«Мы следовали за частью с баянистом, усталые, по грязи, в мокрых валенках, у меня – чемоданчик, противогаз и вещмешок за плечами. Солдат мне всю дорогу говорил: «Брось чемодан, брось!» А я не могла: как же я с ним расстанусь – он же заменял мне сумочку: там и белье, и все, что мне было нужно, чтобы чувствовать себя женщиной», – рассказывает Галина Тиховновна Майорова, ветеран Великой Отечественной, бойкая женщина (язык не поворачивается сказать «старушка»), которой уже за девяносто.

Она встречает меня в коридоре и сразу становится понятно, что она домашний, окруженный любовью человек, в отличие от многих сегодняшних стариков. Седые волосы уложены и заколоты неброской сиреневой заколкой, на руках аккуратный маникюр, на плечах белый ажурный платочек. Интервью немного откладывается: на кухне сервирован стол с домашними соленьями и тремя блюдами, как у «старосветских помещиков». После застолья начинается разговор о войне, взгляд у героини становится чуть замутненным, погруженным в себя, но это ненадолго: она поражает своим цепким умом и чувством юмора. И еще добавляет: «Не хотите красненькой?»

О потраченных на себя конфетах

 — Галина Тихоновна, я на Вас смотрю и невольно сравниваю со своей бабушкой. Ей 85 будет.

Она жила  в оккупации в Смоленской области, у нее на глазах убили отца, угнали  брата в концлагерь. Бабуля рассказывала, как они детьми подкармливали военнопленных, когда их вели под конвоем: кидали им картошку, хотя за это могли и расстрелять… В общем, все плохое, что могло случиться с семьей, случилось. И как только я  вошла и Вас увидела, то сразу подумала, что Вы, несмотря на пережитое, абсолютно защищенная, гармоничная женщина до мозга костей… Я невольно сравниваю Вас со своей бабулей, и мне с одной стороны, печально за нее и себя: она до сих пор боится на себя лишнюю конфеточку потратить.

— Так у нее, наверное, пенсия небольшая?

— Да нет, мы живем, нам хватает. Дело не в этом. Просто у нее совершенно другое отношение к себе. В чем же секрет нормальной, достойной, счастливой, ухоженной старости?

— Я ее понимаю. Я имею возможность – у меня хорошая пенсия – но я не выбрасываю ничего, что можно еще использовать. Хлеба кусок никогда не выброшу.

— Бабушка тоже никогда не выбрасывает.

— Вообще еду никогда ни за что не выбрасываю. И стараюсь, чтобы она у меня не портилась.

— Это война такую привычку привила? Заставила так относиться к еде?

— Да, война и жизнь. У нас у мамы было пятеро детей. А в войну был арестован мой отец, он был вторым секретарем райкома, мать работала директором школы. В 37 году отца арестовали. Мама только родила ребенка, ему было 5 месяцев, отца забрали, она осталась одна.

СемьЯ

— За что забрали?

— Просто арестовали. И ни пенсии — ничего. Он в райкоме партии работал, забрали как врага народа. Тогда всех настоящих большевиков уводили – тех, кто говорил правду. Правду не любит никто. Почему всех забрали – командующих, офицеров? Перед самой войной развалили всю армию? Это была работа немецкой разведки. «Враги народа» —  их так называли. Потом оправдали почти всех. Многих посмертно, как моего отца, но некоторые еще при жизни вернулись.

— Расскажите о Вашей семье?

— Родилась я в селе Сосновском, Горьковской области, сейчас это Нижегородская область. Отец —  Горохов Тихон Иванович, 1890 года рождения,  партийный работник, мама —  Любовь Ильинична Горохова, 1900 года, преподаватель. Мама окончила гимназию до революции, и после работала сначала в медицинских учреждениях, в том числе, у немца в Куйбышеве, который ее выучил на фармацевта. Когда началась революция, ей исполнилось 18 лет, и она сразу вступила в партию. Отец мой был из простой рабочей семьи текстильщиков. Он до революции закончил четыре класса, работал на текстильной фабрике – сначала, кажется, подсобным рабочим, а потом, после революции, стал мастером. Вступил в партию, закончил Высшие партийные курсы в городе Клинцы. Работал райуполномоченным комитета заготовок (сельское хозяйство) – уже в городе Козельске Смоленской области. От СНК СССР (был такой отдел при райкоме партии) был направлен на работу. Потом  его опять послали на Высшие партийные курсы в Брянск на три года. Когда они познакомились с мамой, он был уже вторым секретарем райкома партии. Его переводили на новые места каждые три года (так раньше делали, чтобы чиновники не засиживались). У них было семь человек детей, двое умерли еще маленькими.

