Матери ИГИЛ

Мы публикуем перевод материала Юлии Иоффе, изначально появившегося на сайте The Huffington Post. Это материал о судьбах и страданиях матерей, чьи дети стали террористами — и погибли. Что чувствуют эти женщины? Как они переживают свое чудовищное горе? Что предпринять, чтобы предотвратить бегство детей в террористические организации и обезопасить свою семью от ситуаций, подобных истории Варвары Карауловой? Автор смело исследует эту сложную, трудную, крайне болезненную тему и ищет ответы на вопросы, которые сегодня волнуют всех. — прим. ред.

Их дети покинули их, чтобы стать членами самой ужасной террористической организации в мире. Они остались наедине с собой — и с такими же несчастными матерями.

За последние четыре года к ИГИЛ (международная террористическая организация, запрещенная в РФ, — прим. ред.) присоединились около 20 000 иностранных граждан. Из них 3 000 — европейцы.

Канада, Дания, Норвегия, Бельгия

Кристианна Бодро живет в Калгари. Почти все время она проводит, уткнувшись в монитор компьютера. Кристианна просматривает видеоролики ИГИЛ. Она сидит в пустой комнате в подвальном этаже своего простенького дома в обычном пригородном районе Калгари. В комнате, в которой раньше жил ее старший сын Дэмиен. Она смотрит, как взрослые мужчины позируют на камеру с оружием, словно подростки. Она смотрит, как казнят, как идут бои. Но женщина едва замечает льющуюся кровь. Все ее внимание, все ее существо приковано к лицам под балаклавами. Кристианна пытается узнать глаза сына.

В Копенгагене сходит с ума от страха Каролина Дам. Ее сын Лукас семь месяцев назад уехал в Сирию. Три дня назад она получила известие, что ее сын был ранен под Алеппо. Каролина убеждена, что ее сын погиб. Как-то одиноким вечером она написала ему в Viber: «Лукас, сыночек, я так люблю тебя. Я так скучаю по тебе, так хочу тебя обнять. Вдохнуть твой запах, увидеть твою улыбку. Взять твои руки в свои…» Сын не ответил. Но через месяц ответил кто-то другой: «А как насчет моих рук?» Каролина понятия не имела, у кого мог оказаться телефон ее сына, кто мог писать с его аккаунта в Viber, но она отчаянно хотела получить хоть какую-то информацию о сыне. И, пытаясь оставаться спокойной, ответила незнакомцу. Тот спросил: «Нужны новости о Лукасе?» Она ответила: «Да». В ответ получила: «От него ничего не осталось. Его разорвало в клочки».

В Норвегии Торил, попросившая не называть ее фамилии, узнала о смерти своего сына, Тома Александера, от вербовщика, который и нанял его воевать в Сирии. Мать потребовала доказательств. Ее дочери, Сабина и Сара, встретились с вербовщиком на железнодорожном вокзале в Осло. Тот равнодушно пролистал фотографии в айпаде, пока не нашел нужное: Том Александер, убитый выстрелом в голову, один глаз вывалился из глазницы.

Когда Торил узнала об смерти сына, она просто слегла. Почти неделю не вставала. Когда же наконец она собралась с силами, чтобы хотя бы душ принять, она посмотрела на себя в зеркало в ванной. Выглядела она так же, как себя чувствовала: разбитой вдребезги.

В Брюсселе живет Салиха Бен Али. Она мусульманка, но родилась в Европе. Салиха была на совещании по сбору гуманитарной помощи, как вдруг почувствовала сильнейшую боль в животе. «Это было похоже на схватки», — позже скажет она. Она ушла домой, всю ночь проплакала. Через три дня ее мужу позвонили с сирийского номера. Незнакомый мужчина сказал, что их сын, 19-летний Сабри, их мальчик, так любивший регги и неспешные разговоры с матерью на кухне, погиб. Погиб в тот день, когда Салихе стало плохо. Само тело подсказало матери, что ее ребенок умирает.

Эти женщины — всего лишь четыре из тысяч безутешных матерей, потерявших детей, попавших в ИГИЛ. Четыре года назад в Сирии началась гражданская война. Около 20 000 иностранных граждан добрались до Сирии и Ирака, чтобы присоединиться к различным джихадистским группировкам. Более 3 000 из них — молодежь из Европы.

Некоторые из них едут воевать, получив родительское благословение. Но подавляющее большинство оставляют дом тайно, и жизнь их родных превращается в кошмар. Они уехали — а родители остались наедине со своим горем, в сюрреалистическом аду, которому и названия-то не подобрать. Это и горечь от потери ребенка, и ужас от мыслей о том, что твой сын мог сделать там, на войне, и стыд перед друзьями и соседями, и разъедающее душу чувство, что ты, оказывается, ничего не знал о собственном ребенке. Кого ты родила? Что это за человек? И как теперь со всем этим жить?

За последний год десятки таких матерей со всего мира нашли друг друга — каким-то абсурдным образом горе объединило их. Чего они хотят? Понять, что произошло с их детьми, как-то примириться с бессмысленностью этой катастрофы и, может быть, обрести хоть какой-то смысл — их жизни и их смерти.

Кристианна

В апреле я навестила Кристианну Бодро в Калгари. Она рассказала мне, что была рада, когда сын увлекся исламом. Она надеялась, что это увлечение пойдет ему только на пользу…

В ее 46 в облике Кристианны все еще осталось что-то девичье — маленький носик, умные, внимательные карие глаза.

Ее первый муж ушел из семьи, когда Дэмиену было 10 лет. Мальчик тогда с головой ушел в виртуальный мир — прятался от мира реального, который приносил только боль, отторгал его. Когда Дэмиену было 17, он совершил попытку самоубийства, наглотавшись антифриза.

Вскоре после того, как его выписали из больницы, Дэмиен сказал матери, что открыл для себя Коран. Хотя Кристианна растила сына христианином, она это приняла. Юноша нашел работу, стал более общительным. «Он стал как-то собраннее, мотивированнее, как человек лучше стал», — вспоминает мать.

Но в 2011 году Кристианна заметила, что сын изменился. Например, когда ему звонили его новые друзья, он выходил из дома и только тогда отвечал. Отказывался есть вместе с семьей, если на столе было вино. Говорил матери, что женщины обязаны заботиться о мужчинах и что это нормально — иметь несколько жен. Говорил, что есть «справедливые» убийства, что есть случаи, когда убить кого-то — оправданно.

