Представьте себе женщину из далекой Америки. Она выросла в католической семье, в юношестве играла панк-рок, писала стихи, пробовала посещать различные протестантские церкви. И наконец — после замужества, рождения четырех детей и всех духовных исканий — решила обратиться в православную веру. Не встретив понимания в семье, не имея православных друзей и несмотря на собственную социофобию, она все-таки нашла свой храм, свою Церковь. Об этом в своей книге «Почти православная» (издательство «Никея», 2019 г.) — ярко, образно и искренне рассказывает Анжела Долл Карлсон.

О том, как я привела детей на литургию

Мой младший сын Майлс первым из всей семьи отправился со мной на православную литургию. В то время я каждое воскресное утро в одиночку преодолевала за рулем большое расстояние, чтобы добраться до Нэшвилла и успеть на раннюю службу в храм святого Иоанна Златоуста. Никто из моих близких особо не замечал отсутствия матери: все спали допоздна, а проснувшись, ели блинчики. Майлса я уговорила поехать со мной, пообещав, что куплю ему после службы сладкие булочки. И он согласился.

В небольшом храме было сумрачно. Мой малыш сидел на скамье у стены и глубоко вздыхал, но не жаловался. Он казался напуганным. Я переживала и отвлекалась на него. Несколько раз он спросил, сколько еще осталось. Названное мною количество минут не имело никакого отношения к реальности, но каждый раз я ему называла число меньше, чем предыдущее. Да я и не знала, который на самом деле час. Я старалась от всего отрешиться, забыть о времени и пространстве. Однако Майлс был рядом со мной, и он-то воспринимал течение времени совсем иначе. Пятилетний ребенок смотрит на происходящее не так, как взрослые, особенно оказавшись в такой непривычной ситуации, впервые знакомясь с церковью и ее обрядами.

Он опять принялся горько вздыхать. А потом прошептал громким детским шепотом:

— Когда же это кончится?

В ответ я покачала головой, показала ему пять пальцев, намекнув на пять минут, а потом для пущей ясности постучала по запястью, где должны были находиться часы, хотя я часов никогда не ношу. После этого я отвернулась от сына и стала следить за ходом службы. В конце концов, я ничего от него не требую. Пусть себе громко охает на скамье, если так проще скоротать ожидание.

«Комната плача»

В тот период наша семья все еще захаживала по разным поводам в пресвитерианскую церковь в Нэшвилле. У нас там было много друзей, и душой мы были с ними, даже когда телом оставались дома и завтракали в семейном кругу воскресными блинчиками. Эти друзья-протестанты терпеливо выслушивали меня, когда я сетовала на плачевное состояние Церкви в Америке. Они кивали, когда я плакалась, что мой мятежный дух нигде не находит покоя, что моего мужа выводит из себя политика церковного руководства, что мои дети равнодушны к участию в общинной жизни. Друзья приглашали нас к себе в гости, возили на пикники, сидели с нашими детьми, когда нам это было необходимо. Они проявляли настоящую заботу и долготерпение, невзирая на то, что мы не посещаем их службы. И это долго поддерживало нас на плаву.

А на литургии в церкви святого Иоанна Златоуста я чувствовала себя совсем одинокой. Знакомых лиц вокруг почти не было. Я всегда приезжала поздно и рано уезжала, боясь, что со мной кто-то заговорит. Мне казалось, что тем самым я совершу предательство по отношению к друзьям-пресвитерианам.

Взяв с собой Майлса, я немного приоткрыла свою личную жизнь, то есть стала более уязвимой. Не знаю, чего я хотела добиться этим поступком: принятия, помощи, поддержки? Мечтала, что ко мне подойдут и станут уверять, что я не одинока и не являюсь здесь чужаком? Все это было необходимо прежде всего мне самой.

Когда я беру с собой детей в незнакомое, новое и для меня, и для них место, причем такое, где нужно вести себя тихо, я автоматически оказываюсь при деле. У меня появляется цель. Когда Майлс со мной, я чувствую себя прежде всего матерью: у меня есть вполне определенное место в мире и вполне определенные обязанности. Я знаю, чем себя занять, когда в целом неясно, что говорить, делать, чувствовать во время длинной и не всегда понятной литургии. На этот раз мой маленький сорвиголова был при мне. Я совсем не злилась, что он отвлекает меня, а перешла к привычным родительским заботам, состоящим в борьбе с собственным чадом. Это было куда более привычно, чем борьба с собой за то, чтобы следить за ходом службы и проникаться ее духом.

Переехав в штат Теннеси, мы начали посещать огромную протестантскую церковь. Все во мне сопротивлялось этому решению. Мне вообще не по душе мегацеркви, и все же мы сочли необходимым попробовать влиться в нее.

