Известный писатель матушка Олеся Николаева читает один из новых рассказовКогда мой муж стал священником отцом Владимиром в середине девяностых, народ был совсем религиозно непросвещен, а подчас и вовсе дик. И с него стали спрашивать “за всю Православную Церковь” во все времена ее существования: почему она гнала протопопа Аввакума, почему участвовала в “сергианстве”, почему не раздала нищим по рублику из тех денег, которые пошли на строительство храма Христа Спасителя и т.д.

Но и этого мало — круг претензий к нему сильно увеличивался за счет братьев-католиков: а как же Крестовые походы? А Галилея зачем сожгли? А Жанна д’Арк! Православных и католиков среднестатическое сознание бывшего советского человека не различало, как двух китайцев, которые казались на одно лицо…

Как-то раз мы пошли с моим мужем в гости, и там слово за слово очень интеллигентная дама, искусствовед, вдруг сказала:

— Нет, в православную церковь я теперь ни ногой! Как-то раз мы проходили с подругой мимо храма. Дай, думаем, зайдем. Только вошли, и тут же прямо к нам как направится священник, идет, да еще на нас дымящимся кадилом машет: мол, пошли отсюда, пошли! Вот я вас! Дым коромыслом! Ну мы отпрянули и — оттуда бегом. А за что он нас гнал?

— Так он кадил образу Божьему, который в вас, — пояснил мой муж.

— Вовсе не образу Божьему! Он замахивался! Ударить хотел! Грубый такой!

И много у него было, особенно поначалу, скорбей, недоумений и просто курьезных случаев.

Пришел как-то к нему на беседу молодой человек с хвостиком — по всему видно: монашествующий. Но не “профессионал” — не монах, а так сказать — любитель и по всему — самочинец. И говорит:

— Батюшка, как так получается, что масоны уже не стесняются и повсюду свои знаки расставляют? Что уж говорить — вон даже на иконе Преображения Господня в Благовещенском соборе, в Московском Кремле — проглядывается перевернутая пентаграмма. А на Суздальском соборе — пятиконечные звезды… А на центральном куполе Архангельского собора — так там тоже… Они — везде, везде!

— Ох, — вдохнул мой муж. — Не надо такое уж значение этому придавать — разрежьте яблоко: там вы тоже такую звезду увидите…

— Ну вот, пожалуйста, — оживился молодой человек, — а я о чем говорю — да они повсюду, эти масоны, вон даже в яблоко и то залезли. Интересно, как это им удается?

В другой раз пришел к нему как-то один чудик и произнес:

— А у меня грехов нет.

— Как это нет?

— Да так! Нет грехов. Педагог я.

Мой муж растерялся. Его смущало даже то, что порой приходят к нему на исповедь немолодые уже женщины, пожившие много лет в атеистической советской действительности, знавшие, как говорится, полеты чувств и горесть падений, и каялись они только в том, что у них “нет чистой молитвы”. Такие признания казались ему верхом гордыни и лицемерия: то есть во всем эта исповедница считала себя совершенной — всем хороша, и кротость у нее, и смирение, и терпение, и любовь к ближним, и жертвенность, и милосердие, а одного только не хватает — чистой молитвы.

Но с таким случаем, как этот педагог, он сталкивался впервые.

— Ну, даже у святых были грехи, — начал он, — даже им было в чем каяться и о чем сокрушаться! Единый безгрешный — это только Господь!

— Может, у святых были грехи, а у меня нет! — заявил педагог и даже нагнул голову, показывая: клади, клади на нее епитрахиль, мол, чего тянешь?

— Да? Так, может, вы и в самом деле — святой, — отец Владимир решил, что, возможно, такое доведение этой мысли до абсурда несколько отрезвит исповедника.

Но тот, не поведя бровью, кивнул:

— Может быть. Я и сам об этом уже думал.

Мой муж чуть не поперхнулся, закашлялся даже, потом подумал, что педагог, должно быть, шутит, юродствует, испытывает его, поэтому он двинулся дальше по тому же опасному пути, руководствуясь логикой абсурда:

— Ну тогда, раз вы святой, может быть, мы на вас молиться будем? Приносите свою фотографию, мы ее вставим в иконостас… Молебен вам послужим! Поклонимся!

Маразматичность такого предложения, казалось, должна была все расставить на свои места — педагог теперь уже мог бы и догадаться, что священник раскусил его юродство, и пришел бы, наконец, в столь подобающее для исповеди покаянное состояние…

Но тот стоял перед ним и невозмутимо кивал, что-то наматывая себе на ус.

