— Я обещал редактору одного портала написать кое-что для ее знакомой, которая потеряла дочь…

— Маленькую?

— Нет. Про взрослую. Авария.

Мы гуляем с женой по берегу моря. Летом он превратится в пляж, но сейчас это берег. Пустынный песчаный берег.

Недалеко, шагах в двадцати от нас, играют дочки. Что-то строят из песка. Ссорятся. Отбирают друг у друга лопатки и совки…

Дует ветер. Прохладно. По воде бегут белые барашки волн. Жена кутается в пальто.

— Возраст не важен. Для матери ребенок всегда маленький. Хоть у моей мамы спроси.

— Только не пиши всякие православные благости.

— Какие?

У меня верующая жена. Ходит в храм куда чаще, чем я, да и читала больше. Но иногда может удивить. Вот как сейчас, например.

— Не пиши то, что часто говорят в таких случаях. Вот это вот сладко-кислое: «Теперь у вас есть молитвенник на небесах». Вот ведь как нам повезло! Ни у кого нет, а у нас есть! Молитвенник… Но если у тех, кто говорит такое, есть дети, например, сын и дочка, то кого из них они отдадут в молитвенники?

— Да. Люди хотят добра. Но в таких случаях, наверное, лучше молчать.

— А ты собрался писать?

Мы идем и думаем. Каждый о своем. Я о том, что да, я собрался писать. Но не про себя и свои переживания. И не универсальную памятку-утешение для всех родителей, которые потеряли детей. Нет, конечно, нет.

Я просто хочу рассказать историю о святой Музе.

— Святая Муза?

— Да, святая девочка Муза. Римлянка. Перед тем, как писать, я нескольких человек спросил, и никто не помнит о ней. Может, потому, что имя непопулярно?

Зимнее солнце светит над пустынным пляжем. Шумят волны. Мы бредем вдвоем, и я пытаюсь рассказать.

***

Интересно, что при всех отличиях, которые вроде бы видны сразу и без труда, родители далеко не всегда понимают, что их ребенок необычен. Ну, вот просто такой характер. Добрый. Сострадающий. Любящий. Если в семье  только один  ребенок, то родителям не с кем будет и сравнить…

Но даже при братьях и сестрах…

В пятом веке в Риме жила девочка по имени Муза. В ее семье было несколько детей. Но только про нее говорили — благонравная.

Что же скрывалось за этим словом?

Родители беспокоились. Дело в том, что благонравие — хорошая черта, пока ты живешь с родителями. Но что будет дальше? Отец часто говорил, рассуждая сам с собой: «Что же будет с ней? Она же совершенно не может, а главное, не хочет отстаивать свои интересы. Она всем уступает и все отдает по первому требованию. В мире, который, несмотря на все христианские ценности и правила, остался вовсе и не христианским по принципам жизни, трудно будет такому ребенку. Она будет несчастна».

— Или, наоборот, очень счастлива, — отвечала мать. Она тоже беспокоилась о Музе, но считала, что со временем странности пройдут, а жизнь воспитает в Музе недостающую жесткость, умение побороться, разумное себялюбие. Добрый нрав, кротость и бескорыстие останутся.

Отец кивал. Умом он понимал, что да, сама Муза и есть пример христианского поведения. Но несмотря на то что их вера вдруг совершенно неведомым ему способом победила в Риме и после жестоких гонений стала главной и единственно разрешенной, в мире царили другие законы. И он печалился, глядя на то, как его кроткая дочь, любившая ходить в храм и молиться дома, отдает все свои игрушки бойким братьям и сестрам. Буквально все отняли  младшие. У Музы же осталась одна любимая игрушка — глиняный осленок. Вероятнее всего, как думал отец, осленка не отобрали лишь потому, что он никому не нравился. Действительно, это была совсем невзрачная игрушка, слепленная из остатков глины, которую использовали в гончарном деле.

Муза была старшей и с удовольствием играла с маленькими. Особенно с самым младшим братом, которого звали Пров. Именно он впоследствии рассказал о том, что этот осленок — не просто осленок, а тот самый, на котором Христос въехал в Иерусалим. Так считала Муза, и они часто играли, изображая, какую жизнь провел осленок в своей семье до того, как ученики отвязали его и привели к Спасителю.

