Вот подмел любимый ковер. Это очень важно. Одно из самых важных. Даже удивительно, как важно прибрать.

«Записки панды», Н. Трауберг

Сборник из шести тонких книжек и одной книги комментариев (чуть потолще) появился в продаже в середине апреля пару лет назад. Я знала, что нужно покупать скорее, потому что Трауберг расхватывают сразу — и потом годами нужно носиться по книжным, чтобы найти ее и подарить друзьям. «Домашние тетради» — действительно очень домашний, камерный, уютный сборник. Это тексты, ранее публиковавшиеся в самиздате, — своего рода комод, в котором хранятся записки на салфетках, открытки, фотографии, письма от друзей. Ящики этого комода для тебя открыли и сказали: можно.

Наталья Леонидовна Трауберг (1928 – 2009) — известная переводчица, публицист, критик, мемуарист. Женщина, которую в Англии называли «мадам Честертон», человек, благодаря которому в советский культурный оборот в свое время были введены имена Вудхауза, Льюиса, Грэма Грина. Автор книги мемуаров «Сама жизнь» (2008), которую тоже стоит прочесть.

Сначала — скажу необходимое. Первые три книги сборника (стихи о детях и подготовке к их рождению, совершенно безумно-прекрасные «Записки панды», псевдонаучный трактат о типах людей «Summa anthropologiae») написаны в 1960-х годах. Позже, в 2008 году, Трауберг снабдила их комментариями. Без комментариев в этих текстах легко потеряться и сдаться (закрыть, отложить, как мы многое откладываем, купив), но ведь так всегда происходит с ретро-открытками, присланными не тебе: непонятные аббревиатуры и адреса, загадочная панда, которая зачем-то, к примеру, ищет маргаритку. Малопонятно, но интересно, и почему-то именно этот простой мир и этот привет из прошлого кажутся важными для тебя в таком сложном 2016 году.

Вторые три книги — это написанные в разное время и собранные Натальей Леонидовной отдельные эссе и заметки обо всем (любви, фильмах, сочинительстве). Читаются они проще, но уже не так бьют в солнечное сплетение.

Теперь скажу по существу. «Тетради» дают очень плотный и яркий образ домашнего и «отношенческого» быта семьи Натальи Трауберг и ее мужа, переводчика Виргилиюса Чепайтиса. Это главное, что ты выносишь из текстов, хотя, конечно, не единственное. Так вот: быт и уют. Здесь хорошо объясняют, почему эти люди, которые сразу же нравятся (нравятся они — очень!) живут именно так, а не иначе; «за что» они и «против» чего. И почему так упорно стоят на своем. «Тетради» Трауберг — сложные тексты о простых и конкретных вещах. Как оставаться на стороне добра, если мир вокруг тебя враждебен. Как (и зачем) сложным и тонким персонажам создавать и поддерживать бытовой уют. Как живут странные, веселые и совершенно ангелоподобные люди, как передвигаются в пространстве, соприкасаются с серостью. Текст этой статьи — попытка пересказать эту технологию счастья.

ПРИВЕТЛИВАЯ ЯИЧНИЦА И СОН ПЕРЕД ПРИКЛЮЧЕНИЕМ (правила детской комнаты)

В «Тетрадях» много ответов на те вопросы, которые мы почти не задаем. Трауберг просто вбрасывает их в наше сознание, но на самом деле — напоминает, потому что мы забываем.

Берем в руки «Венок сонетов» (это первая тетрадь). Стихи здесь написаны от имени детей Трауберг и Чепайтиса, сына и дочки, и передают их интуиции в утробе матери и опыты из уже воплотившегося детства.

Для автора ощущение детства — свято само по себе. Оно вмещает те вещи, которые хранят человека всю жизнь: вкус сладкого чая; поход в зоопарк. Мир, где есть «медленные снежинки» и «чистые окна». Пространство кухни, где глазунья — «приветлива», где есть «только круглые овощи, фрукты и ягоды».

Трауберг аккуратно возвращает нас к воспоминаниям о том, что на самом деле хранится у каждого в архиве: память о том, например, «как ложатся спать перед елкой, перед свадьбой, экзаменом, приключением». Если не было ни елки, ни свадьбы, ни даже приключения, можно вспомнить, как дошкольником вместе с бабушкой перебирал за столом гречневую крупу.

