Тётя Пана, у которой каждое лето гостила куча ребятни (трое детей сына, трое племянников его жены и я), строго следила за здоровьем каждого вверенного ей ребёнка. Однажды у её внучки Людочки сильно разболелся коренной молочный зуб. Чтобы облегчить страдания боляшшей, она решила «поскорее убить нерву, чоб робенок поспал ночь спокойно, а наутро отвезти в район к зубному дохтуру».

Если бы «нерву не убили», капризная девчонка поставила бы на уши весь дом, требуя к себе повышенного внимания. Она так надоедала нам, ребятам постарше, своим бесконечным нытьём и неотступным хождением по пятам, что мы еле сдерживали радость, когда бабушка отводила ее на «сон-час подремать апосля обеду».

В это время мы, если не было срочной работы в огороде, лезли на пустой сеновал, обозревая окрестности, играли в испорченный телефон, в прятки или устраивали мастерскую – шили из разноцветных лоскутков платья своим любимым куклам-барышням. Если проснувшаяся раньше времени Людмилка выбегала во двор, затихали, чтобы она как можно дольше нас не находила.

«Девоськи, ну девоськи, где вы прячетесь? Я к ва-ам хочу!» — канючила она. Бывало, мы пропускали момент её появления во дворе, и она легко обнаруживала наше присутствие по громкому смеху и возне, топоту и беготне на сеновале. Обрадованная, что нашла, Людмилка бросалась со всех ног к сеновалу через большой двор, где её появления ожидал озорной и забияшистый петух Петька.

Заметив, что Людмилка одна, без привычного сопровождения старших, петух резво подскакивал и кружился на месте, а потом с воинственным клёкотом, устрашающе хлопая крыльями, летел к своей жертве. Начинал больно клевать и бить крыльями по голове, по телу, норовя попасть в глаз или в темечко. Людмилка поднимала рёв, закрывая лицо руками.

Тут уж мы забывали обо всякой конспирации, боясь за неё, кубарем с шумом и воплями скатывались по лестнице с сеновала, отгоняя грозного хозяина большого гарема от зареванной девчонки. Петух с позором покидал поле боя, вслед ему летели камешки и песок, которыми мы его провожали.

Гладя по головке, подводили Людмилку к большому умывальнику у крыльца, который прозвали Мойдодырычем. Сбрызгивали нагревшейся на солнце водой лицо маленькой рёвы, всё в разводах от слёз и пыли, вели к крылечку, усаживали на разноцветные домотканые половички и начинали приводить в порядок растрепавшиеся косы страдалицы.

Заверяя при этом льстивыми голосами, что пожалуемся на гадкого петуха Людмилкиному дедушке, что он обязательно отрубит зловредному Петьке голову, а бабушка Пана ощиплет злодея и сварит из него суп. Говорили, что она у нас самая умненькая, самая красивенькая и послушненькая девочка на свете. Разомлев от ласковых слов, Людмилка довольно улыбалась.

Переглядываясь, давно уже замыслив побег от капризули, мы отправляли её с ковшиком в дом, чтобы она принесла нам попить водички. Когда не подозревавшая подвоха Людочка удалялась в дом, стремглав мчались на речку, то и дело оглядываясь назад, не бежит ли за нами вдогонку наш зарёванный «хвостик».

Если побег удавался, часа два-три мы в своё удовольствие хлюпались на речке, собирали и швыряли разноцветные плоские камешки, играли с соседскими ребятишками. Правда, где-то в глубине души скреблась нехорошая мысль, словно червячок какой-то зудел: «Всё же нехорошо мы поступили, что убежали без спроса со двора от тёти Паны, у которой и без Людочкиной вредности дел хватает…»

Глядя на Таню и Олю, на правах старшей я говорила им: «Девчонки, пора обратно вертаться, а то как бы нам от тёти Паны не прилетело, что ушли без спросу. Скоро ведь коровы придут, их встретить надо!»

Старшая сестра Людочки, моя тёзка Таня, спокойная и рассудительная до невозможности, деловито соглашалась со мной, а вот её двоюродная сестрёнка Оля никак не хотела уходить с речки. Подражая интонациям своей бабушки, подбоченясь, я строго смотрела на неё: «Ишь, шемела какая! Ты чо тут выкомыривашься-то? Чо харя-то такая недовольная у тебя? Слушайся старших! Кыш отседова, кому говорю! Ну, пошли ли чо ли домой!»

Подойдя ко двору с виноватым видом, мы просили у тёти Паны прощения. Та была рада нашему возвращению, правда, для вида ворчала немного. Выносила из сенцев большую кастрюлю с прохладным уже компотом, хлебницу, полную булочек, и наказывала: «Ешьте-пейте, управляйтесь тут сами, вы уже большие. А я пойду Людкин зубок гляну. Што-то там дуплишше у ей больно агромадный образовался. Надобно к зубному дохтору её завтра оттартать. А для эфтово надоть сначала нерву убить!»

