«Аля, Кляксич и буква А», «Счастливо, Ивушкин!», сборники стихов «Деревья», «Весело и грустно» и еще сотни произведений… На сказках, пьесах и рифмованных историях Ирины Токмаковой выросло, без преувеличения, почти все население многомиллионной России, да и всего бывшего СССР.

Большая часть ее книг выпущена в соавторстве с художником Львом Токмаковым. Они вместе прожили без малого 60 лет. Сейчас Льва Алексеевича уже нет в живых. Самой Ирине Петровне в марте исполнилось 85.

Она по-прежнему занята работой и востребована читателями и издателями. Профессиональный лингвист-филолог, выпускница МГУ, переводчица с десяти языков, она в шутку говорит, что однажды просто сбилась с пути: вместо диссертации села и написала стишок.

С тех пор ее профессией стала детская литература.

Токмакова из тех, кто пишет не просто интересно, но легко и доступно, без морализаторства и поучений. Наверное, это особый дар — уметь чувствовать душу ребенка и говорить с ним на его языке. У этого автора такой дар есть, поэтому легко и точно она переводит не только с английского, шведского, немецкого, но и с цветочного, пчелиного, заячьего и любого другого волшебного языка  на детский…

— Ирина Петровна, вы когда-нибудь вели подсчет своих стихов, рассказов, сказок?

— Ориентировочно, если взять и переводы, и пересказы, и мои оригинальные вещи (по штукам), то не менее пятисот. А если по количеству экземпляров, то тут уже астрономические цифры. Потому что в советские времена выходили дешевые книжки, которые стоили пятачок, тиражами в миллион двести тысяч экземпляров. Причем это были хорошие книжки: хорошие тексты, хорошие художники — все было «на чистом сливочном масле». Но тогда, к сожалению, плохи были дела с бумагой), и краски были не те… Сколько раз бывало, что выходит книжка, и мой супруг, Лев Алексеевич Токмаков, художник, говорит: какое расстройство, слезы и муки — все полиняло!

И вы знаете, это очень смешно: когда переиздают его рисунки, в некоторых издательствах цвет стараются сделать еще более интенсивным. Им кажется, что так покупатель легче клюнет. Приманка как бы такая.

Сейчас большинство книжек выходят на мелованной бумаге. Много толстых. Вообще некоторые книжки — новые — выходят в таком формате и с таким весом, что если вдруг бабушка или дедушка рассердятся, они этой книжкой смогут ребенка убить. Я не понимаю, зачем нужен такой пафос. И в таком количестве золота, серебра, блесток! Это такое дурновкусие!

Сейчас всю выпускаемую литературу можно условно разделить на два вида. Во-первых, очень много хороших книжек — скажем так, ностальгически переизданных — таких, как книги В. Драгунского, Л. Кассиля, и они сейчас выглядят лучше, чем при советских изданиях.

А есть еще другого сорта книжки: то ли это компьютерное рисование, то ли это «тяп-ляп» — такие огромные головы у детей, выпученные глаза, малюсенькие ножки. И смотреть на это просто страшно. Такого тоже много. Почему-то считается, что это коммерчески более привлекательно. Так что есть такие две линии, два направления или, как мы это теперь по-русски умеем говорить, два тренда.

— Вам доводилось когда-нибудь переживать творческий кризис?

— Бывало, конечно, бывало: не пишется!  Моя первая книжка оригинальная — не переводная — была задумана как сборник «Деревья». Легко, само по себе написалось стихотворение «Яблонька»:

Маленькая яблонька у меня в саду.
Белая-пребелая, вся стоит в цвету.
Я надела платьице с белою каймой.
Маленькая яблонька, подружись со мной.

Пытаюсь написать «Сосны». Ни в какую! Читаю мужу, показываю написанное:

Вот иду леском,
Топор за пояском.
Сейчас найду одну сосну
И буду строить дом.

Он говорит: «Ты с ума сошла? Тут у тебя яблонька и девочка, а здесь ты будешь рубить сосну?»

И только через два месяца написалось, «вытанцевалось»:

Сосны до неба хотят дорасти,
Небо ветвями хотят подмести.
Чтобы в течение года
Ясной стояла погода.

Когда-то я задумала написать что-то про мальчика и огонь: пожар, мальчик воюет с этим огнем, и бесконечные их разговоры… Так ничего и не получилось. Не вышло. Не состоялось.

Так что бывало. Хотя и нечасто. А бывало, что не пишется и я занимаюсь чем-то другим: работаю над статьей, готовлю доклад, а вот ни стихи, ни проза, ни пьеса не идут.

Могут родиться первые две строчки, а потом, как молодежь сейчас говорит, — зашибись! И долго-долго ищешь, пока найдешь.

У меня есть книжка «Весело и грустно». Потом она уже переиздавалась под этим же названием, собрав много-много стихотворений, а первоначально она была задумана как чувства ребенка: чему он радуется, от чего печалится… И редактор — тогда другой редактор был, не Инна Филипповна — немного мне одно стихотворение попортил. Стихотворение было такое:

Как пятница долго тянется.
Я не играю — жду.
Он же сказал: в пятницу
Я непременно приду.
И вот уже очень поздно,
И мама велела спать.
Но он же совсем взрослый.
Не мог он неправду сказать.

