Людмила Филипповна Лисенкова из тех, кого называют детьми войны. Беседуя с живыми свидетелями тех страшных событий, очень волнуешься и осознаешь, что последствия тех лет могли быть куда более чудовищными! Но уходящее поколение ветеранов защитило Отечество, спасая тех, кто будет жить на освобожденной от врага земле. И они выжили. Они родили всех нас — людей, населяющих пространство бывшего СССР. Они — история, забыть которую было бы преступлением перед теми муками, с которыми им пришлось столкнуться в самом нежном возрасте, называемом детством.

Пройдя через кровавое месиво Сталинграда, Людмила Филипповна выжила. А потом стала кандидатом психологических наук, доцентом кафедры психологии Московского Государственного лингвистического Университета им. Мориса Тореза, написала много трудов по этике и психологии, сорок лет трудилась до выхода на пенсию. Но память о войне не дает ей покоя…

— Начала войны я, конечно, не помню, — рассказывает Людмила Филипповна. — А когда немцы осенью 1942 года подступили к Сталинграду, мне пошел четвертый год — я родилась 3 октября 1938 года. Папа не верил, что я многое помню, говорил, что я была слишком маленькая, но, видимо, детская память устроена особым образом. Страшную переправу через Волгу запомнили все. Помню — ад кромешный. Темно. Прожекторы рвут небо. Толпа. Много, очень много людей. Топот бегущей толпы. Молча бегут. Все тащат детей, на руках, за руку. Меня и двоюродную сестру Лилю матери тянут за руку, в другой руке у них по большому узлу, у всех почему-то узлы, не чемоданы. Бабушка бежит впереди нас и все оглядывается, чтобы не отстали.

Я сейчас понимаю, что бабушка была тогда молодая, ей было 52 года. Немецкие танки подошли к Тракторному. Это уже рядом, несколько сот метров. Все бегут к Волге, за ней — спасение. Но Волга горит. Черная вода, и на ней острова огня — выше по течению немцы обстреляли баки с нефтью. Как мы перебрались за Волгу, не помню. Знаю только, что многотысячная толпа приюта на том берегу не находила. Даже очень гостеприимные, сердечные люди не могли разместить такую ораву. И мы скитались от дома к дому, от села к селу, от деревни к деревне. Три женщины и две девочки. Наши отцы были на фронте. Матери брались за любую работу, даже очень грязную, очень тяжелую. Узлы таяли, какие-то вещи выменивались на продукты. Но когда уже совсем становилось невмоготу, бабушка брала нас, детей, за руки, и мы побирались. Просто заходили во двор и молча стояли, пока что-нибудь не подадут добрые люди.

Бабушка моя, Ксения Ивановна Кузьмина, всегда была для меня примером душевности и бескорыстия. Она нас учила: «Нищим подавайте, подать всегда легче, чем просить». В свой район мы вернулись на руины, все было снесено. Но город-то длинный, он протянулся вдоль Волги на 72 километра. Поэтому, хотя некоторые считают себя сталинградцами, они жили там и не видели войны. Немцы не дошли до этих районов. Паулюс был пленен в самом центре Сталинграда. Одни оказались в страшном пекле, а другие пережили войну в своих домах. А мы были беженцы. Наши мамы с бабушкой вырыли землянку. Нищета была страшная, ни одеял, ни подушек. Раздобыли шинель, на ней спали. Но жить в Сталинграде было невозможно, каждый день выносили гробы, голод был ужасный, есть абсолютно было нечего.

Гонимые голодом, мы уехали в Керчь, а потом завербовались на Каспий, где добывали сельдь, солили её и укладывали в бочки. Папа застал нас там и привез назад в Сталинград. Сначала мы снимали комнату в уцелевшем частном доме, потом папе дали хорошую комнату с двумя окнами. Мы жили на первом этаже двухэтажного дома. Папа — деловой, практичный человек — вырыл погреб, обложил его кирпичом. У нас там хранились все запасы. Папа вернулся на свой завод и до пенсии там работал.

Сильный голод был и после войны до 1948 года. За хлебом стояли многочасовые очереди. Помню, как мы с сестрой нашли в мусорном баке завернутые в газету головы и внутренности кильки. Мы принесли сверток домой и радовались, что можно это сварить и съесть. В 1948 году стало полегче. Когда мы короткое время жили в Керчи, нам дали комнату при пожарной части. На полу была набросана солома, так и спали.

И вот откроешь дверь, а за ней кастрюля. У людей оставались прокисшие пузырившиеся щи, и они нам подкладывали: «Ну, эти-то съедят». А я думала: почему бы им не отдать нам хорошие щи? Ходили мы с Лилей, которая потом стала драматической актрисой, на улицу, а там одна девочка, которая казалась мне ангелом, говорила: «А вот эти траву едят». А другая говорила: «А я даже манную кашу не могу есть». Нам было года по четыре, и мы не знали, какая бывает эта манная каша. Не дай Бог нашим детям это пережить. Я настолько травмирована этим состоянием голода, что не могу выбрасывать продукты. Одно дело — отдать собаке или кошке, а другое дело — просто выбросить в мусорное ведро. Не могу, рука не поднимается.