— Раз вам не в чем каяться, тогда ведь вам и нет необходимости, чтобы я разрешал вас от грехов, — сказал батюшка, давая понять, что разговор закончен.

И что? Мой муж уже успел забыть о странном прихожанине, как через некоторое время тот неожиданно появился с большой папкой в руках.

— Вот, — сказал он, протягивая папку.

— Что это? — удивился мой муж.

— Мои фотографии. Увеличенные. Как вы и просили. Для иконостаса.

Далее последовала немая сцена.

…Часть своего рабочего времени отец Владимир проводил в пресс-службе Московской Патриархии в Чистом переулке. И вот идет он туда как-то раз и видит, что все пространство перед воротами Патриархии запружено народом: вроде как демонстрация или “стояние”.

Увидели его — в рясе, с крестом — и стали умолять:

— Батюшка, проведите нас к Патриарху, а то нас милиция не пускает.

— А что такое?

— Вот тут у нас — подписи, воззвания.

— А чего вы хотите? К чему взываете?

— Мы добиваемся, чтобы Патриархия срочно канонизировала Григория Гробового. Он мертвых воскрешал, а на него открыли уголовное дело. А ведь он святой. Вот мы и пришли требовать его немедленной канонизации.

Муж мой вспомнил, что этот Гробовой был какой-то то ли сектант, то ли вообще мошенник, то ли и то и другое: он пообещал матерям воскресить их детей, которых убили в Беслане террористы, и уже взял с них за это огромные деньги. Но, глядя на этих неистовых поклонников Гробового, которые уже готовы были разнести Патриархию в пух и прах, мой муж понял, что никакие аргументы против их гуру не будут ими услышаны, а лишь еще больше распалят страсти. Поэтому он сказал:

— А что — разве Гробовой умер?

— Как это умер! — возмутились они. — Что вы такое говорите? Он жив!

— Тогда его нельзя канонизировать! — ответил мой муж, радуясь, что ловко увернулся от дальнейших разговоров. — Канонизация совершается лишь посмертно.

— А при жизни — что, никак нельзя?

— Не положено, — строго сказал он.

— Что — только после смерти?

— После смерти, — сказал он.

И — странное дело: только что они шумели, возмущались, а тут вдруг притихли и быстренько разошлись — так на них подействовало это “после смерти”. Они поняли: надо отложить. Вот преставится их гуру, и тогда…

А вскоре туда же, в Чистый переулок, к отцу Владимиру пришел лысый дедок и положил перед ним стол свою визитную карточку. На ней было написано: Бог Саваоф.

— Ну, здравствуйте, — сказал мой муж. — Зачем пожаловали?

— Мир надо спасать, — горестно вздохнул посетитель. — Мир-то — гибнет!

— Так вы и примите меры, — посоветовал ему мой муж. — Кому как не вам.

— Да вот и надо бы это обмозговать, — стал делиться своими замыслами пришедший. — В Иерусалим собираюсь, а не то ведь погибнет мир-то!

Мой муж сочувственно покачал головой.

— Но — проблемы! — всплеснул руками гость.

— Как проблемы? У вас?

— Ну да. До Иерусалима ведь надо как-то добраться!

— Но вам, я думаю, это не составит труда…

— Это если деньги на билет есть, — доверительно пояснил гость. — А если их нет? А мир — погибает! Так что — пусть себе гибнет, да?

Муж промолчал.

— Жалко мир-то! А я его с такой любовью творил! Так и хочется им сказать: что же вы наделали, эх, подлецы, подлецы! — дедок даже сжал небольшой сухой кулачок и энергично потряс им в воздухе.

Моему мужу стало жутковато.

— Вот я и пришел в Патриархию, — гость перешел к делу. — Вы вроде бы должны быть заинтересованы, чтобы мир-то не погиб, так?

— Ну да, — кивнул мой муж.

— Так не тяните кота за хвост, дайте же мне на билет в Иерусалим! Где у вас тут бухгалтерия?

И мой муж с облегчением указал ему путь.

…Недавно, убирая у него в кабинете и складывая в коробку визитные карточки, я прочитала на одной из них жирным шрифтом: Бог Саваоф. Под именем курсивом значилось: Творец. И в левом нижнем углу — адрес. Коротко и понятно: Иерусалим, гора Сион.

Олеся Николаева: долгая жизнь с отцом Владимиром Вигилянским (ВИДЕОколонка)