Я родилась в 1998 году. С трех лет играла в папин компьютер, с восьми звонила подругам по собственному мобильному телефону, а в четырнадцать попала в Америку, чтобы с восторгом носиться по стотыщэтажному торговому центру. Про таких, как я, уже есть сотни взволнованных статей, где говорится о клиповом мышлении, инфантильности и избалованности. Седовласые и не очень исследователи сомневаются, что нам доступны эмпатия и самопожертвование, а мы пожимаем красивыми (посмотрите в инстаграме) плечами и идем пить лавандовый раф из картонных стаканчиков. У нас дорогая одежда и еще более дорогие гаджеты. А еще мы очень хотим в церковь, но нам непонятно и стыдно.

Традиционная советская установка «все как у всех» плавно сместилась в сторону «все не как у всех» среди молодых людей, которых нынче именуют «креативным классом». Спасибо, о теоретик Ричард Флорида! Наша индивидуальность превыше всего: тут вам и бесконечные challenges, вызовы, которые непременно нужно бросать себе пару раз в сутки, и личностный рост, доходящий до вавилонской башни из пройденных курсов по культурологии, и навыки общения, менеджмента, дизайна рабочего пространства — все условия для того, чтобы цветочек под названием «любимый единственный ребенок» вырос в успешного взрослого человека. Где-то на периферии непременно есть верующая бабушка или еще какой дальний родственник, отказывающийся от колбасы в конце марта, но они вряд ли похожи на героев для подражания. Другое дело — политики и ученые (мы слишком хорошо образованны, чтобы смотреть на поп-звезд): умные, бесстрашные и готовые к великому, они завораживают нас пятнадцатиминутными Ted-выступлениями и длинными текстами.

А потом мы сидим в очень несимпатичного вида соплях и ползем к дорогим психиатрам. Потому что в один замечательный день (кризис среднего возраста сегодня случается лет так с девятнадцати) весь этот очаровательный культ успеха становится одной зудящей дырой, в которую со свистом улетают выигранные конкурсы, стипендии, гранты и проекты. Не хочется ни общаться со своими пятью тысячами подписчиков (сплошные комментарии не к месту), ни жевать вегетарианские сэндвичи, ни поступать в магистратуру какого-нибудь прекрасного зарубежного университета. И ничего остального из перечня, который от тебя все ждут: что ты напишешь нечто великолепное, спасешь африканских сирот и предложишь новый проект социокультурного преобразования мира, где все окажутся счастливы, и каждый твой друг увидит новое небо и землю.

Господи, где Ты? А ведь страшнее всего — мещанство, из которого с таким трудом вылезали твои родители или выпрыгивал ты сам, как первый интеллигент в обычной нижегородской семье. У-у-у, пельмени с «кетчунезом»! Когда ты прогуливаешься в стильном пальто, почти даже не верится, что в начальной школе твоим большим увлечением было инспектировать ковер на стене и вычленять оттуда чьи-то румяные лица. Бормотание полоумного телевизора, родительское «чего-ты-там-все-читаешь», посиделки родственников, похожие на индейский потлач, — чего только не вспомнишь в своем детстве из нулевых. Ясное дело, что возвращаться туда не захочется: прекрасные и святые часы загородной жизни, лесов и полей, конечно, присутствуют на задворках твоего сознания, но слишком уж ярки картины коллективного распевания хитов Стаса Михайлова или кого там они все любили. Матроны какие-то… Фи. Увольте. Я сама.

А потом не сама. Одиноко. Гоооосподи. Ну пожалуйста. Страшно мне. Что же делать. И вот, когда все методы успокоения испробованы, таблетки подъедены, группа «Сплин» и поэзия Саши Черного смешались в одно сплошное «ятакбольшенемогу» — становится ясно, что ни йога, ни прекращение контактов с бывшими возлюбленными тебя, прогрессивного, молодого, уже не спасут. Все существо твое, дрожащее, перепуганное, требует новой жизни: не увлекательного «опыта» (вспомним, как Трауберг отговаривала любопытствующего Илью Кормильцева от крещения), не игры в тургеневскую девушку, которая в белом платье прощает всех и вся, — тебя зовет совершенно иная реальность, после встречи с которой мир переменится навсегда, и если ты сделаешь вид, будто ничего не произошло, грош цена тебе и тринадцатидюймовому твоему макбуку.

Звонишь маме. Ма-а-ам, а где у меня крестик? Да не спрашивай зачем, ну надо, ага, все, спасибо. Пока. И это, я тебя люблю, прости, что раньше не очень сие говорила.

И тут начинается самое интересное. Чего, собственно, делать-то? Крестятся вроде руками. То есть одной. Ага, тремя пальцами: я же все-таки не из старообрядцев. Очень хочется плакать. Для поплакать вроде отводится время на исповеди, но это, впрочем, не факт: а вдруг прогонят? Вдруг бабушкам не понравятся тринадцать (ну и число, опять же!) моих любимых татуировок? Гуглим всякие правила, читаем, вооружившись большой кружкой кофе. На изучение теоретического материала уходит пара недель. Зайти вот в это все крестово-купольное крайне неловко и страшно. Шарф на голове предательски съезжает, а ноги трясутся, как будто это такой контемпорари-дэнс. А вдруг меня здесь увидят знакомые? А что, если будут смеяться? Православнулась наша ясная горлица! Что дальше — двадцать детишек? Со мной в университете-то после этого будут разговаривать? Матрона!!! Все по «Домострою»!!!

Можно начать с «Отче наш», но в голове в основном крутится «господинупростинуяжесовсемнезнаючтожетутнадоделатьгосподимнетакбольно». А потом на сердце теплеет. Можно опять разрыдаться. Я не буду описывать весь путь целиком или стараться закончить на душеспасительной ноте: не хочу учить, потому что, прежде всего, учиться сейчас нужно мне. Но вот что впоследствии выяснилось: многие мои друзья тоже испытывают интерес (зачастую тайный) к Церкви и тоже боятся Встречи. Тоже не знают наизусть «Символ веры», но тоже мечтают о чем-то высоком и светлом. Их не учили родители, а бабушки тоже молчали, как верные партизаны, — и потому знают они только обрывки каких-то статеек и несколько песнопений.

В недавно вышедшем интервью прекрасный поэт и ученый Ольга Седакова сказала, что если бы сейчас была молодым человеком, который в курсе всех происходящих в телевизоре ужасов, то не знала бы, что и делать. Она абсолютно права: мы действительно не знаем. Поэтому когда мы выключим телефоны и придем плакать в первый попавшийся приход, обнимите нас — ведь это так по-христиански. Мне больше не страшно быть человеком.