Нашей маме мы поклоняемся. Представьте, пять человек детей! И все мы имеем высшее образование, правда, заочное. Одной сестре повезло, она закончила пять лет на дневном в Геологоразведочном институте. А все остальные учились заочно, потому что работали. И мама нас всех заставила это образование получить: у нее у самой было два высших, фармацевтическое и медицинское.  Уже после революции, она работала заведующей здравотделом города Козельска. После этого она поступила в  московский педагогический институт и получила второе образование. Потом она всю жизнь проработала директором школы.

Бывает ли любовь у всех на виду

— Как родители выражали свою любовь по отношению друг другу?

— Отец хорошо к нам относился, всегда помогал матери. Та много работала, и хотя у нас жила старушка, которая помогала смотреть за детьми, все равно рано вставала утром, топила печь, готовила завтрак, обед. А отец всегда помогал. В Козельске всего одна баня на весь город. Отец детей всегда на руках туда носил.  Мама нас моет, а он ждет на улице и уносит обратно домой. Заботился о нас очень, всегда привозил всем подарки. И маму любил – раз ей разрешал рожать столько, значит любил!

— А внешние признаки любви какие? Вот сейчас, знаете, парень с девушкой могут стоять вместе, обниматься, целоваться и все понимают, что они вместе. А раньше как было?

— Нет, раньше такого не было. Зачем при людях все это делать? Это же таинство своеобразное, зачем людям его показывать?

— А как Вы чувствовали, что мама с папой друг друга любят?

— Потому что они вместе всегда были, в кино, театр ходили. Правда, редко это было, они же работали с утра до ночи…

— А в повседневном общении как это проявлялось?

— Делами. Простая ежедневная помощь. Детей носил на руках, за водой ходил, дрова колол. И называл ее ласково все время: «Любаша, Любаша!»

— А какие-то знаки внимания мама ему оказывала? Например, вышить что-то на память?

— Нет, мама этого не делала. Она шила на машинке, да и отец тоже умел это делать. Помню, он ее еще в шутку ругал за то, что мама не имела привычки завязывать узелки на строчках. Песни отец хорошо пел.

— А мама?

— Мама нет, слуха у нее не было. А он «первый парень на деревне» был: и пел, и плясал.

— А почему первый парень на деревне полюбил вашу маму? Или можно так вопрос поставить – «за что?»

— Да, откуда я знаю, нам, детям, такие вещи не объясняли.

 Ни с того, ни с сего –  и в газету!

— Когда Вы ушли на фронт, сколько Вам было лет?

— 18. В ноябре мне исполнилось 18.

— Расскажите о довоенных годах. Какой Вы были, о чем мечтали, кем хотели стать?

— Я хотела стать врачом. Но стала педагогом, учителем. Легкая жизнь у меня была до 7 класса. А потом, когда арестовали отца, жизнь стала совсем другой. У мамы на иждивении было пятеро детей и бабушка, которая жила с нами – всего получается шестеро. А мама получала одну зарплату. Работала в трех школах, мы ее почти дома и не видели. И в этом отношении детство было, конечно, тяжелое, лишнего куска у нас не было. Но мы маму уважали, все что скажет – закон.

— А какой у Вас был характер, что Вы любили?

— Училась я хорошо. Иначе было бы стыдно – мама директор школы, а я плохо учусь. Нельзя. Я детей нянчила, особо куда-то бегать было некуда. Весь быт домашний – на мне. Самой маленькой нашей – Асеньке – было два месяца, когда отца с нами не стало. В ясли ее отнести – я. Из яслей домой принести – я. А ясли далеко, на руках нести, автобусов нет, колясок не было никаких тогда. А там еще заставят ждать, пока температуру померят при приеме ребенка. Поэтому и  в школу я постоянно опаздывала. И тогда за опоздания в стенгазете про меня написали. Обидно было очень. Я же не нарочно опаздывала, я же сестру в ясли носила! Ни с того, ни с сего –  и в газету! Редактор газеты – мальчишка – извинялся передо мной потом. Но развлечения все-таки были: у моей подружки папа был директором кинотеатра, и на все фильмы я бесплатно ходила. Нормальное детство было, хотя и тяжелое.

— О чем Вы мечтали, кроме того, что хотели стать врачом? Чего хотели для себя?

— Я всю жизнь хотела, чтобы оправдали моего отца. Это и произошло, но уже при Хрущеве, после смерти Сталина. Двадцать лет мы ничего не знали! Двадцать лет! Нам сообщили, что он умер. А потом уже нам прислали извещение, что он реабилитирован. Миллионы людей пострадали при репрессиях, не только мы.

Летчик. Первая любовь.

— Какая самая заветная мечта была, помимо профессии доктора?