Сонеты упорно (но не навязчиво) фиксируют то, что обязательно должно быть зафиксировано. Вот она, первая засечка, первый механизм правильного (по Трауберг) мировосприятия: ловить ощущение жизни, которое было присуще нам в детстве; делиться им. Напоминать другим, указывая на важные точки, вжимать их пальцами во время массажа мышц, отвечающих за память.

Что еще? Цветы, пост (или не пост, а просто простая честная пища — анти-консервы), «блаженная свобода абсолютной порядочности и верность друзей» (эта семья умела и любила дружить, и люди — талантливые, особенные, встреченные — дружили в ответ так же весело, искренне и на всю жизнь).

Много хорошего об уюте детства сказано и в тетради «Иаков на Лукишках». Эта тетрадь — письма Трауберг к своим внукам. Текст хорошо иллюстрирует удивительное, любовное внимание к деталям, дает пример инструмента памяти: здесь стоял шкаф, вот такого цвета были стены в детской комнате, такой была печка. Трауберг перечисляет важные, сакральные вещи: заяц по имени Лялька, корешки книг на полках, розовый куст в саду.

Трауберг говорит им и нам: пейте кофе на чистой кафельной кухне, помните благодать детства.

КАК ПОДДЕРЖИВАТЬ ПОРЯДОК И ОСТАВАТЬСЯ НА СТОРОНЕ ДОБРА (правила панд)

Вместе с тем, базовый комфортный мир доверия и покоя, светлая ностальгия по ощущению детства, уютная кухня — конечно, не все. По крайней мере, видеть только это — было бы лицемерием. В тех же сонетах Трауберг указывает на угрозу: мир внешний.

Внешняя угроза — это мир т.н. «бобриц». Находим в комментариях смешное объяснение этого термина, принятое в семейном кругу Трауберг: бобры — «те, кто делает то, что положено делать (бобрам положено строить хатку)».

В противовес бобрицам у Трауберг — образ панды. У панд свои секреты. Панда уютна, добра, открыта, но стеснительна, всех жалеет; любит салат из листьев и собственную берлогу; раздражает бобриц и знает об этом. Многого боится и очень осторожна при встрече с внешним миром. Иногда ей проще вернуться домой с полпути за маргаритками (образ душевного покоя и благодати; образ чуда), потому что увидела на углу бобриц и решила не встречаться с ними, ибо — высекут («поставят на место»).

«Записки панды» прекрасны прежде всего четкой рецептурой, прозрачным разъяснением технологии счастья.

Технология многоступенчатая: своего рода большая и малая колесница.

Иногда можно просто полениться, «просто сидеть дома», потому что там — свои люди и свои предметы (возвращаемся к концепции кофе на кафельной кухне). Но этого мало.

Есть еще один, более высокий способ, он включает в себя активный элемент, хотя и касается, опять-таки, уюта и быта. Заключается способ в аккуратном поддержании порядка вокруг себя. Вот более поэтичный вариант: «вовремя все убирать, точно работать на белых листках бумаги». При этом активность не обязательно должна быть направлена на работу как таковую, сама по себе формула «уборки» не противоречит лени. Здесь важно понятие аккуратности, внутренней дисциплинированности (у Трауберг совсем не равняется «несвободе»), способности взять себя в руки, вывести из мутного состояния души, протерев стекла в квартире.

Когда что-то не ладится, панда знает: нужно заставить себя постелить кровать, лечь. Внимание: не просто повалиться на покрывало, укрывшись кофтой, а постелить кровать. Что происходит дальше: «белье прохладное — становится немножко лучше». Так человек, которому стало плохо, частично помог себе, предприняв несложный акт поддержания порядка. А затем жизнь начинает помогать человеку сама: «дела, дела: машинку отдать починить, набойки сделать, купить то да се».

Но, как уже было сказано, даже панды периодически все-таки вынуждены соприкасаться с внешним миром и выбираться наружу.

Что они видят? Практическое олицетворение бобриного мира — женщины в панталонах, или чуть более пространно — люди, которые носят серое и любят консервы. Их побаиваются и панды, и дети из доброго уютного мира — герои «Венка сонетов». Иногда автор выражается тверже, и чем жестче слова, тем лучше мы понимаем, каким трудным было для Трауберг противостояние с миром консервно-чиновничьим: «молодые и мордатые родственники», «шевелящаяся гуща рыл». Проскальзывает словосочетание «резиновая логика травли».