Да, вот эти игры, вместе с кротостью и благонравием, также беспокоили отца, как и то, что Муза почти ничего не ела. Ей даже становилось плохо от вида еды. Когда другие дети по утрам с удовольствием наворачивали кашу, Муза убегала играть со своим осленком. Сама она ела настолько мало и так избирательно, что отец часто сравнивал ее с птичкой, которая склюет три зерна — и тем сыта.

А еще кожа и глаза; все дети были смуглые и кареглазые, а Муза вся светленькая и с такой тонкой, прозрачной кожей, что на щеках ее видны были прожилки. Отец боялся, что в будущем это помешает красивой в целом девушке выйти замуж.

Так Муза вызывала беспокойство, несмотря на доброту, послушание и прекрасное поведение. Это все стало настолько привычным, что превратилось в незаметное…

***

— Да, — соглашается жена, — мы вообще привыкаем к своим детям настолько, что не замечаем ни их истинных достоинств, ни крупных недостатков.

Сзади за нашей спиной раздается детский плач. А вернее, вой. Мы оборачиваемся. К нам, загребая ногами песок и спотыкаясь, бежит младшая дочь, Наташа.

— У меня Таня лопатку отобрала!

Я вздыхаю, мои размышления, которые я с удовольствием излагал жене, прерваны обычным детским скандалом.

— Ты отобрала у нее лопатку? — стараясь сделать голос грозным, спрашиваю я Таню.

— Отобрала. — Вздыхает Таня. — Потому что она…

— А еще лопаткой по голове меня…

Таня опять вздыхает.

— И лопаткой тоже…

— За что же ты младшую сестренку обидела?!

***

Поначалу в семье никто, кроме маленького Прова, не заметил, что с Музой что-то случилось.

Наверное, не заметил бы и Пров, но она сама рассказала ему, а потом и родителям.

В сонном видении ей явилась Богородица. Так потом, гораздо позже, рассказывал Пров.

Это был не сон. Или сон, но столь особенный, что нельзя было назвать его иначе, как  видение.

Ей приснилось, что она сидит на каменном пороге своего дома и играет с осликом. Улица была точно такая же, как в реальности, настолько, что даже во сне Муза поразилась отчетливости каждой детали. Муза видела, что там, на площади в конце улицы, много людей: вероятно, торговцы привезли свои товары, среди которых есть и сладости, и игрушки.

Но вдруг внутри, где-то в груди, а затем и во всем теле, она ощутила трепет. Это была и дрожь, и легкий страх, и приятное волнение одновременно.

Муза, не отрываясь, смотрела в сторону площади. Оттуда сначала малой точкой, но потом все увеличиваясь, приближалась к девочке Богородица со свитой.

Во сне Муза знала, что это к ней идет святая Дева Мария. Она поняла это, несмотря на то, что в их доме висели иконы, на которых Богородица изображена символически.

Однако это была Она. И Она шла к Музе. По мере ее приближения трепет внутри отроковицы превращался в радость, а радость в чувство удивительного, ни с чем не сравнимого счастья.

И когда Она, такая красивая, подошла к Музе, то девочка ощутила, что не сможет долго вынести то огромное, всепоглощающее счастье, которое принесла с собой Святая Дева. Муза была так сильно взволнована, что глиняный ослик выпал у нее из рук и разбился пополам.

Богородица смотрела на Музу.

— Не желаешь ли ты жить вместе с этими отроковицами и всегда следовать за Мной?

И только тут девочка заметила, что Богородица окружена отроковицами, такими же по возрасту, как сама Муза. И все они были такими, какими должны были быть настоящие подружки Музы. Такими, каких не было у нее никогда.

— Весьма… я весьма желаю следовать за Вами, Госпожа! — ответила Муза.

— Что же, тогда ты должна на месяц оставить все детские игры, не шалить и молиться Господу. А ровно через месяц я приду за тобой.

И Богородица покинула ее. Ушла, и замечательные светлые девочки вместе с Ней.

Муза открыла глаза. Почувствовала, что щеки и подушка ее мокрые от слез. Посмотрела на приступочку у окна, где всегда стоял глиняный ослик. Он и сейчас был там, а значит, все происшедшее — сон. Она поднялась с кровати, подошла к ослику и уже протянула руку, чтобы взять его, но вдруг увидела трещину. Трещина, такая большая, была ровно в том месте, где во сне ослик сломался пополам…

С того момента Муза так переменилась, что даже родители заметили это.

