Чего только не «инкриминировали» христианству в целом и православию в частности за долгие века существования – если все записать, каталог выйдет увесистый.

Не так давно я услышала следующее: мол, наш русский пассивный менталитет с легкой примесью мазохизма вырос из «нашего православия» с его «культом мученичества». Последнее, как выяснилось, означало одну простую вещь: кто страдает, тот и свят. Причем неважно отчего. Главное, что страдает.

Вспоминается диалог из фильма «Табор уходит в небо»:

– Они много мучились – потому и святые.

– А я тоже мучаюсь… много мучаюсь! Значит, я тоже – святая?

Что ж, вполне в духе массового, даже шире – народного понимания. Может, и само слово «подвело»: мученик – это страдалец, его жалко… Среди крестьян было даже такое поверье: дашь новорожденному имя мученика – потом всю жизнь мучиться будет. (Правда, вопреки этой примете, в русских деревнях почему-то появлялись Фёклы, Прасковьи и Пантелеи, причем в немалом количестве).

Конечно, дело не в страдании как таковом. Однако особое почитание мучеников вовсе не миф: на заре христианства оно было куда как сильно. Литургии в эпоху гонений служили на могилах христиан, пострадавших за веру (эта традиция, в несколько измененном виде, сохранилась в церкви до сих пор). Составлялись списки мучеников – так называемые «мартирологи»; первые жития были написаны именно на их основе. Да и тропарь Недели всех святых не упоминает ни единым словом «преподобных» или «праведных» – там только о «богоносных мучениках» говорится…

На первый взгляд, все понятно: с них ведь начиналась Церковь, в первых строках мученических списков – не кто-нибудь, а сами апостолы, причем почти все без исключения… Вот только «культом страдания» здесь, извините, и не пахнет. Почитание мучеников – это скорее культ мужества и верности. Верности, несмотря ни на что. Легко быть верным, когда твоей жизни и безопасности ничего не угрожает. И совсем другое – проверка преследованиями, тюрьмой и телесной болью. Тут и объяснять нечего: святость мученика не в степени перенесенных страданий, а в том, что он прошел через все это – и остался верен. Несмотря ни на что.

Но это лишь первый, поверхностный «срез». Чем, в таком случае, отличаются мученики-христиане от тех же «узников совести» и вообще от всех, кто идет на жертвы ради собственных убеждений или профессионального долга?

Если взять этимологию слова, она тоже мало что проясняет. Словом «мученик» перевели древнегреческое «мартирос» – «свидетель». Свидетель чего? Святости того, во что веришь? Неубедительный аргумент. Любая система, претендующая на «святость», неизбежно будет составлять свой мартиролог. Взять хотя бы молодое советское государство: Чапаев, Котовский, Сергей Лазо – помните, каким ореолом были окружены эти имена? А английские суфражистки, бросавшиеся под копыта лошади, чтобы добиться политического равноправия женщин? А русские нигилисты с бомбами в руках, подрывавшие себя вместе с неугодными представителями власти? А религиозные фанатики всех мастей, совершающие террористические акты?

Выходит, подвиг христианских мучеников свидетельствует о чем-то другом. Более серьезном – и более реальном.

Они свидетели того, что хотя мир по-прежнему «во зле лежит» (и вставать оттуда не собирается), но колесо человеческой и дьявольской злобы однажды наскочило на одно препятствие и… сломалось. Препятствие это – Крест, ставший из орудия казни, из символа изощренной жестокости – знаком торжества и победы. (Это как если бы жезл Белой Колдуньи, превращающий живое в камень, стал в руках нарнийцев работать на обратное и оживлять зачарованные статуи.)

Зло этого мира бессильно – доказано на Голгофе. Бессильно не потому, что ему руки оторвали, как Венере Милосской (хотя до чего же иногда хочется) – а потому, что его партия проиграна уже навсегда.

И реванш – окончательный реванш – ему никак не светит, ни при каких обстоятельствах. В войне произошел коренной перелом – и теперь остается только долгий, трудный, но победный путь до Берлина… Впрочем, аналогия не совсем точная. На адском рейхстаге уже расписались. Теперь – путь домой. Долгий. Трудный. Победный.