 — Как вы считаете, какие качества людей помогли выстоять и победить?

— Очень большая вера в то, что мы победим. Никому даже в голову не приходило, что немец может оказаться сильнее, даже мыслей таких не допускали. Вот эта вера очень помогала. Перетерпим, все восстановится, все будет хорошо, — так думали и в это верили люди.

 — Снится ли вам война?

— Бывает. Не столько война, сколько моя бабушка, и то, как мы с двоюродной сестрой во время войны держали ее за подол, потому что матери наши были добытчицами. Работали с утра до ночи: и где-то полы мыли, и какие-то работы по дому делали. Старшая сестра мамы очень хорошо шила, а мама ей обметывала выкроенные детали. То шили, то убирались; чистили, мыли, возились в грязи. А бабушка была с нами. Она ушла в возрасте 81 года, и для меня это было трагедией. Мы ехали из Москвы в Волгоград на ее похороны, опаздывали…

Я так была травмирована ее смертью и не могла представить, что наступило время, когда бабушки больше нет. А мне все говорили: «Сколько ей лет-то было? Пора уже». Я обижалась. Как же так, это же моя бабушка! Как можно сказать, что ей пора? Она очень жизнелюбивая была. Говорила: «Неправда, что с возрастом устаешь жить. Нет, жить всегда интересно. Всегда!» И ей до самого конца было интересно жить. Она была оптимистка. У нее были зятья на фронте, сын на фронте, ей бы плакать в три ручья. А она находила какие-то слова ободрения для всех нас: «Ничего! Вернутся, все будет хорошо». И действительно, все вернулись.

 — Расскажите о ваших родителях.

— Папа, Филипп Иванович Черный, был сталеваром, работал на заводе «Баррикады». Когда я стала подрастать, то очень гордилась, что портрет папы висел на Доске почета на центральной площади города. Папа стоял около мартеновской печи до тех пор, пока немец не сбросил первую бомбу на завод. И рабочие завода сразу же пошли в ополчение. Винтовок не хватало, давали одну на троих. Так как он был украинец, казак, очень хорошо умел обращаться с лошадьми, то его послали воевать в конную армию. Папа был высокий, интересный, с роскошной черной шевелюрой. Неправда, что у тех, кто гарцует на лошади, обязательно кривые ноги. У папы не было кривых ног.

Он родился в Кременчуге в большой семье, был одиннадцатым ребенком. Очень рано пошел работать. Сначала в шахту, а потом попал в наши края, в Поволжье. А мама, Евдокия Андреевна Кузьмина, коренная сталинградка. Когда они с папой познакомились, мама работала парикмахером. Не в тапочках, обязательно на каблуках, с хорошей прической. У нее были свои клиенты, которые очень ценили ее работу. Сидели, ждали, чтобы к ней попасть. Тогда принято было в парикмахерской бриться. И клиенты, они же поклонники, приходили чуть не каждый день. Среди них оказался мой папа.

А у мамы в то время был жених, поволжский немец. Высокий, в очках, рыжий, как огонь. И вот старший брат мамы говорит ей: «Бросай своего рыжего. Придет сегодня отличный парень, черный». Они очень друг другу понравились и вскоре пошли расписываться. Тогда не ждали три месяца, расписывали быстро.

Жили мы очень счастливо. Мне покупали игрушки. Папа, видимо, неплохо зарабатывал, мама тоже была не из ленивых. Два красивых человека, у которых была девочка, они ее красиво одевали. Я запомнила свою белую шубку, которая прошла со мной через всю войну, и носила я ее до четвертого класса. Купили в три года, потом наставляли рукава, чем придется, чтобы можно было ребенка во что-то одеть. Долго мне служила эта шубка. А во время войны бабушка опасалась, что меня в белом примут с воздуха за медсестру и убьют…

Мама работала еще и шофером. Обе ее профессии очень пригодились во время войны. Она стригла бойцов в госпитале и крутила баранку. Машины были страшные, списанные с фронта. Заводились огромными рукоятками, не то что сейчас — нажал кнопочку и поехал. Конечно, это была не женская профессия. Но ее тянуло к таким профессиям. Молодость ее пришлась на те годы, когда гремела слава трактористки Паши Ангелиной. И маме очень хотелось овладеть этой техникой. Женщина за рулем — у нее это получалось. И вид был соответствующий — штаны, шоферская куртка.

