Читайте также: О горьком материнстве

Самый обыкновенный обход врача в отделении, где лежат беременные. Доктор просит всех записывать количество выпитой жидкости. Так контролируют отеки.

— А можно я не буду этого делать? — спрашиваю с надеждой. Процедура это муторная, а на следующий день назначено плановое кесарево сечение, смысла я себя мучить не вижу…

— Конечно, ты можешь расслабиться. Завтра ты уже станешь мамой.

«Станешь мамой»… Такие странные слова, хотя это уже мой третий ребенок. Я хорошо помню, как лежала в операционной в первый раз и думала: «Вот через несколько минут я стану мамой».

Сына вытащили, он пропищал, мне задали вечный вопрос: «Ну, и кто у нас родился?», потом его унесли, меня начали зашивать, а я всё пыталась вместить, что я теперь мама. Мужу я тогда тоже сообщила о рождении первенца, поздравив с тем, что он стал папой.

Я лежала в реанимации и думала о том, что странно это как-то всё… Теперь — мама? Как? Так просто?

Через несколько дней, когда нас с деткой перевели в палату совместного пребывания (первое время он был от меня отдельно), я смотрела на него, просила Господа, чтобы всё с ним было хорошо, а сыну обещала больше его не оставлять. Мне было стыдно за те первые дни, когда мне его только несколько раз приносили…

Мне запомнился этот момент. В палате стойкий запах хлорки, спящий Лука в детской больничной кроватке и я, шептавшая что-то то Богу, то сыну. Наверно, всё же «становилась мамой» я тогда. Тогда, когда я стала осознавать ответственность за него. Я же именно тогда ему обещала не оставлять и быть рядом.

Это было знакомство, что ли… Потом еще точно так же дома, только сын у меня был уже на руках, я носила его и молилась почему-то о том, чтобы со здоровьем у него всё было хорошо. И это тоже был момент принятия ответственности и развития той самой материнской любви.

«Любовь — это отдавать». Это короткое и простое, но вместе с тем очень точное определение мне не так давно сказал знакомый батюшка. Именно так. Отдавать — себя. Отдавать, не боясь ничего.

А чего можно бояться? Потерять. Страх потери ребёнка у любой мамы есть всегда. Этот страх — сложный, в нем многое замешано, но не в последнюю очередь, мне кажется, это страх, как бы это ужасно ни звучало, это страх за себя. Страх того, что будет очень больно, если вдруг лишишься. По крайней мере,  я это чувствовала именно так.

Мой второй сын… Все три с половиной месяца его жизни прошли в разных реанимациях. В роддоме он был в кювезе. Целый месяц в реанимации роддома. Весна. Солнце. Пасха. Надежда. Потом была известная детская больница в центре Москвы. Это было уже начало лета, сменяющаяся дождями жара и опять какая-то смутная надежда, которая сменялась отчаянием. И была больница в одном из подмосковных городов, там было паллиативное отделение… Середина лета, жара, «бред помилования»¹ и всё равно смерть…

Было ли мне страшно? Было. Настолько страшно, что я даже не давала себе времени и возможности этот страх осознать. Заглушала его какими-то глупыми развлечениями и покупками. Я недавно пересматривала свой фото-блог того времени, у меня там редкие фотографии младшего сына, примерно такие же редкие фотографии старшего и много-много разных фотографий косметики и маникюров. Мне казалось, что если в моей жизни есть косметика, то я живу.

Самообман, конечно. Но главное… за этой мишурой потерялось главное. Потерялась та самая любовь. Я хотела не отдавать, отдавать было страшно, я хотела только получать. Получить здорового ребенка… Ребенка с хоть сколько-то излечимым диагнозом… Ребенка с диагнозом, который хоть как-то позволит жить… Я хотела тех же радостей материнства, что получила в первый раз. Много чего я хотела. А отдавать не хотела. Я ходила в больницу. Исправно покупала необходимые вещи. Разговаривала с врачами, «качала права».

Но что-либо чувствовать — боялась. Боялась даже собственного страха… Говорят, что материнская любовь может многое… Мне опять вспоминается случай со старшим сыном. Он уже ходил сам. Но только — дома. На улице ему было неудобно. В любой обуви. Начинал плакать и просился на руки. Мне не казалось это какой-то большой проблемой, но напрягало, тем более что так продолжалось уже несколько месяцев. Это была тоже весна. Светило солнце, было Благовещение. Во время службы сын снял с себя ботинки и чинно топал по храму. Я на все это смотрела и просто в сердцах попросила Господа, чтоб Лука всё же научился ходить в обуви… Через некоторое время мы вышли на улицу, я привычно уже поставила ребенка на ноги, ожидая плача, а он взял и… пошел.

… Год назад я писала: «Я не сделала чего-то.  Не поспешила с документами за границу. Не стала пытаться оставлять в Филатовской. Да и молилась я тогда мало». Сейчас же мне кажется, что мало я в первую очередь — любила. Тогда бы всё приложилось. И документы, и силы, и молитвы.

Но если с документами и Филатовской уже ничего сделать нельзя, то любить — можно и нужно. Любовь никогда не перестает (1 Кор. 13:8). Ведь так?