— Ну, мальчики на примете были у меня: кто-то больше нравился, кто-то меньше. Вот, был один мальчик в седьмом классе – Женя Колышевский. Никто больше никогда так не нравился, как он. Даже во взрослой жизни. И еще одной девочке он нравился – мы с ней дружили. У него отец работал инженером на железной дороге. Как построили эту дорогу, они уехали. И вот в восьмом классе он мне объяснился, что я ему тоже нравлюсь. Он хотел быть летчиком. Говорил: «Окончу школу и поступлю в летное училище». Он уехал, потом прислал мне пару писем, и все. И уже потом  я чудесным образом узнала о его судьбе.

Мы с частью ехали тогда, в вагоне для скота: посередине топится «буржуйка», и два ряда нар. Мы все спим, нас пять девочек-связисток на весь поезд. Спим в одежде: валенки, шапка, варежки – теснота. Ляжем на боку, потому что на спине спать места не было. Полежим некоторое время, потом кто-то командует: «Поворот!», — и все одновременно переворачиваются на другой бок.  И так раз пять за ночь. И вот однажды ночью хочу встать и не могу – шапка примерзла к железному вагону. Я лежу, боюсь дернуться, ведь если шапку порвешь, новой не достать. Как без шапки зимой? Я потихоньку развязала ее, слезла с нар и иду к печке за горячей водой – собралась шапку отпаривать. Темнота, свет зажигать ночью запрещалось – светомаскировка – и я иду на ощупь. На коленках подползла к дежурному, объяснила ситуацию, он дал мне воды, я пробралась к своему месту, потихоньку отпарила шапку. Положила ее сушить на буржуйку и сижу  — жду, пока она высохнет. А парень достает газету, они на вес золота тогда были, потому что не из чего было крутить самокрутки, и отрывает краешек. А я в свете печки вижу, что в газете написано «присвоено звание Героя Советского Союза». Я беру этот клочок бумаги у солдата и читаю: звание присвоено Колышевскому Евгению. И его фотография! У меня чуть руки с газетой не отвалились! Представляете, он уехал в восьмом классе, я о нем ничего не знаю, тут война…. и в газете – рассказ о нем… Звание присвоено посмертно. Он ведь хотел летчиком стать. Так вот и встретились снова с мальчиком, который мне нравился…

Война как кризис личности

— Когда Вас слушаю, у меня часто возникает ощущение, что жизнь – вроде бы череда случайностей, но с другой стороны – тебя будто бы кто-то ведет по ней… Война – это своего рода «кризис», благодаря которому происходит формирование личности. Но кроме этого, еще есть целая жизнь «до» и «после». Что Вам дала война для дальнейшей жизни, чему она Вас научила?

— Конечно, многому. Во-первых, война научила меня уважать других людей – это самое главное. Думать не только о себе, но и о других. На фронте без друзей ты  — ничто. Случилось горе – с кем ты поговоришь? Только с друзьями. Ведь тяжело очень на войне, голод был сильный. Там все были на виду: видно, кто герой, а кто – подлец. И еще война учила относиться к труду как следует. Если взяла – так сделай. Не отлынивай ни от чего, не прячься за спину других. Если нет спайки, вы не победите. И патриотизм на войне – настоящий, и дружба народов – тоже настоящая. Не было бы дружбы народов – никогда бы не победили. Тогда стояли друг за друга. Люди сплачивались, вырастали настоящими.

— Что вы смогли изменить в себе, служа на фронте? Что перебороли, что приобрели?

— Вообще-то меня изначально семья воспитала. Приучила к труду, к уважению. Пять детей, все друг друга поддерживали. Сейчас, кстати, покажу вам еще одну фотографию, подождите… Но война, кстати, может сильно избаловать людей. Никто за тобой не следит, ты сам себе хозяин, отсюда – так называемая «любовь свободная».

— То есть некоторые люди жили фактически одним днем?

— Совершенно верно. Отношение было примерно такое: «Все равно я завтра умру»… Смотрите, эта фотография должна все сказать. Это я, это —  мой муж. Мы познакомились уже ближе к концу войны, в 44 году. А теперь читайте, что сзади написано им на обороте фотографии…

— Той, на которую война не имела отрицательного влияния….

— Вот! Видите! Это за то, что «свободная любовь» не тронула….

— А какие-то качества вы в себе не перебарывали?

— Понимаете, когда живешь трудностями, то специально перебарывать нечего. Все само перебарывается. Чего мне перебарывать, когда и так тяжело? (смеется).

Три спасения

— У Вас иконы, Вы воспитывались в вере?

