В начале своего воцерковления я никогда бы не подумала, что радость общения с Богом может когда-нибудь закончиться, что у меня появится обида и непонимание, горькие вопросы: «Почему, Господи, со мной?» и «Что я плохого сделала?»

И ответы на эти вопросы были, но я не хотела замечать их. Мне шел 21-й год, когда я узнала, что тяжело больна и потихоньку буду умирать. Я это узнала после своего поступления в институт, а я так хотела учиться, так хотела жить. Особенно по ночам, когда начинались сильные боли. Началось уныние и ощущение богооставленности, которое длилось около двух лет. Но Господь вразумил меня: привел к тем, кому еще хуже.
Я опять хочу рассказать о брошенных детях, о тех встречах, которые перевернули мой мир.

Кузнечик

Одним воскресным днем, согретая апрельским солнцем и разбавленная капелью, я стояла во дворе Детского Дома. Дом был двухэтажным, со всего периметра крыши часто капала талая вода. Как будто лились слезы живущих там детей. Капли, дырявя сугробы под окнами, звучали. Тихая живая музыка. Слезы и музыка. Боль (от того, что их бросили) и радость (от того, что живут).

Я хотела помочь им, уделить немного внимания, потратить время, сделав доброе дело. Но многому научилась. Научилась кормить , мыть, одевать, гулять, играть с ними, качать, петь, учить ходить и быть терпеливой, чаще радоваться. Не разменивать жизнь по мелочам. Чувствовать себя нужной. Этому меня научили брошенные дети. Которые радуются любой крошке внимания, ласковому слову, даже просто тому, что солнце светит.

И есть у них минутка в день, а может и больше, когда они вздохнут горько о том, что их предали, что они теперь без мамы. Тут важно быть неравнодушным, чтобы они не были детьми оттуда, а стали нашими.

Наполненная музыкой весенних крыш, я попала в первую группу. На двери группы была табличка: «Жемчужина». Там жили младенцы-инвалиды. Лежачие. Жемчужины душ, спрятанные в скрюченных телах-раковинах. Недоверчивый взгляд тех, кто может смотреть. Мягкие ладони сначала ощупывают, проверяют , после разрешают прижать к сердцу тело. Будто поломанные игрушки, а прижмешь — становятся целыми. Оставляют на тебе свои слюнки. Вместо поцелуев. Печать, что ты прошла сквозь раковину.

Одну из девочек-инвалидов звали ласково Кузнечиком. Кузе шел 5-й год. Ее руки и ноги были скрючены и каждые пять минут ребенка охватывали судороги. От боли она прокусывала до крови нижнюю губу. Но терпела. Девочка была легкая, можно сказать «живые мощи», и мы ходили с ней гулять без коляски. Я ее носила на руках. Судороги выгибали ее и на моих руках, она прижимала кулачки к сердцу и смотрела слепыми глазами в небо. Когда на нее падали лучи солнца, она улыбалась. Когда я пела ей на ушко «Богородице Дево», она улыбалась. Когда дул ветерок, она улыбалась. Несмотря на постоянную боль, Кузя светилась пасхальной радостью. Просто Кузя любила эту жизнь. Она была в эти моменты сильнее всех. Иногда она пела. Тихо, как апрельская капель, успокаивая меня и ограждая от всякой страсти.

Мелок

Стою вечером на остановке и жду автобуса. В кармане — кусочек розового мела. Нарисованные им закорючки остались на асфальте во дворе детского дома. Их нарисовала одна хорошая маленькая девочка. Которая бежит ко мне самая первая, когда я прихожу к ним в гости, которая не выпускает мою ладонь ни на минуту, а случайно выпустив, хватает ее с такой надобностью, как рыба без воды хватает ртом воздух. Та, что всегда заглядывает мне в глаза, но видя мою растерянность, просто улыбается, ничего не требуя взамен, только ладонь. Та, что слаще всех произносит мое имя.

Когда она рядом, я чувствую, что у меня нет сердца, что я бесполезный мусор. Что она живая, сильная, а я пустая как манекен. Я ведь ничем не жертвую, приходя сюда, даже горжусь этим после, а она любит каждую линию на моей ладони. И вот она нарисовала их на асфальте, линии моей жизни. Украсила ее. А потом подарила мне кусочек мела. Отдала больше, чем у нее было. Чтобы я помнила. И вот теперь этот мелок у меня в ладонях, будто горит теплой лампадкой, освещая и грея, или это осколок детского сердца, стертого об асфальт, для того, чтобы ночное небо согрелось об эти рисунки, прослезившись утром росой. Мел оставляет следы на руках, будто царапины, но рукам не больно, больно везде. Смогу ли я так украсить чью-то жизнь розовым цветом, как трехлетний ребенок?