Летом 2012 года Дэмиен снял квартиру вместе со своими новыми приятелями-мусульманами — в центре Калгари, рядом с мечетью. Все они ходили туда молиться. Дэмиен стал постоянным посетителем спортзала, качался. Много времени они с новыми друзьями проводили, болтаясь по заброшенным районам в пригороде.

Война в Сирии в это время только начиналась. Кристианна считала, что ее «трудный мальчик» перерастет все это. В ноябре Дэмиен уехал из Канады, сказав матери, что едет в Египет — хочет выучить арабский и стать имамом. К безумной тревоге Кристианны, сын очень быстро исчез из поля зрения, они почти не общались.

23 января 2013 года Кристианна пришла с работы домой. В дверь постучали. На пороге стояли двое мужчин. Это были агенты канадской разведки. Так Кристианна узнала, что ни в каком Египте Дэмиен не был. Он с приятелем уехал в Сирию и присоединился к местной террористической организации «Джабхат ан-Нусра» (ответвление Аль-Каиды, террористическая организация, запрещенная в РФ, — прим. ред.).

Кристианна вспоминает: «Когда они ушли, мне стало плохо, физически плохо». Неделя шла за неделей, а она могла думать только о том, как найти в Интернете сайты джихадистов. Там она надеялась разыскать сына.

Многие молодые люди, бежавшие в Сирию и присоединившиеся там к экстремистским группировкам, принимают так называемый такфир — то есть рвут все связи с «неверными», в том числе и с родителями, ведь те, в их понимании, могут помешать им на пути джихада.

Но Дэмиен, начиная с февраля, звонил матери каждые 2-3 дня. Часто с боевого дежурства. «Я слышала все: например, как какие-то люди кричат на заднем плане друг на друга по-арабски», — вспоминает Кристианна. Как-то Дэмиен позвонил ей и вдруг сказал, что над ними низко летят самолеты. А это, сказал он, значит, что будут бомбить. И побежал, не нажав на отбой, — а мать так и застыла с телефоном в руке. Но чаще Дэмиен был осторожен в разговорах с матерью, лишнего не говорил, и она до сих пор не знает, что он там делал. Любой возможный вариант вызывал омерзение…

К весне 2013-го разговоры с сыном стали для Кристианны крайне болезненными, мучительными. «Я пыталась убедить его вернуться домой, молила, как нищенка… Потом мы немного говорили о чем-нибудь обычном. И снова я просила, умоляла его — вернись домой», — вспоминает она.

Как-то она спросила Дэмиена: а если бы его 9-летний брат, Люк, любивший брата как отца, тоже уехал бы в Сирию? Дэмиен ответил, что он этим бы только гордился. «И вот тогда я поняла — моего сына больше нет, это кто-то другой, чужой в его теле», — говорит Кристианна.

Она пыталась воздействовать на старшего сына тем, что передавала телефон младшему, но Люк только рыдал в трубку: «Дэмиен, когда же ты вернешься домой?». Это ужасно злило Дэмиена. «Тогда все эти «я тебя люблю», «я так по тебе скучаю, мам» — все это кончилось», — вспоминает она.

Позже она узнала, что примерно в это время ИГИЛ откололся от Аль-Каиды — и Дэмиен стал боевиком ИГИЛ.

Последний раз они с сыном переписывались в августе, когда Дэмиен с нового аккаунта в фейсбуке написал матери. В их переписке мать умоляет, разговаривает робко, жалко, сын же — сухо, снисходительно, по-подростковому жестоко.

Кристианна: «Мы все очень любим тебя, сыночек, и очень-очень по тебе скучаем… Мне так больно от того, что ты покинул меня. Я так боюсь, ты рискуешь жизнью. Каждое утро гадаешь, как ты, что с тобой… Для матери это очень, очень тяжело видеть, что и у детей, у твоих брата и сестры, так болит за тебя сердце… как у меня. Мысль о том, что я никогда тебя больше не увижу… это разбивает мне сердце. Ты этого никогда не поймешь, ты не мать».

Дэмиен: «Я тоже скучаю по тебе. Но, как ты могла бы заметить, в моей вере ничего не изменилось и в моих планах тоже. Я знаю, что ты меня любишь и беспокоишься обо мне. Ничего нового ты не написала».

Вечером 14 января 2014 года Кристианне позвонил журналист и сказал: в твиттере пишут, что Дэмиен был казнен Свободной армией Сирии возле Алеппо.

Все вокруг поплыло, но Кристианна должна была держаться: нужно было подготовить младшего сына, Люка, прежде чем он увидит казнь по ТВ. Она повела младшего к психологу, не могла сказать сыну такое сама.

Поздно ночью 30 января Люк написал в фейсбуке: «Я очень скучаю по тебе, Дэмиен, и пусть тебя никогда никто не убьет».

После смерти Дэмиена Кристианна чувствовала, что она все время балансирует на грани безумия. Она все время плакала, не могла спать. Но ей нужно было держаться — ведь у нее на руках были еще Люк, сводная сестра Дэмиена Хоуп и падчерица Пейдж. «Но как же мне тогда было худо, одиноко, беспросветно…» — говорит Кристианна.

И казалось, что тогда только один человек на свете мог понять, какой кошмар она переживает. Незадолго до смерти Дэмиена Кристианна познакомилась с Дэниэлом Кехлером, экспертом по радикальным течениям. Кехлер жил в Берлине и занимался тем, что помогал молодым людям, попавшим под влияние неонацистов, выбраться из этого. В последние годы он также работал с семьями, в которых были экстремистски настроенные молодые мусульмане.

Кехлер поддерживал с Кристианной тесный контакт, пытаясь помочь ей понять, что же случилось с ее сыном.

Как сказал мне Кехлер, на глазах у Кристианны происходил процесс радикализации. Фаза этого процесса весьма похожа на те, которые проходит человек, попавший в религиозную секту или в неонацистскую организацию. Сначала «новообращенный» пребывает в эйфории — ведь он наконец-то нашел смысл жизни. Он пытается «обратить в свою веру» людей вокруг. Вторая стадия приносит некоторое разочарование — «новообращенный» начинает понимать, что близкие не понимают его пылких речей, не разделяют его чувств. На этой стадии начинаются семейные конфликты: ссоры из-за того, как одеваться, какую музыку слушать, пить или не пить алкогольные напитки. Именно на этой стадии «новообращенный» от авторитетных членов группы получает совет — мол, единственный для него сейчас способ остаться верным своим убеждениям — это уехать в мусульманскую страну. На последней стадии человек продает имущество и часто начинает заниматься чем-нибудь вроде боевых искусств. И по мере того, как разочарование накапливается, его желание как-то выразить свою веру становится столь непреодолимым, что насилие представляется ему единственно правильным решением.