— Семья у нас была большая, благодаря высокой должности отца нам дали большую трехкомнатную квартиру. Мама с отцом очень любили детей. Домработницы у нас не было, только потом мама взяла жить к нам одну женщину. Это была сестра нашего козельского попа, купеческая дочка, не знавшая даже грамоты. Потом этот поп каким-то образом переделал завещание на себя, обманом на себя переоформил дом и ее выгнал. И она пошла просить милостыню. И однажды пришла к нам, ей тогда было 72 года. И мама ей сказала: «Приходите к нам жить, поможете присматривать за детьми». Мама ей немного платила, она жила у нас на кухне, поставила кровать: привезла перины, гору подушек – осколок купеческого быта. Больше всего мне нравилась ее кровать – железная, с красивыми железными шишками. И в углу иконы висели. Мать с отцом были партийными, им было верить нельзя, а мне эта женщина все время рассказывала о Боге.

— Как она рассказывала о Боге?

— Она просто рассказала, что есть Боженька, что он очень добрый, показала мне иконы, крестик. И когда я что-то плохое делала, она мне говорила, что Боженька, мол, накажет. И у меня это отложилось очень здорово. А еще – я до сих пор не могу сказать слово «черт». Она никогда его не говорила, заменяла словом «чок». И я до сих пор его не могу его спокойно произносить. Вот, вам один раз сказала, а мне уже нехорошо. И еще мне нравилось с ней ездить в молельную комнату в другой город. Садились на поезд и ехали в город Белёв. Когда мы туда приезжали, меня посылали в сад собирать фрукты, а женщины садились в комнате и молились. Мне нравилось, что они были тихие и спокойные. Все время мне подарки дарили.

 — А во взрослом возрасте Вы верили?

Да. Он меня не раз спасал. Во-первых, на фронте. Уже после битвы под Москвой стояли мы в Калуге, освободили город в ходе наступления. Наша часть вошла в город, я тогда была связисткой. Третий Белорусский фронт, Первая воздушная армия, 20-я отдельная рота связи. Меня старшина послал отвезти белье в прачечную. Выделил конную упряжку и возницу. Солдат запряг лошадь в сани, мы погрузили мешки с бельем, я села наверх, он – вперед, и мы поехали в прачечную. А Калуга вся состоит из холмов: сплошные подъемы и спуски. И вот мы подъехали уже к центру города, вверх на гору поднялись. Вдруг летит немецкий бомбардировщик и начинает сбрасывать бомбы. Вокруг все разбегаются, стараются найти хоть какое-то укрытие. А самолет продолжает кружить – заходит на площадь снова и снова. Возница соскочил вниз, взял под уздцы лошадь, привязал ее к забору, а сам спрятался под сани. А я по-прежнему сижу наверху на этих мешках. Сижу и думаю: «Убьют – и пускай». Только как меня та женщина учила, молюсь про себя: «Господи, помоги, Господи, помилуй!» Самолет отбомбился и улетел. Вся площадь в воронках, люди начинают из укрытий вылезать, а возница по-прежнему под санями, и не слышно его. Я спрыгиваю с саней, вижу – торчат из-под саней его ноги в валенках. Тяну его за ноги – не шевелится. Мимо проходит рота солдат с командиром, я подбегаю и прошу командира – посмотрите. Вытащили его за ноги, а он мертвый. Убило осколком. А я наверху сидела – и ничего. Кто спас? Бог.

— А второй случай?

Второй случай  был под Москвой, я служила вольнонаемной рабочей, присягу еще не приняла. Работала официанткой в столовой летчиков, уже в части. И когда немцы к городу подходили, я решила уехать с армией. Маме ничего не сказала, потому что она меня не отпускала. Собрала чемоданчик.…  И вот, едем мы на открытой машине – «полуторке». Вдруг вылетает самолет У-2. Но, оказывается, хотя модель наша и звезды на крыльях, в кабине сидел немец. А мы на самом открытом месте, на горе. Он прошел один раз, облил всех из пулемета, потом второй заход сделал и снова обстрелял. У нас есть в кузове с прочим скарбом был таз. Мы с подружкой забились в уголок кузова и надели этот таз на головы. Сидим, головы соприкасаются, а сверху эта посудина. Пуля пробивает ее и пролетает ровно между нашими головами. Обожгла мой синий беретик и кружевной платочек подруги. Как ни меня, ни ее пуля не задела – ума не приложу. Вот вам второй случай.

Так что мне Бог всегда помогает, я это знаю. Вот, посмотрите на эту икону Иисуса Христа, что вы про нее скажете? Мне он вообще улыбается! Посмотрите! Чувствуете? Вот, художник молодец!

 — Вы были еще раз спасены чудом?