Мне нравилось, что «он» — неизвестно кто. А редактор — а я тогда еще не могла так возражать, как возразила бы сейчас, — велел написать слово «друг». Понимаете? И стихотворение стало другим. Это все тонко очень…

В этой же книжке еще одно стихотворение — «Когда грустно»:

Это ничья кошка.
Имени нет у нее.
У выбитого окошка —
Какое ей тут житье?
Холодно тут и сыро.
У кошки лапа болит,
А взять ее в квартиру
Кузьминична не велит.

Не приняли эту «Кузьминичну»! Заставили сделать соседкой: «соседка мне не велит». Это сразу заземлило. И только потом мне удалось вернуть Кузьминичну.

— А «он» вернули?

— Где-то вернули, где-то печатают по-старому. (Смеется). Стихотворение это перепечатывают в основном в сборниках.

— Продолжая тему редактуры: а вообще Ирину Токмакову часто правили?

— Бывало… Что-то не углядишь, что-то пропустишь, особенно в переводах, когда строй другого языка на тебя давит. Возьмешь, да и напишешь фразу, которая не в русском строе. Я благодарна хорошим редакторам. Но бывали и безобразия. Вот я переводила для одного издательства (не буду называть, какого) Киплинга «Пес Бутс». Это очень хорошая книжка, тонкая. Надо прочувствовать ее интонацию.

Вы знаете, вообще в переводе детской книжки очень важно переводить именно интонацию, а не слова. Надо настрой писателя уловить, и это гораздо важнее, чем слово за словом. Ну, знаешь ты язык, ну и знай себе на здоровье. Надо почувствовать автора.

Я не знаю, кто там в той редакции этим вопросом занимался. Мне редакторские правки по почте пришли. И там было написано: «Это убрать. Это заменить. Посмотреть в текст»… И если идти вслед за ними, то получился бы не художественный перевод,  а подстрочник. Я взбунтовалась. Книжка вышла в моей редакции. Больше меня там не печатали.

— У детских писателей существует конкуренция?

— Сейчас — да. Раньше — нет. Не было никакой конкуренции, когда я вступала в литературу. Я сбилась с пути. Я бросила наполовину готовую диссертацию на филфаке МГУ (кандидатский минимум был сдан, материал для диссертации собран)… И я сбилась с пути, пошла налево. (Смеется).

И целая когорта нас — шестидесятников детской литературы: Виктор Драгунский (он был немного постарше нас, цирком тогда занимался), Генрих Сапгир, Софья Прокофьева, Эмма Машковская, Роман Сеф. Это вот все одно поколение. Никогда в жизни никакой конкуренции среди нас не было. Была только любовь друг к другу, восхищение и совместность. Как к нам относились старшие? Они были на много-много ступенек выше: Барто, Михалков, Маршак, Кассиль.

Когда только начались мои самые первые публикации, мне позвонил С. Я. Маршак. Он пригласил меня к себе, он заставил меня читать стихи. Сам мне читал… Мы с ним беседовали о том о сем. Вышли еще пара моих книжек, и Самуил Яковлевич написал мне рекомендацию в Союз писателей. Никакой ревности, что вот, подрастает какая-то конкуренция… В это же примерно время меня разыскала и пригласила к себе А. Л. Барто. Агния Львовна была жестче. Но она поддержала тоже.

С нашей же стороны к ним было большое уважение и никакой зависти, что сейчас очень процветает.

— А вам показывает свои произведения нынешняя молодежь — те, кто только начинает пробовать себя в детской литературе?

— В данный момент — нет. Раньше — да. Почему? Потому что раньше было очень важно поступить в Союз писателей. И нужна была рекомендация, а моя рекомендация была достаточно весомой. Я была членом приемной комиссии, но не московской, а российской. Было очень смешно, когда с Камчатки один молодой человек хлопотал за кого-то из своих и говорил мне: «Ой! Неужели вам дали… того-то?» (не помню фамилию). «Да, — говорю, — почитаю, напишу рецензию…» Раньше все это очень серьезно было: собиралась комиссия, обсуждала, голосовала (тайно). А он: «Ой…» «Почему ‘ой’?» — спрашиваю. «А вы что, не знаете, что вас вся Россия боится?»

Видимо, я очень строго подходила, но я этого за собой не замечала.

По почте раньше много присылали текстов из других городов. Я их тоже читала, писала свое мнение. Были и талантливые авторы. Но немного. Больше тех, у кого не очень получалось, по-моему… Но я аккуратненько, по-редакторски старалась подойти, чтобы не обидеть. Исправляла, советовала, как лучше. Но были и такие, кто все равно обижался и даже ненавидел меня лютой ненавистью долгие годы.