Однако там мы почувствовали себя очень одиноко в силу того, что новичков было немного. У нас было четверо детей, они не ходили в школу, а обучались на дому. Мне ужасно не хватало общения, и в то же время я боялась заводить новые контакты (при этом старалась не показывать своего страха). Я мечтала, чтобы дети нашли друзей в общине, чтобы в их жизни появились еще какие-то люди кроме меня и мужа.

Мы отослали троих старших в «детскую церковь», а сами двинулись в зал, где проводились службы. На руках у меня был совсем еще маленький Майлс. Ашер (так в протестантской церкви называют служителя, встречающего прихожан) с искренним желанием помочь показал мне, где находятся ясли для малышей до трех лет и попытался перенаправить меня туда. Я проигнорировала его подсказку. Но потом и двое других очень любезно указали в том же направлении. Меня это взбесило. Я думала, что сейчас тихонько уложу на одну руку спящего младенца, а другой дам ашеру в его вечно улыбающееся лицо.

Но потом я решила отказаться от агрессии. Не стоит, придя в церковь, бить людей кулаками. Надо вежливо сказать, что мы обойдемся и без яслей и спокойно посидим на службе с малышом. Ашер был озадачен таким ответом и пожал плечами. Видимо, никто из мам на его памяти не отказывался вести ребенка в ясельную комнату. В итоге он предложил нам сесть в самый дальний и темный угол зала, предварительно все же продемонстрировав «комнату плача» — то есть место заточения для мам с маленькими детьми. Мне сообщили, что стены у нее звуконепроницаемые, но зато она снабжена большим окном, выходящим в зал. Стекло было «односторонним»: обитатели комнаты могли видеть то, что происходит извне, а сами оставались невидимыми.

Там велась трансляция службы. На это я лишь выдавила из себя неопределенное «вау» и пошла занимать место в темном углу. Проповедь длилась тридцать минут. Я ерзала и волновалась, переживая, что ребенок может неожиданно заплакать. Во мне проснулось что-то жутковато-животное, злобное и затравленное. Я и не подозревала ранее об этих качествах. Майлс открыл глаза, но не кричал, а лишь ворковал. Я решила было покормить его прямо в зале — так сказать, перед Богом и людьми (то есть перед местными прихожанами, как я поняла, недружелюбно относящимся к младенцам). Но потом решила все же удалиться в «комнату плача». Переступая через чьи-то ноги и всех толкая, я стала пробираться по проходу.

В детской комнате было сумрачно. Она была набита усталыми родителями. Дети прыгали по ним, катались по полу, забирались под сиденья. Мамы болтали, на трансляцию проповеди никто особого внимания не обращал. Я села в последний ряд, чтобы покормить Майлса и тихо поплакать под негромкую музыку, которую транслировали после проповеди. Она лилась и лилась из колонок, заполняя маленькое и тесное помещение.

Вербы вместо мечей

Православный священник много раз описывал тот краткий обряд, который мне и детям придется пройти перед литургией в день, когда мы будем приняты в храм в качестве катехуменов. Нам всем вместе надо подойти к алтарю и произнести несколько молитв. В какой-то момент он спросит, желаем ли мы войти в Церковь в качестве катехуменов, и мы должны ответить: «Желаем». Потом нам надо будет поцеловать его руку, а затем снова молиться.

Все просто. Но сколько бы раз он ни пересказывал порядок действий, я не могла удержать в голове деталей. За неделю до этого события я сотни раз мысленно повторяла всю последовательность. Мне хотелось сделать все так, как надо, но я боялась что-то упустить. Я даже думала, что надо написать на руке нечто вроде шпаргалки.

И вот настал заветный день — Вербное воскресенье. Мы отправились в храм, но по дороге мой десятилетний сын Генри заявил: он, видите ли, передумал быть катехуменом. Вообще-то Генри довольно умен и сообразителен для своих лет. Он молится по вечерам, готов делать то, что просят родители, чтобы нам было приятно. Как-то раз он даже выразил желание стать алтарником! Поэтому его демарш стал для меня неожиданностью. Однако я не стала настаивать и ответила, что он вправе самостоятельно принимать решения. Через несколько минут, когда мы уже подъехали к церкви, он сказал, что все же готов участвовать в нашем совместном «квесте» и постигать основы православной веры (так уж и быть).

Все уладилось, но неприятный осадок остался. К началу обряда я уже была на взводе. Стало очевидно, что зря я позволила мальчишкам взять стоявшие при входе пальмовые ветви и пучки вербы с набухшими почками. Сорванцы немедленно превратили их в оружие для битв друг с другом, энергично размахивая ветками, как мечами. Все время, пока шел обряд, они продолжали свое сражение. Их совершенно не смущало, что параллельно они участвуют в церковном ритуале. Сейчас мне кажется, что со стороны это не выглядело так уж ужасно, однако тогда у меня было ощущение полной катастрофы. По завершении обряда я села на скамью у выхода. Внутри продолжало кипеть возмущение. Я метала грозные взгляды на сыновей всякий раз, когда они смотрели в мою сторону, и в то же время чувствовала себя виноватой за то, что злюсь на них.