— Да. Лежала я в госпитале для участников войны. Нашли у меня рак левой почки. Сказали только сыну. Лежала я в палате и тут приходит с обходом наш завотделением, ведет с собой студентов мединститута – человек 10-15 молодых, рассказывает им про каждого больного. Доходит до моей койки и говорит: «А у нее – рак почки». У меня глаза на лоб полезли, мне же ни слова никто не говорил до этого! Представляете, такое услышать? И вот, вечером я собираюсь на операцию, а в одной палате со мной лежит женщина, верующая, и мне говорит: «Галя, я тебе дам с собой молитву – самую главную». Я прихожу к врачу и спрашиваю: «Я иду на операцию, можно ли с собой взять молитву эту?» Врач меня заверил в том, что обязательно проследит, а потом подходит к стене, на которой висит расписание операций, и еще раз мне напоминает: завтра операция в 10.30, удаление правой почки. А я удивляюсь: «У меня же в левой почке рак! Почему удалять здоровую?» Заведующий тоже был сильно удивлен. Стало быть, узнала я это все только чудом, только потому, что собиралась молитву привязать к ноге. В итоге операция прошла хорошо.

Война. Как я в детстве поймала шпиона.

— Расскажите о вашем пути на войне. Не все подробно, а основные моменты, главные, эпохальные.

 — Когда война началась, я училась на курсах военруков и физруков – нас направили через райком комсомола. И когда началась война, у нас сразу сделали дружину, мы патрулировали, и я даже поймала немецкого шпиона!

— Расскажите!

— Мы учились летом, чтобы к началу учебного года курсы закончить. Решили покататься на лодках на Днепре. Приехали к лодочной станции на трамвае, идем к ней – ни одного человека вокруг. Что такое,  думаем? Мы к сторожу – что происходит? А он: девочки, война началась! Мы сразу обратно в техникум, в общежитие. В понедельник нас всех собрали, разбили на группы и начали эвакуацию города. И мы помогали эвакуироваться – ведь мужчин не эвакуировали, только стариков и детей.

 — Так про случай….

Один раз мы едем на трамвае из общежития в техникум… К тому времени часто начались пожары – это вражеские агенты-парашютисты устраивали диверсии. И нам сказали – ходите по улицам, присматривайтесь. И вот едем мы в трамвае, я оглядываюсь: сзади стоит высоченный военный. Форма чистая, отглаженная, сам блондин, чуть кудрявый, видный. Стоит, держится за поручень, смотрит в окно. Я подружке говорю: «Смотри, какой офицер красивый!» А знаки различия тогда были не на погонах, а в петлицах. Лейтенант – две звездочки, младший лейтенант – одна звездочка. Старший лейтенант – три. Дальше идут не звездочки, а «шпалы». Капитан – одна шпала, подполковник – две. Полковник – уже три шпалы. Я смотрю на него, считаю звездочки на петлицах – а у него их почему-то четыре! Я подруге говорю – посмотри, нас же учили, что три должно быть! И она мне шепчет: «Галя, это, наверное, немецкий шпион! Давай за ним пойдем!» Так и решили. Нам дальше надо было ехать, а он выходит на площади. Там театр находится, райисполком, все правительство смоленское. Он вышел, осмотрелся и пошел дальше. Мы за ним. Он остановился, достал блокнот, карандаш и что-то пишет. А через всю площадь – вход в райком партии. И в будке сидит милиционер. Подружка осталась стоять рядом с этим офицером, а я бочком, бочком –  и к милиционеру. Он куда-то позвонил, приехала машина, офицера этого забрали. Проходят два дня – нас вызывает директор. И объявляют нам благодарность – первую в жизни я ее получила.

Героя помыть. Тоже подвиг.

— Расскажите дальше – как вы ушли на фронт.

— Когда началась война, нас сразу стали учить в техникуме в Смоленске на медицинских сестер. В Козельске был педагогический техникум в двухэтажном здании, занятий не было, и мы на этих двух этажах сделали госпиталь. В одном из классов внизу расположили баню. Как только все подготовили – фронт придвинулся к городу, и в госпиталь начали поступать раненые. Приехали врачи с Украины, и начали раненных лечить. Как только их привозили в госпиталь, их первым делом надо было мыть. А они все грязные, в крови… А мыть надо…. Мы не идем, стесняемся. Голые мужики, а мы еще девчонки. Шел мимо главврач и да так накричал на нас! «Это для вас больные, и больше никто! Тоже мне, кисейные барышни!»

Сцена из классики. Санитарка и раненый.

На втором этаже в моей палате был один больной эпилепсией. Он нерусский, кажется, татарин. Ох как я его боялась! Ночью под ним надо было мыть, он начинает биться в припадке, падает с койки на пол. Старшая медсестра ему на ноги садилась, ложку в рот вставляла. А его товарищи по палате мне сказали – уж не знаю, в шутку или нет, — что он в меня влюбился. А почему? Потому что я его, в отличие от старшей медсестры, никогда не мучила.