Сейчас как-то стремятся поскорей печатать, увидеть себя напечатанным.  Я не вижу стремления профессионализироваться, овладеть профессией. Например, мне как члену редсовета присылают «Мурзилку» каждый месяц. Я нахожу там очень много дилетантства. Причем «Мурзилка» — замечательный журнал и там работают очень хорошие люди, энтузиасты этого дела, просто невероятные энтузиасты, которые жизнь кладут, чтобы этот журнал существовал. И они мне говорят, что это лучшее из того, что они могут выбрать. К сожалению, сейчас, чтобы тебя издали, одним писательским талантом не обойтись. И даже, как выяснилось, необязательно иметь его вовсе. Плохие книги сегодня не редкость.

— А вообще, о чем нужно помнить детскому писателю? Есть некий свод правил по написанию хорошей книги для детей?

— Самое главное, что должно быть у писателя, — любовь к своему читателю. Сейчас я много вижу всяких произведений — новых — без понимания и любви. Я вижу у автора другие задачи: напечататься, утвердить, показать себя, получить какую-нибудь премию, заработать деньги. А самое главное — это любить ребенка.

— По какому принципу идет подбор художника для детской книги? Как сотрудничают он и писатель?

— Сейчас я не вижу сотрудничества как такового. Сейчас в основном художника ищет издатель. В основном по рекомендации маркетолога, который просчитывает, с каким художником легче продать книжку.

Я прожила счастливую жизнь. Во-первых, ко мне прислушивались. А во-вторых, меня много иллюстрировал замечательный художник Лев Алексеевич Токмаков, который был моим мужем и был тут дома. При этом даже с ним мы ничего не обсуждали. Он сам решал книжку. Он все решал сам: и подход, и макет, и иллюстрацию. Мне потом уже все показывалось. Иногда он со мной советовался. Иногда не советовался. Причем чем старше становился, тем реже спрашивал совета. (Смеется).

Но Лев был не единственный, кто меня иллюстрировал. Виктор Чижиков был. Он к «Але, Кляксичу и букве А», например, рисунки делал. И другие замечательные художники. Причем раньше в издательствах моим мнением интересовались. Это сейчас никто не спрашивает, и я иногда получаю от них такие книги, которые даже никому  подарить не могу.

— Сейчас «неправильный» вопрос задам: а «любимый ребенок» у вас есть? Что из написанного нравится более всего?

— Самое мое хорошее стихотворение — «Речка» — состоит из двух строк. Это из цикла «Разговоры». Он задумывался как всякие беседы в природе.

— Речка-речка, где тут брод?
— Вот.

Я считаю, лучше этого ничего не может быть. У меня был друг в Литве. Я его переводила по подстрочнику, жила у него в деревне, он со мной вместе работал, чтобы это было хорошо. Анзель Масматутис его звали. Теперь его уже нет в живых. Ему так нравилось это мое стихотворение, что он очень долго искал его литовский вариант. И перевел. У него в конце-концов получилось!

 — А бывает так, что спустя некоторое время, когда книга уже издана, появляется желание что-то подправить, заменить?

— Никогда. Я очень много работаю, пока не добьюсь того, чего я хочу. Поэтому — никогда.

— А какая похвала, какого рода признание было самым важным, самым приятным?

— Видите, на столе телеграмма? Это из Кремля. Мне ее в день рождения прислали, на 85-летний юбилей. (Смеется). Правительственные телеграммы мне не в первый раз присылают. У меня тут фотография стояла, как Путин вручает мне медаль и букет — это была Государственная премия. У меня этот снимок забрали на выставку в литературный музей. Это приятно. И это для писателя важно — признание. Признание читателей писателю необходимо! Мои читатели — дети и их родители. Приятно, когда слова хорошие говорят, стихи учат, картинки рисуют. Раньше, когда у меня было сил побольше, я встречалась со своим читателем в библиотеках, и не только в Москве.  Ну, профессиональное признание тоже, конечно, важно. Премии литературные — государственные или негосударственные. Мне была, например, дорога Российская литературная премия имени А. Грина.

Востребованность в издательствах — тоже важно. Особенно теперь. Ведь какой критерий сейчас? Покупают — не покупают. Меня издают — значит, и покупают. (Смеется).

— А в ближайшее время что-нибудь новенькое готовите к изданию?

— Это будет перевод с английского. Я уже его закончила. Книга будет называться «А что, великанов больше нет?» автора Мэри Нортон. Ее оригинальное название «Все ли великаны умерли?» («Are all the giants dead?») мне не нравится. Вообще переводов у меня много, но перевожу я в основном классику. Знаете, я всегда печатала на машинке сразу. Думать на машинку у меня получалось. Думать на компьютер не получается, поэтому я пишу сперва от руки, а затем набираю текст на компьютере. Машинка моя теперь под столом. Выбросить — рука не поднимается. Но картриджей на нее не купишь уже, не выпускают… На этой машинке-пенсионерке много чего написано было… И «Робин Гуд», и переводы, и пьесы… В книжках пьесы теперь печатать не любят, а на сцене они идут до сих пор.

Беседовала Ольга Щербакова