Через шесть месяцев после смерти Дэмиена Кристианна съездила к Кехлеру в Берлин. Там она познакомилась с тремя другими матерями, чьи дети также были убиты в Сирии. Все эти молодые люди состояли в исламистских группировках. У всех женщин были с собой альбомы с фотографиями, они разговаривали, вспоминая сыновей. И поняли, что их истории, в общем-то, похожи — в том, как их дети становились все более радикальными в своей вере. Сын одной из этих женщин, узнала Кристианна, был убит в том же городе, что и Дэмиен. После этой встречи Кристианна почувствовала, что ей стало легче. Кехлер сказал мне, что он хотел, чтобы эти женщины встретились и поняли, что они ничего не могли сделать, чтобы помочь своим детям, чтобы предотвратить их побег, и что они не одиноки в своем горе. Когда Кристианна вернулась домой, она стала активно заниматься общественной деятельностью.

«Если это случилось в моей семье, то может случиться в любой другой» — этим лозунгом она руководствовалась. С помощью Кехлера она основала две организации — «Матери за жизнь» и «Hayat Canada». Это организации для матерей, обеспокоенных тем, что их дети могут попасть под влияние экстремистской идеологии. Они станут своего рода профилактическим комплексом, позволяющим оградить подростков от влияния радикалистов разного толка.

Она объездила всю Канаду, разговаривая с учителями, учениками, студентами, полицейскими, объясняя им, как заметить первые признаки радикализации в поведении друга или родственника и что с этим делать. Кристианна постоянно выступает на эту тему в СМИ. «Мы учим наших детей, что нужно избегать наркотиков, алкоголя, незащищенного секса. Учим их, как обойти все эти ловушки, но не учим их, как не попасть под влияние радикалов», — хрипло и резко говорит Кристианна, сидя у себя на кухне.

Кехлер объяснил мне, что обычно справиться с радикально настроенной молодежью и заставить их меняться могут, как правило, две группы людей: те, кто сам в прошлом прошел весь ад радикализации, но сумел вернуться к нормальной жизни, и матери. «Мать — фигура чрезвычайно важная в радикальном исламе, — объяснил он. — Пророк Мухаммед сказал: «Рай лежит у ног матерей». И ты обязан попросить разрешения матери — идти на джихад или нет». Он рассказал мне, что знал нескольких боевиков, которые перед смертью отчаянно пытались дозвониться матери по скайпу — попрощаться или убедить ее тоже принять ислам, чтобы они смогли встретиться в раю.

В Австрии создана информационно-пропагандистская группа «Женщины без границ». Это организация для  матерей, боящихся, что их дети могут попасть под влияние радикалов. Организация открывает так называемые «школы для матерей» в странах, где опасность попасть в ловушку радикализма весьма высока — например, в Пакистане и Индонезии. «Главная линия обороны находится дома, — говорит Эдит Шлаффер, основатель движения «Женщины без границ», — именно родители, в особенности матери, могут заметить первые признаки негативных изменений в поведении ребенка».

Активистка отмечает, что в настоящее время внимание специалистов сосредоточено на конкретных школах, где уже возникали конфликты на почве экстремизма. В «школах матерей» женщины примут участие в семинарах, где научатся устанавливать конструктивный диалог со своими детьми, чтобы защитить их от влияния носителей радикальных идей. Сейчас организация создает еще пять таких школ в Европе.

И, за очень редким исключением, такую работу делают только матери. Как правило, в семьях, где дети «вдруг» принимают ислам, нет отца. В семьях эмигрировавших на Запад мусульман отцы, как правило, есть, но они не вовлечены в жизнь семьи, пассивны. Магнус Рансторп, шведский эксперт, сопредседатель Всемирной сети осведомленности о радикализации (Radicalization Awareness Network), говорит, что мужчины-мусульмане, переехав на Запад, часто чувствуют себя «оскопленными» и постепенно отходят на задний план. «Опора, стержень семьи — мать», — говорит он.

Эксперты, с которыми я говорила, отметили также, что отцы и матери очень по-разному реагируют на побег ребенка в джихадистскую группировку. Они очень по-разному переживают свое горе. Отцы часто замыкаются в себе, испытывая чувство вины и стыда. Они тяжело переживают необходимость признаться постороннему человеку, что как отец он в чем-то «не дотянул», чего-то вовремя не сказал, не сделал. Матери, наоборот, жаждут разделить свое горе с другими, они с головой погружаются в мир, в котором жил их ребенок, чтобы собрать как можно больше информации.

Когда я была в гостях у Кристианны Бодро, мы с ней ходили в местную католическую школу, в которой большинство учеников были из семьи беженцев. Она показала им видео о Дэмиене, которое сделала сама. Последний кадр этого видео — крупный план лица матери в слезах, обращающейся к своему мертвому сыну: «Тебе было страшно, когда ты умирал? Хотел ли ты взять меня за руку? И какое отношение ко всему этому имеет Бог?»

Когда снова включили свет, в аудитории стояла мертвая тишина. Прежде чем подняться на сцену, чтобы ответить на вопросы учащихся, Кристианне потребовалось время, чтобы успокоиться. Она показывала это видео бессчетное количество раз и все равно плакала в темноте.

Каролина

В феврале Кристианна Бодро получила по электронной почте письмо от женщины из Дании. Ее звали Каролина Дам. «Здравствуйте, — писала она. — Я бы хотела узнать больше о вашей организации. Я потеряла сына, его убили в Сирии, я хотела бы общаться с другими матерями, оказавшимися в такой же ситуации».

В мае я навестила Каролину в ее квартире в рабочем районе Копенгагена. У Каролины круглое лицо, грива медно-рыжих волос. Мы сидели в ее залитой солнцем гостиной, оформленной в фиолетовых и белых тонах и украшенной гирляндами из пластмассовых цветов. Угостив меня кофе и собственноручно испеченным хлебом, Каролина рассказала мне о сыне, Лукасе. Она, впрочем, называла его почти исключительно «мой мальчик».

Лукас рос замкнутым ребенком, часто ссорился с окружающими. Когда ему было 10, ему поставили диагноз «синдром Аспергера» и СДВГ (Синдром дефицита внимания и гиперактивности — прим. ред.). Но в подростковом возрасте его проблемы стали еще серьезнее. То Лукаса арестовывает полиция за то, что он угнал скутер, то он крадет у матери друга обручальное кольцо. Каролина думала даже, что сын связался с какой-то бандой.

