Помню, как сейчас: в пятом классе моим литературным идеалом был Лермонтов. Прославился рано, героем был трагическим, светом непонятым, все написал и к 26 погиб на дуэли: зачем еще упражнять землю? Комета, озарение, драма! Все это восхищало меня. А в следующем году мне тридцать, и мои литературные ориентиры — это Чуковский и Маршак. В тридцать девять лет написать «Тараканище» и «Багаж»! «Я тому богатырю двух лягушек подарю и еловую шишку пожалую» написать! Это восхищает меня. А переводы? А эпиграммы? А взрослое? А критика?

Серьезно, я уверена, что Чуковский с Маршаком — гении. Гений — это дух. А без духа этого не напишешь и Блейка с Бернсом тоже не переведешь. И если говорить конкретно про «Тараканище», то как же нужно суметь сохранить неприкосновенный, сокровенный детский угол сердца, чтобы создавать такое. Удивительно!

Тем временем, в нашей с вами повседневной жизни фраза «он, на самом деле, такой ребенок!» по отношению к взрослому звучит со снисхождением и укоризной. Чаще всего это значит, что речь идет о человеке с кучей проблем, о том, общаться с кем затруднительно, кто несамостоятелен, несуразен и прочая, прочая. Но. Что-то подсказывает мне, что Маршак и Чуковский свои слова и открытия брали как раз из источника детства.

Как-то раз на консультации у психолога я невзначай сказала о том, что отчего-то испытываю чувство вины, когда, допустим, готовлю обед, а моя дочка играет сама под столом с кастрюлями. То есть, объективно я понимаю, что обеды с ужинами не падают на кухню сами, и не приготовь я еды, мы все будем голодные, и будет нам тогда уж точно не до смеха… Но смотреть на маленькую девочку, одиноко играющую кастрюлькой, мне отчего-то больно.

Я думала, что психолог скажет: «Что ты, Катя, ну конечно, обеды не падают с неба, а ребенкам обязательно нужно уметь играть самостоятельно». И вообще, и к тому же, и далее все, о чем я догадываюсь, но во что мне так трудно поверить, глядя на девочку под столом. Но психолог сказала совсем другое. Она сказала: «Знаешь, Катя, внутри у тебя есть точно такая же маленькая девочка. Она все ждет, ждет, а ты с ней не играешь, и не смотришь на нее, и она там одна».

Про маленькую девочку я не понимала вообще. Разговор о ней заходил и раньше, но для меня это было за гранью. Ну, какая маленькая Катя, когда Катерине Александровне нынче уже почти тридцать, и вокруг нее полный аларм и Армагеддон, и ей бы хоть с насущными проблемами разобраться, какие уж тут воображаемые девочки, что за игры фантазии?

Маленькая Катя была когда-то очень давно. Она просыпалась на даче, и под подушкой у нее была самодельная кукла (которую, будучи второклассницей, она, впрочем, назвала Вирджинией Вулф), и через оранжевые занавески светило солнце, и раскачивались над окном березовые ветви. День распахивался навстречу, как это самое счастливое дачное окно, и обещал только хорошее: лес, река, глина с высокого берега, пруд и плот.

Нынче это не Катя просыпается, это Катю просыпают. Чувствую себя так, будто в новый день меня втащили волоком на телеге. Плечи и шея словно цементом залиты, как их выпрямить расправить? А-а-а! Что на завтрак? А на обед? Показания когда передавать? Молоко-то есть? В банк надо. С прививки сколько прошло? Не развесила белье! Где номер управляющей компании? И все такое, вы сами знаете, обычное дело.

Помнится, в детстве считалось, что вот вырастешь, и мир, наконец, станет твоим — хочешь, халву ешь, а хочешь, пряники. Ха! Не тут-то было, не стояло и рядом. Вырастая, мы узнаем, как раз о том, что мир не наш. Он чей-то, весь поделенный на кусочки. Вот этот 31 метр бесконечной звездной Вселенной, запакованный, правда, в железобетон, вам. Но учтите — на троих, к тому же по договору аренды, не забудьте вовремя уплатить, нате вам шесть квитанций, и чтобы все вовремя, а то насчитаем вам пени, или отключим чего-нибудь, будет впредь неповадно.

И мы за мир цепляемся судорожно, а дети владеют им свободно, по высочайшему наследному праву, от Адама до днесь. В самом деле, я не знаю одежды более царственной, чем летний ситцевый сарафанчик в горошек, и скипетра более державного, чем радужная ветряная вертушка на семь крылышек, когда ты идешь по белу свету июньским полем, и все так непостижимо, невероятно твое. Вспомните-ка тот свой королевский шаг и сравните его с той тяжелой поступью, которой мы нынче топаем на работу, в собес или продуктовый гипермаркет. Небо и земля!

Да и твердости в нас тогда бывало больше. Не буду овсянку! Не. Бу-Ду. И. Точ-ка. А сейчас? Сколько метафизической овсянки мы съели за свою взрослую жизнь, это же уму непостижимо! Она уже из ушей лезет, а мы: «Вы подкладывайте, Марина Сергеевна, подкладывайте! Мм, вкуснота!» Страшное дело, надо отучиться. Отныне и вовеки от имени маленькой Кати закрепляю за собой право не есть овсянку.

Маленькая Катя этому точно обрадуется. Потому что однажды я все-таки поняла, что она существует. При всех кажущихся различиях между нами есть общее звено, даже два. Это радость и боль, но сегодня про радость.

Свою нынешнюю радость я знаю, как родную — она та самая, семилетняя, ничего в ней не изменилось. Когда хочется прыгать и хлопать в ладоши. И чувство восторга от бесконечной звездной Вселенной — оттуда же. Вот я, в пятом классе, стою зимним вечером у северной реки, небо огромное, синее, и мир огромный, а я маленькая. И вот проходит пятнадцать лет, и я еду на поезде, и стою у окна, и за этим окном тянутся ночные степи, и небо синее, а я все равно маленькая.

У радости моей один источник. Его малость завалило квитанциями за газ, воду и свет, но отыскать можно.

И теперь у меня есть способ. Раз в неделю мы с маленькой Катей идем гулять. Обещаю. Железно. Нет, тетю Люду не берем, честно. Тетя Люда сегодня как-нибудь сама. Пусть это будут два часа, но только наши.

Ключевое слово: можно! На карусели — можно! Ходить босиком — можно! Сидеть на скамейке по-турецки и читать — можно! Хот-доги из ларька на остановке — можно! Купить значков и открыток в антикварной лавке — можно! Глазеть на витрины по полчаса — можно! Залезть на дерево — можно! В фонтан тоже! Раз уж мне почти тридцать, то кто мне запретит?

Не знаю, как, но это работает. Если хотя бы два часа в неделю я веду себя несерьезно, то у меня хватает сил на остальные сто шестьдесят шесть часов в качестве взрослого человека (и диалоги с управляющей компанией) без особенного надрыва. Конечно, иногда найти два часа в неделю сложнее, чем улететь в космос, но оно того стоит!

По большей части мы отличаемся от наших детей только тем, что родились раньше. Кстати, именно это обозначает японское слово «сенсей» — «рожденный раньше».

И по вечерам, когда я перебираю чудеса дня, все его цветные стеклышки и обкатанные водой камешки, я думаю о том, что одна из самых важных вещей, которой я смогу научить своих детей, — это ходить путем радости.

Если сохраню это в себе — смогу передать тем, кто идет за мной.

Ради этого имеет смысл раз в неделю залезать в фонтан. Нам тридцать. Кто нам запретит?