Ларису Голубкину большинство зрителей запомнили по фильму Эльдара Рязанова «Гусарская баллада» (1962 г.). Снялась в нем она еще студенткой 2-го курса ГИТИСа. Эта первая роль принесла начинающей актрисе невероятную популярность, и на яркую, энергичную, звонкоголосую Ларису (она прекрасно поет, перед ГИТИСом закончила музучилище) градом посыпались новые предложения. Один за другим на экраны выходили картины с ее участием: «Дайте жалобную книгу», «Сказка о царе Салтане», «Освобождение» и другие.

Сегодня в творческом багаже Ларисы Ивановны порядка 40 ролей в кино и театре (более 40 лет она выходила на сцену театра Советской армии), а еще главные роли (или, по крайней мере, невероятно значимые) в судьбах других замечательных российских актеров: Андрея Миронова (жена), Марии Голубкиной (мама), Николая Фоменко ( теща).

Даже спустя годы лихая и неунывающая «кавалерист-девица» Лариса Голубкина сумела сохранить великолепные качества своей героини – задор, оптимизм, преданность, решительность, гордость – и остаться яркой, интересной и востребованной актрисой. В преддверии дня учителя Лариса Ивановна поделилась с порталом «Матроны.Ру» своими воспоминаниями о школьных годах и размышлениями о профессии педагога.   

Мое самое первое сентября пришлось (страшно сказать!) на 47-й год. Мрак, голод даже в Москве. Перебивались с хлеба на воду. Почему-то в памяти отложилось, что когда мы шли в школу, было темно… Какого-то особого вдохновения, ощущения, что это праздник, когда все с бантами, с цветами, не было… На Волочаевской улице было трамвайное дело, и вот за ним находилась наша 411-я школа — такое старое, мрачноватое здание. Я помню свою учительницу – худая-прехудая, по имени Нина Семеновна… она ударила меня линейкой по голове. В первом классе. Война, видимо, нанесла ей очень глубокую психологическую травму, и это было заметно. Кажется, она потеряла на ней кого-то, жила одна с ребенком, была нервная вся такая… Из себя ее выводили порой абсолютно безобидные вещи. Помню, у меня очень болел зуб, и я громко вдыхала воздух, как бы охлаждая его. А она решила, что я хулиганю. И вот подошла и треснула, не сказав ничего даже, не спросив…

Я очень любила учительницу английского языка. Это было уже в средней школе. Она была необыкновенно красиво одета, что по тем годам было непросто и очень смело. Все одевались скромно, многие – бедно. А она была высокая, статная, как настоящая английская леди. И фамилия у нее была нерусская – Хотц.

Помню, как она сообщила нам на уроке о смерти Сталина. Всех подняла. Сказала эту трагическую новость. Класс весь рыдал. А она стояла вся такая гордая, неприступная, необыкновенно красивая…

Мне было очень приятно слышать от нее похвалу. Она хвалила меня. Главным образом за то, как я читаю на английском языке стихи. И я уже тогда понимала, что это проявляется мой артистизм в смысле музыкальности. Она говорила: «Читайте, как Голубкина. Она очень точно делает акцент».

Лет пять назад я попросила одну свою одноклассницу разыскать эту учительницу по интернету. Она разыскала. И даже адрес ее выяснила. Но мы к ней так и не поехали. Решили, что это неудобно как-то… она в возрасте уже, свои заботы… Но, наверно, это сделать было все-таки нужно…

В школе я не была отличницей, любимицей учителей. Они мне и «тройки», и «четверки» ставили.

Сама я оценивала учителей в первую очередь с точки зрения человеческой, а уже потом мною рассматривалась степень их владения знаниями. Очень важны были для меня их манеры, то, как выглядел человек, чтобы он не был «расхлыстанным», не был лохматым, с неправильной дикцией, плохой осанкой. Должна я была видеть некую неприступность в облике учителя, некую царственность. Наверное, это происходило из-за того, что школа виделась мне уже взрослым миром, и обитать там, по моему глубокому убеждению, должны были исключительно небожители. Единственно, что могло составить конкуренцию безупречному внешнему виду, – это умение держать внимание публики. Учитель должен был рассказывать урок так, чтобы дети открывали рот, забывали, что у них что-то болит, что-то там чешется, и вообще не видели и не слышали ничего вокруг, кроме него.

Вот эта «англичанка» Хотц чудесным образом сочетала в себе и то, и другое.