В целом, у Трауберг совершенно не прикрыта обида на бобриц, а еще — обида на мир собственных родителей, точнее, мир матери (с отцом, судя по «Тетрадям», отношения были ближе и трогательнее). Так, мать могла в неосторожной беседе, думая, что маленькая Наташа не слышит, сказать, что «опрометчиво причинила своим детям жизнь». То есть, выразить мысль, радикально противоречащую позиции Трауберг и ранившую ее в детстве.

Из многочисленных комментариев узнаем, что красивая и сильная мать, Вера Трауберг «с дочерью конфликтовала из-за полной несхожести характеров и разных мировоззрений». Для Трауберг важнейшей дихотомией в оценке людей была пара «тихие»/«бойкие». Мать была, безусловно, бойкой. Наташа — конечно, тихой.

Но ребенок у Трауберг не ограничивается страхом перед бобрами или обидой на них. Он превозмогает обиду и говорит: «я знал, что они не правы, жалел их и очень за них просил». Так в текст победоносно врывается понятие жалости и милосердия, важнейшее для Трауберг, главное и основное.

Панда, как и ребенок, тоже жалеет бобриц. И хотя в этом мире (мире «безжалостных дам») действует обратное правило: на жалость фыркают — «жалость унижает бобра», Трауберг призывает с этой общепринятой установкой смиряться, но действовать вопреки ей. Жалеть нужно, жалеть всех, даже — при случае — гладить камни на мостовой.

Таков трауберговский культ милосердия: жалей людей, в том числе бобров (их — обязательно); и не забывай про порядок в берлоге.

Механизм всеобъемлющей жалости очень хрупок, разозлиться, когда нападают — просто, защищаться — естественно. Но задача именно в том, чтобы в трудный момент сказать себе: я знаю и помню, как это бывает обидно и больно, когда посмотрели жестко, сказали грубо, осудили строго, пусть и справедливо. Человек, который скажет (у Трауберг — «взвоет de profundis», из глубины): «Я знаю, как это страшно — и никогда никого сюда не ввергну и не посмею судить ни о ком, кто здесь» — будет спасен «по неизвестному закону». Хотя в общем закон хорошо известен — это один из основополагающих христианских принципов, блаженны кроткие.

КАК ВЫЖИТЬ БЕЗ ПАНЦИРЯ (защита блаженных зануд)

Бобры и панды — конечно, очень простое разграничение. Есть и более сложное.

В трактате «Summa anthropologiae» Трауберг предлагает новую, тонкую типологизацию, явно выстраданную и очень прозрачную. Нам она интересна тем, что подробно иллюстрирует уязвимость «тихих» перед «бойким» внешним миром — и о том, каким образом с этой уязвимостью можно попробовать справиться.

Вот два новых термина, которые вводит Трауберг: а) зануды; б) паскуды.

Для понимания «концепции» зануд и паскуд стоит попробовать полностью отказаться от привычного содержания этих слов (особенно это касается первого — зануды). Брать в кавычки названия типов не буду — как не берет их сам автор.

Так вот, зануды — люди «неправильные», по сути своей — дети, униженные, открытые, недостойные, нелепые, негладкие, тихие, глупые, слабые. Как уже можно понять, это чуть более расширенное, раскрытое понятие панд.

Паскуды же (по аналогии — бобры) — напротив, правильные, взрослые, возвышенные, закрытые, достойные, не-нелепые, гладкие, бойкие, умные, сильные.

Как одни соприкасаются с другими, точнее, как зануды адаптируются к внешнему миру бойких и «сильных», как выживают? Есть много разных вариантов «сосуществования», у Трауберг для каждого — название на латыни. Подробно и глубоко, конечно, понять все поможет сам трактат, здесь я коротко опишу разные типы зануд в виде конспекта.

Некоторые зануды от боли становятся буйными, некоторые, из стремления себя защитить — злыми. Большинство зануд, к большому сожалению Трауберг, обзаводится панцирями, чтобы прятаться или в разные способы обманывать паскуд (маскироваться). Но, к счастью, это — не единственный вектор развития. Казалось бы, «зануда, не создавшая себе панциря, жить не может». Она должна погибнуть (Трауберг приводит варианты гибели: «смерть, сумасшествие, алкоголизм или наркомания»).