Пока девчонки, пользуясь случаем, разливали компот без ошмётьев (без фруктов), я бежала смотреть, как тётя Пана будет у внучки «нерву убивать». Войдя в дом, я едва не присела от удивления. На кушетке у окна, задрав кверху голову, с открытым ртом стояла Людочка. Тётя Пана, обложив со всех сторон больной зуб ватой, сыпала в дупло кристаллы медного купороса. Сверху в дупло понатыкивала вату, чтобы химикат нечаянно не попал в рот.

Примерно через полчаса (всё это время Людмилка смирненько сидела на кушеточке) вытащила ватку, промокнула несколько раз мокрым бинтом дупло, вычищая купорос, заставила внучку хорошенько побулькать водой во рту и сплюнуть.

Видимо, тёте Пане и в самом деле удалось достичь цели и зуб перестал болеть, потому что буквально через мгновение Людмилка продолжила своё любимое занятие – ныть и приставать к старшим.

Когда мы выглянули за ворота, по улице уже шло деревенское стадо, бряцая колокольчиками, мыча и царапаясь спинами и боками об углы сараев, освобождаясь от надоевших за день паутов (оводов).

Любимых тёти Паниных короушек (Зорьку, Дочку и Звёздочку) мы проводили во двор. Следом за ними вбежали, цокая копытками, телята, насупившись, пригнув голову, деловито потряхивая головой, прошествовал в загородку хмуроватый на вид бык Васька.

Зорька как самая опытная и старшая в этом дворе подошла к скамеечке, на которую присела тетя Пана. Встала в привычную позу, помахивая хвостом, ожидая хозяйской ласки. Пожевав посыпанный солью хлеб, опустила голову в кормушку, где для неё уже были приготовлены толчёный картофель или заранее запаренный комбикорм. Зорька переносила дойку спокойно, не брыкаясь, так что её даже не приходилось привязывать к забору.

Две другие коровёнки были не столько мирного нрава, поэтому их приходилось привязывать, чтобы стояли спокойнее и не рыпались из стороны в сторону. Пока тётя Пана доила коров и сливала молоко во флягу, на коне подъехал дядя Саша. Он подошёл к жене с замечаниями: «Што вороття-то у вас сёдни нарастапашку?! Ждёте чо ли, покудова чужи коровы в огород забредут да всю овощь почикают?»

Тётя Пана недолго терпела, поднялась со скамеечки, подбоченясь, сверху вниз глянула на мужа и рыкнула ответно: «Ты чо это раскрылатился-то, ирод старый? Чо ли я без тебя не знаю, чо мне делать-то?! Катись-ка ты отселя да закрой вороття, чо без толку языком как помелом трепать!»

Пытаясь смягчить гнев супруги, дядя Саша стал пятиться назад: «Ты каво чево, моя, болташь-то? Я ить ничаво ишо тебе такова не сказал. Парунь, я ить вороття-то уже прикрыл. Ты лучче скажи, каво сёдни вечером ись-то будем?» (то есть, что вечером есть будем).

Подобревшая от такого обращения («моя!») тётя Пана вручила деду флягу, чтобы спустил её в ледник, а детворе выдала: «Девки-парни, идите, шибче руки-то мойте с мылом да за стол бегите!»

После того как орава расселась за столом, вынула из шкапчика припасённую для дяди Саши самогоночку, о которой один их знакомый, цокая языком, восторженно отзывался: «Ох, и крепкушша у тя, Паруня, самогонка-то! Ядрёна така, аж от мозгов до самых пятков пробират!»

Дядя Саша, заметив желанные манипуляции супруги, радостно скомандовал: «Ну ты, Парунь, наливай ли чо ли ужо поскорее по стопарику да ужинать будем!» Тётя Пана, с любовью гладя на своего «мелканькаво мужичонку» заметила: «Ты тутака не шибко-то командовай, ишь, командир какой выискался! Сиди да трескай, чо те на столе поставлено. Неча меня понужать-то! Ишь, глотка у нево горит. Да счас, счас я те налью, ирод ты как есть ирод!»

После такой шуточной перебранки тетя Пана с дядей Сашей опрокидывали по стопарику, а иногда и по второму. Тётя Пана рассказывала мужу, что «надобно бы завтрева Людочку к дохтуру свозить, уж больно ейный зуб разболелся, так што дажа пришлось нерву убивать».

Людочка, гордая от всеобщего внимания, деловито демонстрировала деду зуб с убитым нервом, с дуплищем, которое, по словам тёти Паны, «ужо на весь рот разъело!»

Утром на колхозном уазике Людочку с бабушкой доставили к стоматологу, который пришёл в неописуемый ужас от столь радикальных методов лечения. «Бабушка, вы что наделали? А если бы у вас ребёнок отравился купоросом? Что тогда? Где бы вы с этим зубом и ребёнком были? Не делайте такого больше никогда!!!»