не хотела делать, ей не нравилась домашняя работа, поэтому мне приходилось какие-то все время ухищрения применять, чтобы она что-то делала. Но не так, чтобы ее подавлять, заставлять, а просто довести до ее понимания, что это надо делать. В общем, я не очень была успешна на этом поприще, но мы все время делали что-то, были в процессе.

Так вот, возвращаясь к вопросу о том, как я строила отношения с Маржаной. В какой-то области, где она все делала хорошо, я прикидывалась такой клушей, которая ничего не может, а она была командир. Она была взрослая, а я была ребенком. А были области, в которых, наоборот, я была цербером, который просто контролировал каждый ее шаг и заставлял. А в каких-то областях у нас такие были дружеские, равные отношения.

Я следила особенно тщательно – это было во главе всего – за тем, чтобы я для нее была источником информации, чтобы я не подорвала ее доверие. Мне было очень важно, чтобы она верила мне. Мне казалось, что это самое важное. Я ее никогда не обманывала, никогда, вообще. Это было очень трудно, приходилось нелицеприятно иногда выглядеть, но это давало плоды. Я никогда не делала, как делают многие родители, когда они обманывают детей, или дают информацию не развернуто, а только для какой-то ситуации. Чтобы ребенок не понял, о чем речь идет, а просто получил кусочек информации безотносительно всей области. Я всегда давала на все очень развернутые ответы, старалась, чтобы не было пробелов  в тех областях, с которыми она уже соприкасается. Сильно лишним грузить, мне кажется, тоже не надо, но если человек уже делает что-то в этой области, ему надо более-менее знать ее. Как бы я ни была занята, я все бросала и отвечала ей на все вопросы. 

— То есть относились к ней как к равной, а не как к глупому ребенку?

— Многие считали, что она даже была главная. Мне некоторые люди делали замечания, я часто слышала, что я совершенно неправильно себя позиционирую. Но мне казалось, что есть какая-то гармония в этом, есть равновесие. Ни разу не было такого, чтобы она без уважения ко мне относилась.

У меня всегда было трудно с нянями, и было трудно с помощью, потому что с ней никто не мог ладить. Такая, знаете, роль взрослого рядом с ребенком – вот с этой ролью никто не мог справиться. Все мои друзья дружили еще и с ней, эта роль всем нравилась, с ней с удовольствием все общались как с другом. А вот взрослого для нее практически невозможно было найти – ни моя сестра, ни моя мама, ни ее папа, в общем, никто особо не мог с ней справиться.

— А авторитеты у нее были? Были те, кого она слушалась?

— Просто не было такого позиционирования в воспитании, что надо кого-то слушаться, у каждого была какая-то роль в жизни. По большому счету, она только меня могла слушаться. Мне кажется, другой не смог бы даже это сделать, потому что я умела объяснять ей что-то, не вызывая в ней такого сопротивления. Обычные методы, которые применялись к обычным детям, к большинству детей, с ней не работали.

Например, однажды в детском саду ей пытались сделать прививку. А я ей не разрешила, я сказала не делать прививки без разрешения. Она стала говорить, что не будет делать. Там пришла заведующая детского сада, пришло несколько воспитателей, они все ее окружили, пытались уговорить на эту прививку. Потом еще мне высказали, что «такая она у вас непробиваемая, невозможно с места сдвинуть». Посчитали настолько странным, что ребенок защищает свои интересы, твердо стоит на своем, это считалось верхом непослушания, неуправляемостью, плохим поведением. Но для меня это нормально. А что, разве она бессловесное существо – что сказали, то пошел и сделал?

Продолжение интервью: Амина Садыкова: «Когда хватает сил только на главное, человек доходит до своей сути»

В продолжении интервью с Аминой Садыковой  — разговор о том, как сложно принять неизбежное, о ценности слов, когда их остается так мало и бесконечной жизни каждого ребенка в сердце своей матери.

Беседовала Вероника Заец