Как мы с земли ели

Когда мы приехали в Калугу, нашу часть расформировали. Куда хотите, туда и девайтесь. И решили с подругами идти в военкомат. Идем, есть хочется, холодно. Видим – стоят солдаты, у них горит огонь и что-то варится. И еще стоит бидон со сгущеным молоком и лежит буханка хлеба. Мы впятером на все это великолепие смотрим и слюнки пускаем. Сначала на нас не обратили внимания, а потом спросили, что нам нужно. Мы ответили, что уже второй день ничего не ели. Нас накормили хлебом со сгущенкой, потом из буханки хлеба выскребли мякиш и налили в пустую корку сгущенку  до верху и прикрыли сверху горбушкой. Нести ее вызвалась 12-летняя девочка. Пошли мы домой, а девочка – бах! – и падает с этой сгущенкой. И половина вылилась на землю. Ох, как мы переживали! Помню, собирали ее с земли руками.

— Что было дальше? Расскажите самые яркие моменты.

Мы не успели еще дойти до квартиры, как идет наш бывший командир. Спрашивает: «Куда вы, девочки, устроились? И почему младшая плачет?» Мы рассказали ему все, он взял нас с собой, в новую часть, командование которой только что принял, и оформил нас связистками. Мы приняли присягу, и я стала полноправной военной. Это было 3 октября 1941 года.

— Какую профессию Вы получили на фронте?

Нас стали учить на телефонисток. А я окончила 10 классов и считалась самой образованной. Я хорошо писала, и меня назначили писарем в штаб батальона. А мне стыдно, что я писарь! До сих пор это слово не люблю! Иду к командиру и говорю: «Не могу! Не хочу быть писарем! Я лучше буду зубрить устройство телефонов с подругами, в холоде, чем здесь сидеть без дела!» Тут началось наступление, немцев прогнали из Калуги, и нам привезли аппараты Морзе. Жили на квартире у одной хозяйки и по очереди тренировались передавать радиограммы на этих аппаратах. Я их изучила, и через месяц или два сдала экзамен лично командиру.  Сдала лучше всех, не допустила ни одной ошибки, и командир меня наградил своим пайком – 200 грамм сахарного песка. Медали потом были, а первая моя награда – сахар. Так я и стала солдатом. Мне даже дали знак «Отличник-связист».

Брось чемоданчик. Брось!

Потом была контузия. Мы работали в палатке, была бомбежка, взрывной волной палатку подняло, и я ударилась головой об аппарат. После этого начали трястись руки, и я не могла работать. Хотели положить в госпиталь, но я не пошла. Это был то ли 43, то ли 44 год. Мы уже в Литве были. А это время организовывался ансамбль красноармейской песни и пляски при Первой воздушной армии. И меня туда взяли, потому что на смотре художественной самодеятельности я  хорошо танцевала. Вместе со мной из нашей части туда взяли баяниста. И вот мы вдвоем из нашей части – не помню, где мы тогда стояли – идем. Помню, был март. У меня – чемоданчик, противогаз и вещмешок за плечами. У него —  противогаз, винтовка и тоже вещмешок. Оба в валенках. Как вспомню: пригревает солнце, и мы по лужам идем в этих самых валенках, на головах – шапки, попуток нет. Солдат мне всю дорогу говорил: «Брось чемодан, брось!» А я не могла: как же я с ним расстанусь – он же заменял мне сумочку: там и белье, и все, что мне было нужно, чтобы чувствовать себя женщиной!

Про мужа и сына

— Расскажите про мужа….

— Он закончил Рязанское музыкальное училище и два курса консерватории  — до войны. А родители у него в Москве жили. Он служил в авиации, на аэродроме, обслуживал боеприпасы для самолетов. Два года носил бомбы на плече, и у него даже одно плечо стало ниже от тяжести.

— То есть он сначала не в ансамбле служил?

— Да, сначала служил простым солдатом, а потом его забрали в ансамбль. Познакомились, я его полюбила, он меня полюбил.

— А сказать-то ему ничего нельзя? Или он знал, что вы его полюбили?

—  Ну, это-то да, мы с ним объяснились уже, решили после войны пожениться, он сказал, что заберет меня в Москву.

— А как объяснились?

— Ну, как объясняются – как обычно (смеется). Я уж и не помню. Он меня поцеловал в первый раз…

— Сколько вы в ансамбле вместе были?