А потом… потом Лукас пошел на стажировку в мастерскую по ремонту автомобилей, где большинство работников были мусульмане. Они-то и познакомили юношу с исламом, причем в радикальном его виде. Мать узнала о том, что Лукас принял ислам, только через несколько месяцев, когда она вдруг поняла, что сын не ничего не ест целыми днями. А Лукас соблюдал Рамадан…

Как и Кристианна, Каролина сначала восприняла то, что сын принял ислам, как некое «чудо». Наконец-то ее сын, до которого было не достучаться, открыл душу. И, как и Кристианна, Каролина не понимала, почему Лукас раздражается, если, например, в доме играет музыка. И почему однажды он пришел домой, рыдая от ужаса, что мать не сможет быть с ним в раю, если не примет ислам. Лукас часто злился, да так, что пробивал кулаком дыры в стенах своей комнаты. Перепуганная мать проконсультировалась с соцработниками и Лукаса положили в больницу «для трудных подростков». Лукас оттуда сбежал.

Он снял квартиру в пригороде Копенгагена с тремя приятелями-мусульманами. Все они были старше его. Мать объявила сына в розыск, но из-за того, что Лукас каждый день звонил домой, в полиции ей сказали, что по сути-то он не пропал, и заявление не приняли. После того как юноша вернулся домой, Каролина решила снова положить его в больницу. И, собирая ему вещи, обнаружила у сына под кроватью бронежилет. В то время Лукасу было всего 15.

В мае 2014-го, Лукасу как раз только что исполнилось 18, юноша исчез. Через несколько дней он позвонил матери с турецкой границы. Сказал, что ему нужно отдохнуть. «Я так перепугалась… ведь он еще совсем ребенок, он беззащитен, им так легко манипулировать», — говорит Каролина. И сам факт того, что сын уехал, не предупредив, не попрощавшись… мать была в ужасе. Через несколько месяцев Лукас начал общаться с матерью. «Он рассказывал мне, что работает в Турции, в лагерях для беженцев, упаковывает одежду, привозит воду, готовит еду», — вспоминает Каролина. Но, как узнал Якоб Шейх, датский журналист, пишущий книгу о Лукасе и других датских джихадистах, юноша все же добрался до Сирии и вступил в Ахрар аш-Шам, исламистскую группировку, штаб-квартира которой находилась в районе Идлиба, на северо-западе Сирии.

Когда Лукас звонил матери, голос его звучал как у тоскующего по дому студента-первокурсника. 15 августа он написал матери: «Позвони мне. Я очень тебя люблю, мамочка». Каролина позвонила, сын спрашивал, как поживает их кот. Мать послала ему аудиозапись, как тот мурлычет. Тогда Каролина спросила, не нужно ли положить денег на его счет, — отчасти для того, чтобы убедиться, что карта у него, что он никому ее не отдал и ее не отобрали. Есть фотография Лукаса этого периода: он в Сирии, видимо, только что умылся после молитвы, лицо и волосы еще влажные, счастливая улыбка. В конце сентября Лукас замолчал.

Каролина этого не знала, но именно в это время руководство Ашрар аш-Шам было уничтожено боевиками ИГИЛ. И Лукас присоединился к ИГИЛ. Только через два месяца он снова вышел на связь. Они разговаривали по Viber, мать умоляла сына вернуться домой. Рассказал, что сделала ремонт в его комнате. Теперь там нет дыр от ударов кулаками, все заново покрашено. Предложила денег на самолет до Дании. Мать настаивала: «Ты должен мне сказать, когда ты вернешься!» «Я не могу этого сказать, потому что я не знаю», — прокричал  Лукас.

Это был их последний разговор. В ночь на 28 декабря 2014 года, вспоминает Каролина, в дверь ее квартиры позвонил один из приятелей-мусульман Лукаса. «Он стоял на лестничной клетке, запинался, мямлил, и я его просто втащила в квартиру. Он плакал, не мог смотреть мне в глаза». Перепуганная женщина кинулась на кухню за ножом: вдруг придется защищать себя? «Я начала кричать на него, схватила его за шею, и тут он выпалил: «Лукас ранен». И тогда я поняла: мой сын мертв». Позже этот парень прислал Каролине ссылку на группу в фейсбуке. Она попросила присоединиться, ее тут же приняли. Каролина увидела фото Лукаса, лежащего на полу с АК-47 рядом и флагом ИГИЛ, приколотым к стене, на заднем плане. Она стала просматривать другие посты.

«Я смотрела все эти кошмарные видео — как отрезают голову, насилуют — мне надо было найти информацию о моем мальчике», — вспоминает она. И вскоре она увидела пост, описывающий смерть Шахида. Она знала, что это было мусульманское имя Лукаса. «Да примет Аллах нашего датского брата Шахида», — было написано в посте. От ужаса Каролина сначала ничего не могла написать, но потом все же спросила: «Это мой сын, он мертв? Ответьте мне, скажите!. Мужчина по имени Абу Абдул Малик ответил: «Каролина, о вас наш брат думал в первую очередь. Новость ужасная для матери, но… Аллах принял нашего брата».

Каролина измучилась вопросами. Что ее сын делал в Сирии? Он вообще был там? И главное, она никак не могла понять, как ее неприспособленному к жизни мальчику удалось так ловко скрыть от нее такой огромный кусок его жизни? В последние недели Каролина поговорила с десятком боевиков. Ей нужно было подтверждение, что сын мертв. Иначе ей пришлось бы ждать пять лет, чтобы получить свидетельство о смерти. «Все, что у меня есть, это тот проклятый пост в фейсбуке! Все. Ничего больше».

Она очень хотела узнать как можно больше. Каролина рассказала мне, что она разработала целую методику, как разговорить джихадиста и с помощью лести и уговоров вытащить из него максимум информации. «Нужно разговаривать с ним, как будто ты ему мать родная». Она напоминала боевикам, что пора поесть, называла «миленькими», осаживала, когда они начинали грубить. Каролина показала мне фото еще одного приятеля-мусульманина Лукаса, Азиза, который, как она считала, находится в Сирии. От него она многое узнала о Лукасе. Азиз прислал ей аудиофайл, который записал Лукас, уговаривая Азиза присоединиться к нему. (Присылать звуковые файлы — это один из методов работы боевиков, используемый, чтобы избежать слежки, так как, в отличие от телефонного разговора, их нельзя подслушать).