Во время войны она никогда не выглядела как женщина, настолько она была худа и изнурена, с посеревшим лицом. А ведь к окончанию войны ей шел только тридцать первый год. Кончилась война, объявили Победу, а у нас где-то в узлах, которые мы таскали за собой, сохранилось розовое крепдешиновое платье, очень сложного фасона. Сзади набиралось плиссе таким «хвостом», спереди открытое, сеточка была из полосочек, рукав очень красивый. Мама надела это платье, вышла и все сказали: «Надо же! Какая же наша девушка красивая!». Ее коллеги, шоферы, которые помогали ей крутить рукоятку, чтобы машина поехала, вдруг увидели, что она еще и красивая молодая женщина.

Вскоре пришел папа с фронта, была большая радость. Папу наградили двумя медалями «За отвагу». Как же надо было воевать, чтобы получить эти медали! Значит, не боялся, не укрывался, не прятался за спинами, воевал всерьез. Он был ранен в руку, контужен, но остался жив. После войны родилась моя младшая сестра Люба, ставшая преподавателем русского языка и литературы.

 — Вы создали проект «Война 1941 — 1945 глазами детей» и выпустили книгу «Мое опаленное войной детство». Как у вас возник этот замысел?

— Уходит мое поколение. Это люди, родившиеся в конце двадцатых, в тридцатых и начале сороковых годов прошлого века. Последние живые свидетели кровавой всемирной бойни, Второй мировой войны. Мы чистыми детскими глазами смотрели на выцветший, посеревший от горя окружающий мир, воспринимали и по-своему понимали трагедию поломанных судеб, по-своему оценивали добро и зло, несправедливость и бескорыстие. Мы не воевали, но мы были участниками войны. А идея записать неординарные, часто трагические истории жизни ста пятидесяти моих сверстников возникла у меня на Можайской земле.

Несколько лет назад я в составе трудового десанта клуба «Деловая женщина Подмосковья» приехала потрудиться во славу Божию в Успенский Колоцкий монастырь. Наверное, сама земля наша пропитана русским патриотическим духом, потому что именно здесь было принято твердое решение написать книгу о детях войны. Помощь в создании книги оказал Клуб героев Москвы и Московской области, ветеранские, женские, общественные организации. Поддержала меня и дочь, художник Аида Лисенкова-Ханемайер. Пока я собирала материал, беседуя с тем или иным героем будущей книги, Аида делала портретные зарисовки этих людей. «Может, вам нужны мои детские фотографии?», — спрашивали нас герои. «Нет, мы будем рисовать вас такими, какие вы сейчас. И пожалуйста, проговорите в диктофон на несколько минут самое пронзительное воспоминание тех лет»… Так мы работали над этой книгой.

— С большим трудом и не иначе, как с Божьей помощью, был найден спонсор, — вступает в разговор дочь Людмилы Филипповны Аида. — Найти его было совсем непросто. К кому мы только ни обращались с просьбой помочь издать книгу! Даже в администрацию Президента! Но получали лишь вежливые обещания оказать помощь лет через пять. А у нас, пока писалась книга, к большому сожалению, шесть человек уже ушли из жизни. Ждать годы казалось нам невозможным. Думали даже продать свою квартиру и издать книгу на вырученные деньги.

Совсем отчаявшись, пошли мы с мамой в Свято-Данилов монастырь. Там в Покровском храме есть икона святого Спиридона Тримифунтского с частицей его мощей и бархатным башмачком. Все знают, что Спиридон Тримифунтский помогает людям в случае сильных материальных затруднений. Стоит моя мама перед этой иконой и, чуть не плача, просит Святого о помощи в издательстве книги. Делает это достаточно громко, учитывая ее хорошо поставленный голос педагога. Я в сильном смущении стояла рядом. И вдруг телефон, который я забыла отключить, зазвонил. Опрометью я бросилась на выход из храма. Звонил знакомый, сказал, что нашлись люди, которые помогут издать книгу. Иначе, чем промыслом Божьим это не назовешь.

— Что подвигло заняться этой темой, помимо памяти? — продолжает Людмила Филипповна. — Мальчики… Молодые, красивые, сытые, откормленные белыми хлебами. Разгуливают они нынче по городам и весям нашей Земли с фашистскими свастиками на рукавах рубашек… Они родились и выросли в наше время и подчас понятия не имеют, как жили, вернее, выживали, в годы Великой Отечественной войны их родные дедушки и бабушки.

Я захотела, чтобы молодое поколение прочитало эту книгу и ужаснулось от детских сиротских слез, от того горя, что принес людям фашизм. Если нам удалось донести до читателя антифашистскую, а точнее, антигитлеровскую направленность этой книги, то мы выполнили свой долг. Мы разворошили такие пласты памяти… Люди, делясь своими воспоминаниями, вдруг замолкали, говорили: «Больше не могу» и плакали… Сейчас мы живем хорошо, и хотелось бы забыть о том, как мы ели траву и спали на голой земле. Война — это жестоко. Это очень тяжело и страшно. Но помнить об этом необходимо. Сквозь слезы.

Беседовала Елена Ерофеева-Литвинская