И христианские мученики становились свидетелями именно того, что в мире когда-то победила Любовь. Что умирать – уже не страшно. Делая свой нелегкий выбор, они попросту отказывались переходить на побежденную сторону. Да, эта сторона по-прежнему выглядит всесильной. В ее арсенале – шантаж и пытки, совсем не в переносном, а в жутком и буквальном смысле. На руках у противника хватает козырей. Но… он заведомо проиграет. Так на чью сторону встанешь ты?

Если вам вдруг показалось, что военных параллелей у меня вышло многовато, признаюсь честно: я их не притягивала за уши к юбилею Победы и вообще велосипедов не изобретала. Все уже сказано задолго до нас, так что я просто процитирую замечательного исследователя-филолога – Сергея Аверинцева:

«Ранние христиане называли язычников тем же словом pagani, каким римские солдаты называли штатских – людей, не знающих долга воинской верности перед лицом смерти. «Тайна» есть не столько эзотерическое достояние немногих, сколько военная тайна, сберегаемая от врагов: «Не бо врагом Твоим тайну повем…» Человек участвует в священной космической войне. «Знамя» стоит против «знамени», можно быть верным только одному из них.

Языческие религии Средиземноморья могли грозить участью отверженного нарушителям культовых норм, но не «неверным», поскольку не воспринимали всерьез войну Бога, которую ведет человек – Его дружинник, обязанный Ему не только почтением, но прежде всего воинской верностью, – под знаком креста (общечеловеческая судьба, в том числе и женская). Поступок Иуды – не просто «нечестие»: он подобен воинской измене».

Есть мнение, что монашество по сути своей выросло из мученичества – недаром его иногда называют «мученичеством добровольным». В глазах человека стороннего «крайнее житие» первых монахов выглядит самым настоящим мазохизмом. Но идея «дружинной верности Богу» (тоже слова Аверинцева) помогает увидеть монашеский подвиг в совсем ином ключе. Уход монаха в пустыню равносилен уходу Ильи Муромца на «заставу богатырскую». Богатырю в избе всегда тесно. И верность своему князю он проявляет перед лицом трудностей и опасностей, а не на пирах.

Раз уж я коснулась полулегендарного, былинного прошлого нашей страны (это снова к вопросу о «нашем православии»), стоит вспомнить о двух современниках той эпохи, причем не выдуманных. Это молодые князья Борис и Глеб, канонизированные церковью как «страстотерпцы» – первые, но далеко не единственные в истории России.

Казалось бы, вот он – культ страдания в чистом виде! Даже само слово за себя говорит! Ведь всем известно, что княжичей (да и не только их) отправили на тот свет по политическим мотивам – а от веры отказываться их никто не принуждал. Не причисляют же к лику святых, скажем, Линкольна или Столыпина…

Однако правильные ответы редко лежат на поверхности. Какие бы мотивы ни направляли руку убийцы, – важнее другие мотивы, те, которые двигали невинно пострадавшими от этой руки. Перед ними ведь тоже стоял выбор.

Давайте представим себе: сын князя случайно узнает о готовящемся против него заговоре. Ему грозит не просто потеря престола: цена вопроса – его собственная жизнь. Времени на раздумья немного: этой ночью все должно решиться. Давай, выставляй оборону, руби их всех в капусту – чего тут раздумывать?

Да только дело в том, что главный враг и заговорщик не кто иной, как твой родной брат. Ты можешь сохранить жизнь, власть и наследные права лишь одним способом – став братоубийцей. Или колесо злобы раздавит тебя, но остановится – или ты запускаешь его сам… Теперь уже цена вопроса – твоя собственная душа. Так что выбирай – между душой и жизнью. Третьего не дано.

Выбор, прямо скажем, не из простых. Неизвестно еще, что страшнее – принимать такое решение или встретиться лицом к лицу со своим убийцей… Наверное, в этом и заключается подвиг страстотерпца: пройти сквозь страх и сохранить верность – собственной душе и Богу, живущему в ней. Верность, несмотря ни на что.