Каролина дала мне послушать некоторые из них. На заднем плане щебечут птицы, проносятся машины. Лукас смеется, разговаривает с приятелем. В другом файле он говорит возбужденно: «Наших братьев и сестер убивают, режут как кур, как скот», — и голос его звенит от гнева. Еще в одном он говорит Азизу, что женился — это было новостью для матери.

«Я спросила у этого Азиза — мой мальчик обезглавил кого-нибудь? Я почти кричала: «Я должна это знать!» Ей вежливо ответили, что Лукас физическим насилием не занимался, и она иногда им верила. Но Шейх, проверявший эту информацию, говорит, что это не так. В последние месяцы своей жизни в Сирии Лукас стал боевиком.

С тех пор, как сын исчез, Каролина постарела. Лицо ее обрюзгло и все покрыто морщинами скорби. Возле одной из стен гостиной она устроила нечто вроде усыпальницы сына — настоящей-то могилы нет. В центре — «горшочек для мамы», глиняная баночка с едой, которую датчане дарят только что родившей женщине. Когда Лукас стал радикальным мусульманином, он попросил мать убрать с его футболок все логотипы. Она и не подумала этого сделать, но после смерти Лукаса нашла одну из его футболок нестиранной. От нее по-прежнему пахло сыном. Она положила футболку в полиэтиленовый пакет, чтобы сохранить запах, и держит в «горшочке для мамы».

Торил

В марте боевик ИГ, норвежец, известный под именем Абул Саиф аль-Муджахир, был убит выстрелом в голову возле города Кобани на севере Сирии. На той же неделе его мать, Торил, прочитала в газете о Лукасе и заставила себя написать несколько слов его матери Каролине в фейсбук.

Когда я приехала к Торил в Халден, городок в 120 км к югу от Осло, прошло ровно 2 месяца после смерти Абу Саифа. Хотя для матери он навсегда останется Томом Александером. Это была самая недавняя смерть, и Торил почти не могла думать о том, что произошло с сыном, потому что то же самое могло случиться и с ее дочерьми.

К тому времени Торил, миниатюрная блондинка с тонкими чертами лица, уже рассказала мне историю о Томе Александере. И она была похожа на историю других мальчиков. Отец Тома умер от передозировки героина, когда Тому было семь лет. В четырнадцать Тому был поставлен диагноз СДВГ. Едва ему исполнилось 20, когда он был арестован за мелкое хулиганство, лечился в реабилитационном центре от все более тяжелой наркомании. Пережил даже клиническую смерть. И тогда Том Александер нашел в раздевалке тренажерного зала текст шахады (исламского символа веры) и стал другим человеком. Бросил наркотики, стал звонить матери, нашел работу, женился на прекрасной марокканской девушке. «У меня как будто новый сын появился, такой хороший», — вздыхает Торил.

Во время нашел разговора в гостиную тихонько входит семнадцатилетняя дочь Торил Сабина, сводная сестра Тома Александера. У нее длинные темные волосы, круглое мальчишеское лицо, одета она в спортивный костюм. Она плюхается на диванчик и сует в рот пакетик жевательного табака. После того, как Том принял ислам, говорит Торил, он стал гораздо больше участвовать в жизни Сабины. Иногда он приглашал их с сестрой, 28-летней Сарой, в свою квартиру в Осло, и там они разговаривали о его новой вере. «Это он мне открыл, как прекрасен ислам», — говорит Сабина мечтательно. Как-то в октябре 2013 года Том привел Сабину в мечеть, и там женщины показали ей, как надо молиться. На следующий день она приняла ислам.

К этому времени война в Сирии была главной темой новостей, и Том Александер весь свой досуг посвящал организации благотворительного сбора одежды для беженцев. Торил взяла с сына клятвенное обещание, что в Сирию он не поедет. Но вскоре Том развелся с первой женой и женился на сомалийке, которая настаивала, чтобы они переехали в мусульманскую страну. И Том сказал матери, что обещание он свое сдержать не сможет.

Весной 2014 года Торил навестили агенты норвежской полиции безопасности. Они рассказали ей, что полиция подозревает Тома в том, что он состоит в экстремистской организации Prophet’s Ummah, базирующейся в Осло, и собирается уехать из Норвегии, чтобы присоединиться к ИГ. Полицейские сказали: «Звоните, если что-то новое произойдет». И Торил так и сделала, когда обнаружила, что Том Александер продал все свое имущество. Она слышала, что так делают те, кто собирается уехать воевать в Сирию. Но полиция ей ничем не помогла. «У меня сложилось впечатление, что они не приняли мое заявление всерьез», — говорит Торил.

В последний раз она видела Тома Александера 26 июня 2014 года. Он пришел к ней домой, они решили испечь пиццу. Том был одет в обычную западную одежду, сбрил бороду. Иногда семьи трактуют это как обнадеживающий признак, как знак того, что ребенок возвращается к нормальной, светской жизни. Но Торил слышала, что именно так поступают молодые люди как раз перед тем, как уехать в Сирию. Она разработала план, как остановить Тома. Она могла использовать историю его наркомании и нарушений закона, чтобы его арестовали, могла поехать в аэропорт и закатить там истерику. Но она смотрела, как он раскатывает тесто для пиццы, — и ее словно парализовало. Она была в таком ужасе, в таком столбняке, что не может вспомнить больше ничего из того, что происходило в этот день.

Когда Том Александер ушел, люди из Prophet’s Ummah отвезли его в аэропорт. Торил была права: он сбрил бороду и оделся в европейское не потому, что хотел вернуться к обычной жизни. Он это сделал, чтобы не привлекать внимание службы безопасности в аэропорту и пограничного контроля. И хотя полиция следила за ним, она не смогла помешать ему уехать из страны. Том Александер позвонил Торил уже из Сирии через несколько дней. В панике она позвонила в полицию, со слезами рассказала, что сын уехал. «Они ответили: спасибо, что-то еще?» — вспоминает она.

Том Александер редко звонил домой, редко писал матери в фейсбук. Он говорил ей, что работает водителем грузовика в столице ИГ, Ракке. Присылал ей видео своей квартиры, видео, на котором они с приятелем едят  курицу гриль. «100% халяльная», — сиял он в улыбке. Когда он звонил по скайпу сестре Сабине, то обычно сводил разговор к ее жизни. Как-то, когда она гостила у своего отца в Пакистане, Том Александер попросил найти ему там жену. «Я посмотрела по сторонам, но свободных не было», — вспоминает Сабина, застенчиво улыбаясь.