— В ансамбле мы были до начала наступления уже непосредственно на территорию Германии. У меня к тому моменту уже руки прошли. Мне в ансамбле не очень нравилось – я плохо переношу поездки на машине. И тут случайно на улице я встретила командира нашей части из Первой воздушной армии. Он сказал, что связистам начали гораздо больше платить. Я знала, что маме тяжело, а командир мне говорит, что как старший сержант я буду получать в месяц в общей сложности 240 рублей. У меня аж глаза загорелись, и я решила – еду! Прихожу к Коле и говорю: «Я уезжаю. Все документы оформлены, давай прощаться!». Он даже заплакал. Я говорю: «Будем по телеграфу разговаривать». И демобилизовалась,  25 июня 1945 года. Потом, позже, муж приехал в Москву к родителям, у них тогда была одна маленькая комната в стандартном доме на Сетуни, в Кунцевском районе, и вместе жили. В консерваторию он уже не поступил, а стал работать учителем музыки в школе.

— Расскажите вкратце, как сложилась жизнь после войны. Война – это был пик какой-то, если «график» нарисовать?

— После войны все нормально с мужем у нас было. Мы два раза ездили в Германию в командировку на три года. Это очень помогло нам материально. Мы оба были членами партии, вели партийную работу.

— Он вас всю жизнь любил?

— Да, мы всегда верили друг другу, и хотя я иногда ревновала его (он работал в школе – а там мужчин раз-два и обчелся), мы остались друг другу верными.

— А в семье как было?

— И в семье нормально. У нас был один сын – я больше не хотела детей.

— Почему?

— А я в родительском доме с ними намучилась, старшей была, даже, вон, в газету попала (смеется). Сестры у меня очень хорошие, все с высшим образованием, всех я перетянула в Москву, у всех семьи, дети.

— А про сына расскажите.

— Сын у меня хороший был. Закончил среднюю школу, потом архитектурное отделение института, работал архитектором, женился. Двое детей у них родилось – мальчик и девочка. После, правда, женился вторым браком, первая жена загуляла.

 Три трагедии

 — Значит, после войны все пошло гладко?

Это как сказать…. Муж у меня умер давно, трагически погиб, еще в 80 году, в автокатастрофе. А сын у меня был чернобылец, ликвидатор аварии, его послали в Чернобыль руководителем группы. Облучился и умер в 58 лет. Совсем молодой. Упал неудачно, ударился, получил гематому, и все. Кровь плохая от облучения,  он в течение 5 дней без сознания лежал и умер. Умер он у меня в марте, а в сентябре или октябре умер внук. Поехал кататься на велосипеде вечером и не вернулся. Оказывается, он защитил девочку от хулиганов, а они его убили. Было ему 30 лет. И вот после этого всего я как-то изменилась и почему-то ко мне начали сами приходить стихи.

— Последний вопрос. Получается, вы пережили смерть сына, мужа и внука? Расскажите, как вы пережили это все, не впали ни в какие депрессии, не опустили руки?

— Держалась, а что еще делать оставалось.

***

Этот День Победы

— На 9 мая где в этот день будете?

— В День Победы? Поеду на Поклонную гору.

Помню, первый раз шла – и встречный народ не отпускал. И я поразилась – сколько несли цветов! Сколько было поздравлений! Я не могла стоять, у меня был огромный – вот такой! – букет цветов. Мы втроем еле его донесли.

— А что вы делали на Красной площади, когда приезжали?

— Как что? Я участник трех парадов на Красной площади. Мы и маршем шли, и тренировались предварительно целый месяц в парке – как ходить, как стоять.

— С ветеранами?

— Да, маршировали так же, как сейчас проходят военные. Колоннами. А потом уже просто так была, на трибунах сидела. А вот в последний раз – это был мой третий парад – мы уже ехали на машинах. Первый мой парад был в 95 году. Второй – в 2000-м. Третий – в 2005. А в 2010 году мне уже было тяжело, и я не ходила. Это не мои стихи, это стихи одной участницы войны, я вычитала в газете:

Я не умею сочинять, стихи приходят сами,
И не желают исчезать, как солнце вечерами.
Они приходят ясным днем как ветра дуновенье
И в тихом сумраке ночном как призрак сновиденья.

Но знаю точно, что придут нежданные посланья,
Всего на несколько минут – души моей признанье.

***

Войну выиграл только наш народ

— Где Вы встретили День Победы?

Дома. Я была в отпуске – никто же не знал, когда точно война кончится. И меня отправили в отпуск. Я потом съездила в часть и там демобилизовалась.

— Что Вы ощутили? Когда победа пришла?

— Радость! Огромную радость. Не верилось, что, слава Богу, все кончилось.

— Бабушка моя говорила, что после победы люди были светлей, все радовались, были счастливы. Долго это продолжалось?