Неудавшаяся молитва

Икону с изображением архангела Рафаила я купила в арт-салоне за много лет до того, как решила стать православной. Она была прекрасна. Это была последняя икона на полке. Архангел Михаил — великий воин, Гавриил служит в качестве вестника, а Рафаил приносит людям исцеление от Бога.

Я долго искала другие подобные изображения ангелов в разных местах. Позже, в начавшуюся эпоху интернета, я надеялась найти что-то похожее на просторах сети, но мне это не удалось. Икона архангела Рафаила была первой иконой в моей коллекции и оставалась единственной к тому моменту, когда я стала посещать храм святого Иоанна Златоуста в Нэшвилле. Что ж, пришлось использовать для повседневной молитвенной практики то, что есть в наличии: я зажгла свечи, взяла молитвослов, поставила изображение архангела Рафаила на уровне глаз и стала молиться. Но тут в комнату вбежали дети и принялись возиться и драться прямо на моей кровати. Они катались по полу и боролись в полутора метрах от того места, где я стояла, потом в метре от меня, потом стали бегать вокруг меня, хватать за пояс и колени. Они требовали, чтобы я обратила на них внимание, чтобы вмешалась и разрешила их бесконечные споры, чтобы развеяла их скуку, утолила жажду общения.

Я прервалась на полуслове и со всей серьезностью заявила им, что я молюсь, а потому они должны оставить меня в покое. Они выбежали из комнаты, а я тут же принялась жалеть, что так поступила. Какое первое впечатление получат они от моей новой духовной жизни?

Было непонятно, как завести новый порядок: как найти возможность побыть в тишине, как молиться, как соблюдать церковные праздники и посты, как найти время на посещение полуторачасовой литургии каждое воскресенье. Если я ежедневно с утра до вечера занята воспитанием этих маленьких сорвиголов, ни на что другое времени не остается. А значит, стать православной просто невозможно.

Я легла ничком на кровать, уткнулась в подушку и медленно сделала вдох и выдох, а потом стала мотать головой и беззвучно стонать. Майлс тихо вошел в комнату и лег рядом со мной. Он закинул руку мне на спину, а потом стал гладить меня по плечу своей маленькой ладошкой. Я перевернулась на бок, чтобы видеть его лицо.

Он улыбнулся. А потом в комнату вошли остальные дети — один за другим — и тоже забрались на кровать и придвинулись ко мне поближе. Мы все крепко обнялись, так что переплелись ноги и руки. От моего гнева не осталось и следа. Хулиганы и разбойники явились в качестве маленьких пророков, дружно предрекающих мне, что все у нас будет хорошо, все уладится. И я поверила им.

Надеюсь, что мои дети запомнят лишь то, как последовательна я была в своей непоследовательности. Представляю, как они будут рассказывать другим, что мама была невыносима, когда садилась писать, но когда заканчивала дневные труды, становилась счастливой и любящей. Я думаю, они не забудут о том, как я учила их дома всем предметам, действуя методом проб и ошибок при составлении программы и планировании занятий, но при этом всеми силами старалась не забывать об их эмоциональном развитии и пробудить в них творческие способности. Наверное, они будут рассказывать своим детям истории о моих экспериментах с диетами: то приступ любви к вегетарианству, то тотально мясной рацион. То страсть к сокам, то к зеленым коктейлям-смузи. Но, может, они не забудут также, что я учила их любить дарованное им тело и выбирать для него самое лучшее «топливо».

Очень надеюсь, что когда я состарюсь, они с улыбкой вспомнят о первых годах моего перехода в Православие. Да, я не всегда понимала, что делаю, и часто злилась, но при этом неумолимо продвигалась вперед. Верю, что, упорствуя в достижении добра и красоты, я заслужу прощение. Когда-нибудь мы вместе посмеемся над тем, как я стояла перед иконами, пытаясь погрузиться в православную веру, и боролась с острым желанием проклясть все на свете, в том числе свою дурацкую жизнь. Я так мечтала воспарить над хаосом, а мне приходилось жить в нем!

Надеюсь, что вне зависимости от того, захотят ли мои дети стать (или остаться) православными, они все же будут помнить то доброе, истинное и чистое, что было в их детстве. И то, как мне приходилось сражаться с бурями и ураганными ветрами в своем собственном доме. Впоследствии они создадут свои семьи и погрузятся в пучину домашних забот. Может, тогда они поймут, что достижение тишины требует усилий и временных затрат; что тишину нужно пестовать и подкармливать, как экзотическое растение. Надеюсь, они оценят, как я трудилась и мучилась, добиваясь этой тишины.

Фото: из блога автора