А еще у нас был один старичок. Он вел математику. Воспитание и образование он получил, вероятно, еще в той, дореволюционной, России. И мне его было ужасно жалко, потому что в свои 70 он совершенно не мог справиться с нами десяти-двенадцатилетними. У нас в классе были мальчишки, хулиганистые такие, переростки. Если мы учились в четвертом классе, то они должны были учиться уже в седьмом. Так вот они его ни во что не ставили, не слушали, передразнивали, вынуждали нас всех сбегать с его уроков. А он… он не мог крикнуть на них, стукнуть кулаком по столу. Он вообще не умел с кем-то говорить или обращаться по-хамски, так, чтоб линейкой по голове или из класса выгнать, после чего все сидят тихо и боятся… Так вот он даже с этими хулиганами всегда пытался поговорить по-человечески, по-доброму, но это по отношению к большей части уже не работало…

Вообще ребята эти были хорошие в принципе, но темные. У нас рядом был ликеро-водочный завод и завод «Серп и молот». Наш восьмиэтажный трехкорпусный дом называли «военным». Там жили и генералы, и полковники. Это считалось такое более или менее культурное сословие – военные. Тогда, после войны, многие из них были героями. А до войны в доме жило много репрессированных. Мама рассказывала, как почти во всех квартирах люди в 37-м сидели по ночам, прижавшись к стенам, смотрели в окна, разглядывая, кого увез «воронок» на этот раз, и ждали, когда их самих арестуют. И у нас такой «микс» был в классе: дети репрессированных, дети военных и дети рабочих с местных заводов.

В средней школе с нами учился мальчик – Ваня Каштанов. Рыжий такой, симпатичный необыкновенно. Так вот его посадили за воровство, сняли с машины, привозившей ликер и водку, когда он засунул за пазуху несколько этих бутылок. Больше его никто не видел. Его отправили сразу в колонию. Ему было тогда 13.

Мои же проступки в основном сводились к невыученным урокам. Жуткая стыдоба была, когда меня «палили» учителя. У меня совесть всегда на страже стояла и грызла меня нещадно. Я знала, что переживать буду, страдать, но все равно иногда себе позволяла лениться.

Любимчиком я не была никогда, но в целом учителя ко мне относились неплохо. Даже учительница русского, который я в принципе знала, но иногда могла что-то не доучить, ошибиться, и тогда я «выплакивала» у «русички» более высокую оценку. Поставит она мне «тройку», я заплачу – она «четверку» выводит.

А еще мне запомнился экзамен по истории в 10-м классе. Видимо, мои интуитивные способности проявлялись уже тогда. За несколько дней до экзамена я вдруг отчетливо поняла, что знаю, какой у меня будет билет. Я доверилась этому своему чувству и выучила его один. Наизусть. Другие даже не открывала. И была у меня некая уверенность, что достанется мне именно 5-й билет, вплоть до начала экзамена. Но потом меня затрясло словно в лихорадке – а вдруг ошибаюсь? И я решила подстраховаться и попросила уборщицу, чтобы она подложила мне нужный билет. Мы подошли к классу, но выяснилось, что их еще не раскладывали. И тогда я вызвалась отвечать первой, подошла к столу и вытащила тот самый 5 билет. Выдохнула, отчеканила первый вопрос, второй экзаменаторы даже слушать не стали, «пятерку» поставили.

Такие же вещи со мной потом и в институте происходили. Причем я уже на спор могла пойти с сокурсниками: что загадывала, то у меня во время зачетов и спрашивали.

Но это, как говорится, уже другая история. А что касается школы… спустя годы на многие вещи уже другими глазами смотришь. Когда Маша (Мария Голубкина, дочь Марии Ивановны, также актриса – прим. ред.) в школу пошла, увидела, как несправедливы бывают учителя, насколько некоторые из них зависимы от статуса, от положения родителей обучаемых ими детей, как они пытаются манипулировать ребенком за счет их имени. Маше не раз говорили: ты вот тройку получила, а мама что подумает? Но Маша такая, что на нее эти все приемы почти не действуют. Она у меня очень самобытная, не в хоре, не побежит туда, куда все, у нее свой путь всегда. А индивидуального подхода к ней не было. Все время хотели уравнять, подстричь под одну гребенку. И с внуками тоже не все так, как, наверное, хотелось бы. Вот приходишь в школу, общаешься, и так получается, что перевес всегда в одну и ту же сторону происходит: не к детской индивидуальности, а в сторону того, что не устраивает учителей.

Это не «наезд», не жалоба (абсолютно осознаю бессмысленность того и другого), просто констатация факта. Мне кажется, умные люди и так сами все понимают. А дураки – они в любой сфере есть, и с ними говорить бесполезно. Если есть возможность перевести – лучше переводить. Просто жаль, что твой ребенок иногда попадает к какой-нибудь не очень умной учительнице. Хотя в принципе я вообще-то очень уважительно отношусь к этой профессии.

Беседовала Ольга Щербакова