Однажды бомба упала в 40 метрах от места, где стоял Том Александер, и убила несколько детей. «Хочешь, я пришлю тебе фото этих детей?» — спросил он мать. Торил закатывает глаза, когда читает мне это сообщение вслух. Она впервые перечитывает их переписку с тех пор, когда ее сын погиб. Я спрашиваю ее, что она чувствует, читая ее сейчас. «Ничего. Меня как будто выключили. Меня нет», — говорит она. В другом сообщении она спросила сына, видел ли он, как обезглавливают людей. «Нет, — ответил он. — Но отрезанных голов вокруг много валяется». И поставил смайлик.

В последних числах марта Убайдулла Хусейн, лидер Prophet’s Ummah, позвонил Торил и сказал, что Том Александер убит.

… Мы сидим на балконе ее квартиры, перед нами расстилается вид на маленький зеленый городок. «Я жила счастливо, счастливее многих, — говорит Торил безо всяких эмоций. — Сейчас я не знаю, как жить». То, что иногда ей говорят люди, ее шокирует: например, сосед снизу сказал ей, что она «кошмарная мать». «Если бы это был мой сын, я бы ему руки оторвал», — сказал он ей. Были дни, говорит Торил, когда ей хотелось, чтобы ей сделали лоботомию, чтобы ничего не чувствовать, так ей тяжело.

Но пока она не может позволить себе полностью отдаться своему горю. Когда Том уехал, Торил созвонилась с двумя мусульманскими юношами, которые занимались общественной деятельностью по дерадикализации норвежской молодежи, Ассиди и Мехди. Она узнала о них по телевизору. Когда Том Александер погиб, парни практически переехали в семью, чтобы помочь им справиться с горем. Сабина постоянно устраивала истерики, чтобы все внимание доставалось ей. То, что она увидела жуткую, шокирующую фотографию трупа брата, пробудило в ней нечто разрушительное. Она не могла сосредоточиться в школе, не могла есть на людях, ей казалось, что все на нее глазеют. «Я люблю внимание к себе, но не такое».

Ассиди и Мехди узнали, что Сабина часто болтала в онлайне с Хусейном, лидером Prophet’s Ummah. Позже болтовня перешла во флирт. Вечером накануне панихиды по Тому Сабину вызвали на допрос в полицию. Позже полицейские сообщили Ассиди и Мехди, что Сабина на днях собиралась тайно сбежать с Хусейном. Парни обратились в муниципалитет Халдена, и им выделили деньги, чтобы отправить Сабину в Грецию на каникулы. Ассиди и Мехди забрали у Сабины паспорт.

Позже, когда Сабина была, казалось, уже в безопасности, под влияние этой организации попала Сара. В июне она вышла замуж за пресс-секретаря организации, Омара Чеблала. Свадьбу сыграли по скайпу, так как Чеблала как раз только что депортировали из Норвегии по обвинению в угрозе национальной безопасности. Они уже успели развестись, и паспорт забрали и у Сары.

Рамсторп, эксперт по дерадикализации, объяснил мне, что в этом нет ничего необычного. Когда новообращенные мусульмане приезжают в Сирию, многие из них пытаются уговорить братьев и сестер присоединиться к ним. Когда боевик погибает, вербовщики часто начинают «обрабатывать» его семью — вдруг удастся заманить еще детей из этой семьи? А братья и сестры иногда вступают в контакт с джихадистами — для них это механизм психологической адаптации к ситуации. «Если один ребенок попадает к исламистам, мы вынуждены лечить всю семью», — говорит Рамсторп.

Вопрос, как можно было уберечь детей от опасности попасть под влияние радикальных мусульман, постоянно крутится в голове у многих матерей. Каролина Дам, например, обвиняет себя в том, что не помогла Лукасу найти себя в «нормальном, безопасном исламе». «Я должна была возить Лукаса раз-два в неделю к хорошему имаму и ждать сына в машине», — говорит она. — И все мамы новообращенных должны так делать. Дети не понимают разницы между обычным исламом и радикальным. И мы не понимаем, потому что мы не мусульмане».

Торил понимала, что происходит, больше, чем другие. Она знала, что Том Александер хочет уехать воевать в Сирию, и заставила его поклясться, что он этого не сделает. Она трижды звонила в службу безопасности, и все же, как она обнаружила, в большинстве западных стран чрезвычайно сложно заставить власти вмешаться в подобную ситуацию. Ведь ездить в Сирию, не говоря уже о Турции — это совершенно легально в Европе.

Стратегии вербовки в ИГИЛ, говорит Рамсторп, совершенствуются гораздо быстрее, чем успевает реагировать громоздкая машина западной бюрократии. Сейчас, например, вербовщиков учат разбивать план предполагаемого маршрута на четыре этапа, чтобы избежать слежки. Часто боевики пользуются открытыми границами в Европе и запросто приезжают в Турцию из Болгарии. Даже когда дело касается несовершеннолетних, власти часто не в состоянии предотвратить их бегство в Сирию.

После смерти Лукаса Каролина Дам познакомилась с Мириам. Мириам, датчанка-мусульманка, сразу же поняла, что ее сын Карим в опасности, когда он начал общаться с радикалами-исламистами в Копенгагене. Она подняла на уши местные власти, она порвала его паспорт и поставила об этом в известность датское правительство, чтобы сын не смог получить другой паспорт…

Через четыре месяца 17-летний Карим уже был в Сирии. Он подделал подпись отца на форме родительского согласия, для того чтобы получить новый паспорт. Позже Каролина узнала, что Карим и Лукас дружили. И это именно Карим сообщил ей, что Лукаса «разорвало в клочки».

Отчасти эта проблема возникает из-за того, что феномен вербовки в ИГИЛ столь нов, что меры по борьбе с ним находятся еще в зачаточном состоянии. Во многих западных странах только начинают задумываться о профилактике работы вербовщиков. Часто родителей, тех, кто на самом деле бьет тревогу, как, например, Торил, просто используют как источник информации для разведки. И мало где хотят, чтобы радикалы возвращались домой. Один американский чиновник сказал мне в частной беседе: «Для США гораздо предпочтительнее, чтобы они погибли в Сирии, чем вернулись в Америку».

В то же время у активистов, работающих с дерадикализацией, удручающе мало ресурсов. Те же «школы матерей» невозможно построить и запустить за год. Ассиди и Мехди, активисты, которые спасли дочерей Торил, не получают никакого госфинансирования для их организации, не хватает даже на аренду помещения. Рабочая группа Рамсторпа — до сих пор всего лишь рабочая группа. «Наши обсуждения — это день сурка. У нас нет законных способов действовать», — говорит Рамсторп.