Но нет. Трауберг уверена и знает, что зануды беспанцирные живут, хотя их и не много. Часть таких кротких и открытых становятся т.н. «занудами задумчивыми». Они спокойны, ни на что особо не надеются (и не жалуются), все понимают, смотрят на людей и мир умудренно и нежно. Случается, что потом они превращаются в панцирных, но не всегда.

А есть другие, смельчаки: зануды блаженные. Иногда человек проявляет признаки блаженной зануды только в детстве (потом — судя по всему, «портится»). Это счастливые, радостные и щедрые, нежестокие дети. Иногда зануды остаются блаженными всю жизнь (Трауберг называет это феноменом святого Франциска и отмечает, что такое «встречается один раз в два-три века»; судя по всему, речь идет о тех, кого мы привыкли считать святыми). Бывает, что зануды становятся блаженными в зрелом возрасте (т.н. чудо Честертона). Как это происходит и откуда берется, разводит руками Трауберг, науке не ведомо.

Интересно, что такой, блаженный зануда хоть и остается для мира смешным и нелепым, но от зануд других видов отличается способностью реализовать себя. Эта способность дает ему некую защиту, которая заменяет панцирь. Панцирь — это блокировка и антитворчество. Защита блаженных зануд — творчество. Причем не важно, какое именно творчество: допустим, это может быть что-то из серии общепринятого — музыка, тексты или танец; а может быть самореализация в собственной «берлоге» (доме) — воспитание детей, семья.

Кстати, именно благодаря этой защите блаженный зануда так привлекает к себе людей, вдохновляя их и вызывая восхищение на грани с недоумением.

***

Возможна ли опытная апробация подобной технологии счастья? Что делать, если мы сами о себе знаем, что — не блаженные, не творческие и даже не зануды?

Часть идей, здесь озвученных, нам все равно интуитивно близка. Мы, например, знаем, что за уютным бытом есть правда, потому что иногда, проходя мимо окон, за которыми готовят ужин и накрывают на стол, у нас сжимается сердце. Мы помним собственное детство, вне зависимости от того, легким оно было или трудным, пересматриваем фото и время от времени приезжаем в родные города. Этого априорного знания нужно держаться, помнить о нем.

Еще один полезный механизм — периодически бросать взгляд на ориентиры. Нам не всегда по силам ориентироваться на святых. Можно вспоминать блаженных зануд вроде Честертона. Этот «подвид» чудесных людей чуть ближе нам и понятнее, чем святые, кроме того, мы все наверняка хоть раз встречали в жизни такого человека или хотя бы знаем о его существовании по рассказам других людей, обычно — им восхищенных.

Важно не забывать, что подобным примером не обязательно должен быть человек творческий в общепринятом смысле — писатель, мыслитель или поэт. Так, для самой Трауберг примером и ориентиром всю жизнь была ее собственная нянечка — человек очень простой. Наталья Леонидовна писала: «О Господи, что было бы со мной, если бы не нянечка!». Няня Лукерья Буянова, по воспоминаниям Трауберг, была примером беспримесной кротости, милосердия и смирения.

Жизнь нянечки Нядэлэ (ее домашнее прозвище), многие годы бывшей при семье, завершилась очень печально, но и эту участь она приняла кротко. Отец, известный режиссер, сумевший в Великую Отечественную эвакуировать семью в Алма-Ату, не смог увезти с собой и няню, так как формально она не являлась Траубергам родственницей. Наталья Леонидовна упоминает о том, что «сделать что-то можно было путем взяток, но как-то и это не получилось». Лукерья Буянова осталась в Ленинграде и скончалась во время блокады. 

Мало-помалу, возможно, у нас начнут получаться и привычные для нас вещи, но с новым внутренним содержанием (тем самым, которое науке не объяснить).

Отложив в сторону — на полчаса — навалившуюся гору работы, сварить себе кофе и выпить его медленно, листая хорошо изданные стихи. В какую-нибудь из суббот пойти по трудному, почти царскому пути, — сделать генеральную уборку или просто разобрать вещи в шкафу.

Когда потом у нас получится пожалеть женщину, больно наступившую нам каблуком на ногу в открытых туфлях — мы будем в этом правы, занудны и… счастливы.

Тезис.ру