— До перестройки. Когда перестройка началась, все перевернулось. Да, не было очередей, но и у людей не было ни денег, ни работы нормальной. Не все могут быть бизнесменами, приспособиться.

— Последний – и главный – вопрос. Какой основной урок войны народу и семье как общественному институту? Что семья и народ должны были понять и что они сейчас должны помнить о войне?

— Самое главное – это дружба народов. И чтобы такой войны больше не было, мы должны сейчас дружно жить, честно жить.

— Что война перевернула в душе?

— Не знаю, у меня как жизнь шла, так и шла. Была, конечно, разница – человек после школы и после фронта. Я более серьезно стала относиться к жизни, к своим обязанностям.

— Что-нибудь такое, яркое, что вы не могли больше слушать, видеть. Какие-то воспоминания, песни, музыка, которые вас задевают?

— Я фильмы про войну почти не смотрю. Не могу – тяжело. Помоложе была – смотрела, а сейчас фильм идет «Истребители» — не могу смотреть. Тяжело, сразу всплывают воспоминания. Тяжело смотреть, но надо! Плохо, что сейчас перевирают историю. Якобы в войне победили не мы! Американцы там, англичане… А ведь второй фронт мы ждали с 42 года, а его открыли только, когда мы в Германию уже вошли. Конечно, они помогали – машинами, продовольствием. Но не бесплатно! Мы за это платили деньги. А сколько наших людей погибло?! Войну выиграл только наш народ.

***

Напоследок

Давайте я вам напоследок два стихотворения прочитаю. Я про войну никогда не писала, но только недавно начала. Как-то ночью сочинила стихотворение:

День первый

Бой прошел, тишина

На меже пшеницы золотой умирал боец молодой.

И склонились к нему золотой колосок и голубой василек.

Высоко в небе жаворонок летал, как будто его охранял.

Подошла к нему молодая сестра, оказать помощь хотела она,

А солдат попросил сорвать колосок, положить ему зернышки в рот.

Он их с детства любил, запах и вкус не забыл.

И очистила я золотой колосок, положила зернышки в окровавленный рот…

И скатилась слеза по щеке у бойца: как он пахнет землей и полон тепла –

Это тихо уходит боль моя.

Жизнь моя. Я дома девочку любил, а она не любила меня.

У нее была другая мечта. Я простил ее, ухожу навсегда. И любовь ее будет только моя.

Поцелуй меня, сестра. Это будет о ней память моя.

Расстегни карман и достань конверт. Там лежит той девочки портрет.

И прижалась я губами к нему. Воплотила в жизнь его мечту.

Расстегнула карман и достала конверт. Но не знал боец, что он пулей пробит и кровью залит.

До сих пор у меня душа болит.

Память-память, что делаешь ты? Не мучай меня, уходи.

День второй.

Солнечный жаркий день. По дороге бредет толпа людей.

Женщины, дети, старики. Из-за леса вылетает самолет чужой.

Смотрит вниз немецкий фашист. Сделал тройной заход, обстрелял нашу машину и бегущий народ.

Мы с подружкой на открытой «полуторке» сидели. Прижались друг к другу и кухонный таз на голову надели.

Пуля пробила железный таз и пролетела между нас. Обожгла беретик мой и девушкин платочек кружевной.

Я тогда еще вольнонаемной служила и гражданскую одежду носила.

К машине нашей из толпы две женщины подошли, а третью под руки вели.

Она ребенка на руках несла и приговаривала:

— Он у меня грудь не берет, а из нее молочко течет.

Муж у нее лейтенантом был, на границе служил.

Пришла война – отправил семью в тыл.

По дороге поезд бомбили и ребенка ее на руках убили.

Шла пешком вся толпа, а она мертвого ребенка на руках несла.

Бедная мать! Никому не хотела его отдать.

Я тихонько к ней подошла и запела колыбельной песенки слова.

Баю-бай, баю-бай! Ты, малышка, засыпай.

Молочка сейчас налью, своих деток покормлю.

Женщина протянула ко мне руки и отдала ребенка.

Когда горе придет, плачем мы, и висит над нами ненастье.

Но горе пройдет – и опять возвращается счастье.

Изменить ничего нельзя. Это колесо фортуны.

Радуйтесь жизни всегда – и в вас запоют гитарные струны.

Я не поэт. Стихи никогда не писала. Горе пришло – вижу, явилось.

Я этому очень удивилась.

В стихах уходит боль моя. По ночам они ложатся в строчку и тихо плачу в одиночку.

Боль прошла – и лиры нет. Тишина и покой наступила.

Спасибо тебе, Господи, что все это было.

Беседовала Юлия Шабанова

Редакция выражает благодарность за помощь в подготовке материала районному Совету ветеранов «Фили-Давыдково».