Салиха

… Одним майским утром две миниатюрные женщины, Доминик Бон и Валери, стояли на платформе северного вокзала в Париже. Этим теплым весенним утром обе надели джинсы, у обеих короткие стрижки. Вокруг них суетились люди, но женщины ни на кого не обращали внимания, оживленно разговаривая. Прибыл поезд из Брюсселя. И вскоре они увидели Салиху Бен Али, пробирающуюся сквозь толпу с маленьким чемоданчиком.

Все трое были очень рады встрече. Весь день они ходили по кафе: разговаривали, пили кофе и мохито, смеялись. Им было очень хорошо вместе.

Это был один-единственный раз, когда я увидела этих матерей не раздавленными грузом горя. Это случилось тогда, когда они были в компании таких же матерей. Салиха сказала мне, что это один из очень немногих моментов, «когда ты не «чудовищно плохая мать». Почти все остальное время они сталкиваются с непониманием и осуждением. Торил рассказывала мне, что она ходила к психологу, и он посоветовал ей, чтобы справиться с горем, написать письмо сыну и послать его куда подальше. «Он сказал, что каждый, кто вступил в ИГИЛ, заслуживает лишь пулю в голову», — сказала Торил.

Друзья от них отвернулись, мужья не могут удовлетворить их потребность постоянно говорить о детях. Муж Кристианны Бодро, например, не может понять, почему спустя полтора года после смерти Дэмиена она все еще так «зациклена» на этом. А с другими такими матерями никто никому ничего не должен объяснять. Они сами все знают. Торил и Каролина никогда не встречались, но они постоянно переписываются в фейсбуке и в скайпе. Каролина для Торил — большой авторитет. «Она пережила все это раньше меня и знает, что я буду чувствовать дальше. Наши виртуальные встречи, наши разговоры дают нам почувствовать, что мы все еще живы, что мы люди», — говорит Торил.

Бон, Бен Али и Валери очень сдружились, хотя, если бы не судьбы их детей, их жизненные пути никогда бы не пересеклись.

Бон, маленькая 60-летняя пенсионерка из Тулузы, крашеная блондинка с яркими голубыми глазами, потеряла в ИГИЛ двоих детей. Ее сын Николя и пасынок Жан-Даниель уехали в Сирию в марте 2013-го. Жан-Даниель был убит в августе, в 22 года. А в декабре Бон получила известие, что погиб и Николя — в 30 лет. Судя по всему, он был за рулем грузовика, начиненного взрывчаткой, который взорвал здание в Хомсе.

Бен Али, полная женщина с карими глазами, из которых так и льется горе, — мусульманка, но носит брюки-парашюты и не покрывает голову. Все ее четверо детей родились в Бельгии. «Я довольно умеренная мусульманка», — сказала она мне, когда мы впервые разговаривали этой весной. Но такого «умеренного ислама» ее сыну Сабри оказалось мало. В августе 2013-го он без предупреждения уехал из дома. Через четыре дня он прислал ей в фейсбук сообщение: «Мам, я в Сирии, и мы будем вместе на небесах». Месяцами она пыталась образумить его.

«Существует семь причин, чтобы начать джихад. Я считаю, что война в Сирии — это не джихад, это гражданская война», — говорит она. Салиха пыталась уговорить сына вернуться, используя, по совету Кехлера, мусульманскую терминологию, чтобы прорваться в зомбированное сознание сына. Но Сабри ее не слышал. Когда его убили, сосед-мусульманин Бен Али пришел к ней и сказал: «Ваш сын принял смерть за веру. Закройте дверь и больше о нем не говорите». Она ответила, что никогда не перестанет говорить о сыне, и сосед порвал с ней всякие отношения.

Валери, которая попросила не называть ее фамилию, единственная из встреченных мною матерей ИГИЛ, чей ребенок еще жив. Ее 18-летняя дочь Лея живет где-то в Алеппо. Когда Лее было 16, она встретила 22-летнего алжирца, обратившего ее в ислам и склонившего к радикализму. 5 июня 2013 года Лея обняла и поцеловала мать после ужина, ушла из дому и исчезла. Валери думала, что ее похитили, но вскоре выяснилось, что дочь с алжирцем уехали в Сирию. Валери страстно хочет, чтобы дочь вернулась домой. Но она понимает, что в каком-то смысле Лея больше не ее ребенок.

Когда дочь звонит, голос ее безжизненный, как у робота. Примерно десять месяцев назад Лея родила мальчика, и ее голос стал чуть мягче. Она иногда советуется с матерью насчет малыша, и Валери кажется, что сейчас-то дочь поймет ее — ведь она сама стала матерью. Но Валери знает, что даже если каким-то чудом ей удастся спасти Лею и ребенка, вернуть дочь к нормальной жизни — безнадежно сложная задача. Состояние подвешенности, неопределенности совершенно изнурило Валери. «Если бы мне сказали, что дочь мертва, мне было бы легче», — говорит она, рыдая.

Но тем весенним днем в Париже матери хотели поговорить не о детях. Им хотелось поговорить об их общественной работе, о постоянных вопросах СМИ, о том, с какими журналистами они хотят говорить, а каких нужно избегать. Они говорили о том, что телевизионщики вторгаются в их дома на несколько дней, и им все труднее уговорить других членов семьи участвовать в интервью. Быть публичным человеком оказалось гораздо сложнее, чем они ожидали. В СМИ называли их имена, обвиняли их в полном провале как родителей. Они думали, что общественная работа поможет им справиться с горем, но каждое интервью снова и снова погружало их в самый ужасный кошмар их жизни. «Я не могу думать об этом 24 часа в сутки. Я просто не смогу так жить», — говорит Валери.

С тех пор, как их дети покинули их, ИГИЛ стала для них новой вселенной. Они отлично знают географию Сирии и все этапы гражданской войны там. Они отлично знают язык джихада. Когда эти мальчики и девочки ушли на войну, их матери ушли вместе с ними — а что им еще оставалось?

Этой весной Бен Али и еще две матери попытались приехать в Сирию, увидеть то, что их сыновья видели в последние месяцы жизни. На турецкой границе их остановили, но Бен Али сказала мне, что увиденные ей страдания сирийских беженцев дали ей понять, почему ее сын оставил ее. «Сейчас я могу сказать — мой сын был очень смелым». «Ее попытка поехать в Сирию — обычное дело для родителей, — сказал мне Рамсторп. — Многие  родители ищут своих детей в Турции или пытаются отправиться в Сирию. Некоторые даже попали в плен к ИГИЛ».