Аня

— Ой, мне что-то горячо голове.
— Это солнышко на тебя светит.
— Солнышко на меня светит… И на всех деток светит.
Ане 5 лет. Она сидит на лавочке и наблюдает за детьми. Дети радостны, они бегают, кидают мяч, возятся в песочнице, качаются на качелях. Там еще большая пластмассовая лошадь, и они кормят ее камушками и листьями. Малыши дышат обычным городским воздухом, а выдыхают беззаботный младенческий смех.

Дети 2-3 лет играют на своем участке в Доме ребенка, резвятся на своих квадратных метрах послеполдниковой свободы, не замечая Аню. Она не может самостоятельно передвигаться. Но мечтает научиться. У нее ДЦП, но есть шанс, сделали серию операций, после которых ноги стали лучше сгибаться. Шанс есть, но нет руки, за которую бы девочка держалась, учась ходить. Ей не с кем поиграть и поговорить — дети в ее группе еще малы. Ей очень одиноко одной, ей хочется рассказать кому-нибудь стих про желтый одуванчик, прижаться к кому-нибудь, да и просто почувствовать себя нужной. Она уже ощущает это одиночество. Но она старается не грустить, ведь солнышко греется и в ее ладонях.
Когда в воскресенье солнечно и тепло, то я иду в Детский Дом гулять с Аней. Уже солнечно третье воскресенье подряд, поэтому она ждет меня на этой лавочке. Я не хочу, чтобы она меня ждала. Не хочу, чтобы привыкала ко мне, верила мне, надеялась. Я не тот человек, которого надо ждать. Я не умею любить наполовину. У меня или все мысли о ней будут, и все сердце ей, всю жизнь. Или надо развернуться и уйти и забыть ее синие , как Покров у Богородицы, глаза. Но Аня тоже не умеет любить наполовину. Даже одна благодарность за выделенную мной для нее крошку тепла, является недосягаемой мне величиной.

Ты приходишь к ней со своими страхами, неспособностью к полноте любви, боясь заглянуть ей в глаза и ответить на вопрос: «Ты ко мне пришла?» А она дарит тебе мир. Когда мы вместе выстраиваем шаг, то мои тревоги гибнут, раздавленные кривыми детскими ногами, а ее одиночество умирает, задавленное сцепленными нашими ладонями.
Я не уверена, что мои приходы сильно повлияют на ее выздоровление. Но если она не научится ходить, то ее отправят в Дом инвалидов, а там ситуация гораздо хуже. Иногда опускаются руки, появляются мысли: «Зачем ходить к ней? Ничего не изменится никогда…» Я не знаю, зачем, но я прихожу к ней в следующий раз. Она ухватывается рукой за мой большой палец и мы идем, осторожно шагая. Она будет рассказывает мне стих. Каждый шаг-слово. «Носит одуванчик/желтый сарафанчик/подрастет-нарядится/в беленькое платьице/легкое, воздушное/ветерку послушное.»

Двенадцать шагов. А потом я читаю: «Богородице Дево, радуйся…». Так и шагаем. Она мне улыбается , я пытаюсь быть строгой. На прощание я говорю ей:» Я прихожу ко всем детям, а с тобой я гуляю, когда есть время. Меня не жди. Но не грусти.» Аня вздыхает. Она знает, что я прихожу к НЕЙ, но я не хочу, что бы она это видела. Она не знает, что у меня на заставке телефона ее фотография и когда я утром просыпаюсь от звука будильника, то сразу вижу ее улыбающееся лицо. Я не знаю, как мне дальше жить, я не хочу быть трусом. Буду учиться верить, что девочка научится ходить.

Это со стороны кажется,что я учу Аню ходить. На самом деле, это она меня учит. Я ее веду по асфальтовой дорожке вокруг здания, а она учит идти меня по дороге к Небу. Это не я жалею девочку, а она учит меня не жалеть себя. Это не она боится одиночества, а я боюсь будущего одиночества. И это я боюсь в один момент остаться одна , а Аня мне дает Надежду, что ко мне кто-нибудь придет, когда я ослабну. Придет, чтобы улыбнуться, сказать пару слов и погреться в моей ладони. Это не Аня меня ждет, это я ее жду.

После двух месяцев наших прогулок Аню перевели в детский дом к здоровым детям.

А я благодарила Бога за то, что Он показал мне другую жизнь, научил терпению и не бояться боли.