Она была грустной, но все время чуть улыбалась. Она была тихой, как всегда, но стала еще тише. Она всегда мало ела, а тут и совсем почти перестала. Она всегда радостно молилась, а тут и вовсе стала проводить все время в молитвах.

Сначала обо всем узнал Пров. Поверив Музе, испугавшись и не зная, что делать, рассказал родителям, а они расспросили и саму Музу.

Через месяц за дочкой придет Богородица и заберет ее. Могли ли они поверить в это? Наверное, нет. И не поверили.

***

— Странно, что родители не поверили своей дочери. Они же были христиане и любили ее, — прерывает меня жена.

— Может, и поверили. Житие об этом не говорит утвердительно. Но, согласись, сложно поверить в такое. Всегда найдется какое-нибудь «научное» или психологическое объяснение любому чуду. Если ты хочешь найти объяснение, ты его найдешь.

— Почему так происходит?

— Не знаю. Возможно, потому, что, помнишь: «Ибо огрубело сердце людей сих и ушами с трудом слышат, и глаза сомкнули». Но в точности мы не знаем о том, как восприняли родители рассказ дочери. Мы знаем лишь, что сама Муза с тех пор целый месяц вела себя так, как наказала Богородица.

— Целый месяц. Это не слишком жестоко, целый месяц ждать, круто поменяв жизнь?

— Я тоже задавал себе подобный вопрос. И знаешь, какой я вдруг нашел ответ?

— Какой?

— Наоборот! У Музы был целый месяц, чтобы решить, чего она хочет. Ведь ей предстояло расставание с любимыми родителями и родными. Это настоящая свобода и уважение к ребенку. Вот стоит ее игрушка, возможно, ослик, а возможно, кукла, неважно. И она может взять и играть, никто не осудит ее. Это личный выбор. И в этой истории, мне думается, самое сильное и утешительное — то, о чем житие говорит вскользь, как о свершившемся (что правда) факте. Муза сама, добровольно выбрала смерть. И не только потому, что была благонравна. Муза выбрала смерть, потому что видела Богородицу и всей душой почувствовала, что такое пребывание с Ней. «Не видел того глаз, не слышало ухо, и не приходило то на сердце человеку, что приготовил Бог любящим Его».

***

На двадцать пятый день Муза заболела. У нее был сильный жар, и ничего не помогало. Ни снадобья, ни молитвы. Губы ее высохли, потрескались, дыхание затруднилось. Семья была рядом с ней, когда она окончательно впала в забытье. И тогда первым вспомнил слова Музы маленький Пров, а за ним и родители посчитали, что сегодня пятый день ее болезни и ровно тридцатый с того момента, как она рассказала о Богородице. Они лишь ненадолго отвлеклись от Музы, чтобы сосчитать дни и напомнить друг другу, а когда вернулись, то увидели, что маленькая девочка Муза умерла.

Богородица, окруженная отроковицами, вошла в комнату, где лежала Муза.

И позвала.

— Встань, и пойдем со мной. Я пришла встретить тебя.

И Муза ответила:

— Иду, Госпожа! Иду…

***

— Ты думаешь, эта история может утешить мать, потерявшую ребенка? — спрашивает меня жена.

— Не знаю. Я вообще не очень уверен  в том, можно ли в такой ситуации утешить.

Мы молчим. Смотрим на играющих у моря дочек.

— Но я думаю, что эта история помогла мне понять, что смерть ребенка — это тоже призыв. Не наказание, не возмездие, но призыв. Твоя дочка ушла за Богородицей, а у тебя есть твои тридцать дней или тридцать лет, чтобы решить, хочешь ли ты быть с ней. И с ними.

***

Пров всегда хранил память о своей сестре. Именно он и рассказал святителю Григорию Двоеслову эту историю. Вместе с памятью он долго хранил и игрушку, глиняного ослика, который остался от Музы.

Но в конце концов игрушка разбилась и, вероятно, превратилась в пыль. Как превращается в пыль все временное, что есть в этом мире.

Постоянным для Прова оставалась одно — Муза.

Сестра жила рядом с ним дыханием того Царствия, в котором сама она, несомненно, пребывала.