Бросить все, перестать действовать — ни для одной из матерей это не вариант. Это значит — видеть, как дети других матерей подпадают под влияние радикальных имамов и в конце концов становятся террористами-смертниками. Это значит — окончательно расстаться с собственным ребенком. Занимаясь общественной деятельностью, в бесконечных поисках ответов на свои «почему» и «за что», каждая их них пытается найти собственный способ видеть свое дитя живым — и неважно, какой ценой, какими нервами им это дается. Каролина сказала  мне, что каждый день, просыпаясь, она на долю секунды забывает, что произошло. А потом, говорит она, «я погружаюсь в абсолютно чужой, новый мир, о котором я раньше не подозревала».

Бодро сидит на высоком табурете у стола в своей тесной кухне — она же кабинет, ее офис. Она говорит по телефону с отцом девушки по имени Хода, которая убежала из дома в Алабаме, чтобы присоединиться к ИГИЛ в Сирии. Кристианна внимательно слушает, как отец описывает, как Хода подготавливала его к ее собственной смерти. Тогда уже начали бомбить Иорданию, вокруг было множество убитых. «Я просто хочу поддержать вас, чем только смогу. Даже если вам хочется просто кричать, плакать или вы хотите найти кого-то, чтобы проконсультироваться — просто дайте мне знать, и я сделаю все, что смогу, чтобы поддержать вас, помочь вам», — говорит Бодро, и голос ее наполнен сочувствием.

После этого разговора у Кристианны есть 10 минут, чтобы сходить в супермаркет и купить пару банок томатного супа и упаковку спагетти на обед. Потом она мчится через весь город, чтобы забрать свою падчерицу Пейдж из школы. Пока мы ждем девочку в машине, Кристианна дает длинное, полное слез интервью BBC по мобильному телефону. Когда Пейдж, высокая девочка в очках, плюхается на заднее сиденье, Кристианна еще не может говорить, она едва отвечает на болтовню Пейдж. Ей надо доехать до дома и накормить детей перед телеконференцией с представителями Сомали в Эдмонтоне, которые хотят добиться госфинансирования для общественной деятельности по дерадикализации. И еще ей надо успеть уложить вещи: в 6 утра она вылетает в Монреаль. На местное ток-шоу и встречу с матерью юноши, который стрелял в здание канадского парламента в прошлом октябре. Полицейские убили его.

Бодро ставит спагетти вариться и уходит в другую комнату ответить на звонок из газеты. Ее младший сын Люк с другом пришли из школы и носятся в садике за домом. Пейдж без особого интереса смотрит телевизор. Спагетти выкипают: никто за ними не присматривает…

Я хотела было спасти их, но тут пришел с работы муж Кристианны Майк. Он работает на местной строительной площадке, он весь в пыли и жутко устал. Я извиняюсь за вторжение, он бормочет, что я далеко не первый журналист в его доме. Я спрашиваю, поговорит ли он со мной. Он категорически отказывается: «Я в это не лезу, у меня своя жизнь». И открывает пиво.

Кристианна быстро съедает тарелку спагетти; задумавшись, она едва отвечает Майку и Пейдж, которые тоже едят. Затем она перебирается на диванчик и начинает телеконференцию с сомалийцами. Ее лицо горит, голос звучит взволнованно. Она полностью отдается делу. Пейдж и Майк молча продолжают есть, иногда перешептываясь, стараясь не мешать разговору. Потом они выходят из кухни на цыпочках.

Кехлер говорил мне, что Бодро «использует свои раны продуктивно». Но получается, она выбрала своего мертвого сына, а не семью. Почти все время она проводит в мире, где Дэмиен жив. Там, а не с ними, и это очень негативно влияет на их жизнь. Свою работу бухгалтером она свела до минимума. Работу на полный день она не может найти, что объясняет тем, что ее знают как мать боевика ИГИЛ. А ее общественная деятельность только увеличивает финансовое бремя: счета за телефон за май и июнь — больше 1000 долларов.

Смерть сына по-прежнему негативно влияет на ее семью. Прошлым летом Хоуп, 13-летняя сводная сестра Дэмиена, ушла жить к отцу. Она уже год не разговаривает с Бодро. Люк лечится от «расстройства адаптации», ребенок не справился со стрессом. Невысокий мальчик с пушистыми волосами и умными глазами, он рассказал мне, что чувствует себя изгоем в школе. «Все говорят, что я слишком много об этом всем думаю, что я вечно ною и все преувеличиваю», — объяснил он. Иногда он ужасно сердится на Дэмиена за то, что он не сдержал обещания вернуться домой. Иногда он в этом винит себя —  может быть, он был слишком груб с братом, когда они боролись? «Мне хорошо, только когда я сплю», — говорит он.

Утром этого дня мы с Кристианной сидели на террасе, курили…

И она сказала мне, что  Дэмиен был не первым сыном, которого она потеряла. В 2001-м брат-близнец Хоуп умер от синдрома внезапной младенческой смерти. Ему был месяц. Тогда у Каролины была сильнейшая депрессия, что сильно задело и Дэмиена. Сегодня двое из четырех ее детей мертвы. И один не разговаривает с ней. Отношения с мужем тоже расстроились. «Майк несчастлив, все это слишком тяжело для него. Он хочет, чтобы я прекратила всю эту общественную работу».

Бывают ночи, когда Бодро не справляется со всем случившимся. Тогда, когда весь дом спит, она уходит в гараж, садится в машину и кричит на Дэмиена, как будто он сидит рядом на пассажирском сиденье. Она кричит: «Что ты сделал с нашей семьей? Что ты сделал с Люком? Тебе хорошо, ты покоишься с миром, а я пытаюсь починить то, что починить нельзя!»

Потом она плачет, сняв маску сильной женщины, которую носит ради детей. Выплакавшись, она поднимается в дом, проскальзывает в постель к мужу и, как Люк, пытается забыться хотя бы во сне. Завтра принесет новые интервью, телефонные звонки, будет новый день в жизни, которую Дэмиен выбрал для нее — за нее.

«Если бы я знала тогда то, что знаю сейчас, — говорит Бодро, затягиваясь  сигаретой и щурясь от вечернего солнца, — у меня никогда бы не было детей».

Перевела Анна Барабаш специально для портала «Матроны.Ру». Материал изначально опубликован на сайте The Huffington Post. Фотографии взяты также с сайта  The Huffington Post.

В материале в качестве названия международной террористической организации, запрещенной в РФ, используется аббревиатура ИГИЛ вместо ДАИШ, как в оригинале статьи — прим. ред.